В тихой Вологде

Допущено к распространению Издательским советом

Русской православной церкви

ИС 13-310-1829

Эта повесть о тех, кто пытался остановить надвигающуюся революцию, но был сметен ею, уничтожен. И еще о тех, кто даже под угрозой смерти не отрекся от веры во Христа и не оговорил других. Таких, претерпевших до конца, твердых в вере людей Церковь называет святыми мучениками. Великое множество мучеников и исповедников было в России в двадцатом веке. Имена многих из них остались неизвестны.

В повести использованы архивные документы, ставшие доступными благодаря большой работе коллектива вологодских историков, издавших под редакцией профессора М. А. Безнина серию краеведческих альманахов. Автор также благодарен Тамаре Николаевне Богословской (внучке священномученика Константина Богословского), Льву Сергеевичу Беляеву и Константину Олеговичу Козлову за любезно предоставленные материалы.

1. История вологодского бунта

(1906 г.)

Когда-то Вологда была тихим патриархальным городом. Именно про такие места писал Некрасов:

В начале двадцатого столетия тишина была нарушена. В Вологде, помимо коренного населения с традиционным жизненным укладом, оказалось немало политических ссыльных различного толка: от философов-марксистов до исполнителей-бомбистов. Здесь, как, наверное, ни в каком другом городе, тесно сошлись люди с различными мировоззрениями. Порой страсти накалялись, выливаясь в митинги и демонстрации, а иногда и в прямые столкновения.

Сегодня Павел проснулся рано, мать как раз пошла обряжать коров. Собирался недолго: солнце еще только поднималось из-за леса, а он уже был в пути. Как-то особенно легко шагалось этим ясным апрельским утром. Знакомой тропкой добежал до Болтино, здесь уже вовсю топились печи и вкусно пахло печеным хлебом, мужики на телегах с сохами да боронами тянулись на пашню. Перешел по мостику через речку поднялся на холм и увидел деревеньку Бурцево, где живёт его Татьяна. Сладко защемило на сердце, перед глазами возникло её милое лицо, карие глаза с зеленоватым оттенком, длинная густая коса. Прошлое воскресенье ходили с парнями в Бурцево на беседу, и Таня сама его выбрала, хотя и увивался вокруг нее рослый парень из местных. Павел вспомнил, как они сидели в шумной избе, уединившись за занавеской, говорили о всяких пустяках и как он, осмелев, взял её руку, и как заалели её щеки.

Ах, Таня, Таня! Как много надо сказать ей, да, видно, опять придется ждать воскресенья. Работал бы он на своем подворье вместе с родителями, так можно было бы видеться хоть каждый день, а теперь…

В стороне осталась деревенька Бурцево. Вот ведь судьба: отец определил его в подмастерья к сапожнику. Говорит, деньги нужны, дети без одёжи сидят. И то правда, их в семье пятеро: старшему, Павлу, – уже почти восемнадцать, а младшей сестре – пять лет. Теперь Павел ходит в город на работу каждый день. Возвращается поздно. Вот и сегодня вернется в седьмом часу, уже стемнеет, а тятя велел картошку перебирать на посадку. Когда тут на свидание идти! Да и не пойдет девица вечером с парнем, не принято это.

– И всё-таки ремеслу учиться надо, – убеждал себя Павел. – Не пройдет и полгода, как выучусь на сапожника, а там, глядишь, открою мастерскую у себя в деревне. Работа уважаемая, доходная. Построю дом, женюсь на Татьяне. Матушка не будет против, она как-то сама сказала, что Таня – девушка баская, славутница[1] да рукодельница. К свадьбе надо бы себе костюм справить. Сапоги уже есть, ладные сапожки.

Павел нагнулся, сорвал пучок травы, почистил свою обновку. Эти сапоги хозяин продал в счёт жалованья. Как только увидел, в каких опорках явился к нему Павел, так и подобрал ему обувку по ноге. Весело в них шагается!

Вдали показалась колокольня Софийского собора – значит, он отмахал уже половину пути. Теперь он шёл по узкой тропке озимым полем, по-крестьянски оценивая зелёные всходы. Вдали, как сказочные крылатые чудовища, стояли в ряд четыре ветряных мельницы. А вот и Осановская усадьба помещиков Волковых: двухэтажный, украшенный деревянной резьбой дом, огромный сад с длинными тенистыми аллеями и отдельно на холме небольшая красивая церквушка.

В этом доме три года назад Павел видел отца Иоанна Кронштадского[2]. Слава об этом пастыре, прозорливце и целителе, шла по всей России. Тогда, летом 1903 года, батюшка, путешествуя на пароходе по северным рекам, сделал остановку в Вологде. Утром он прибыл в Спасо-Всеградский собор, где отслужил обедню, после чего городской голова Николай Александрович Волков привез его в свою загородную усадьбу. Как-то очень быстро об этом узнали в окрестных деревнях. Когда Павел с матерью и двумя сестрами пришли в Осаново, вокруг дома и в саду уже было много народа. Отец Иоанн показался на высокой открытой веранде, рядом с ним стояли вологодский архиерей, городской голова и губернатор. Он стал говорить, обращаясь к народу, плотной толпой стоявшему у дома, и его сильный голос, казалось, проникал в самую душу. Говорил он о том, что все наши беды – болезни, неурожаи, засухи, пожары, падежи скота – происходят Божьим попущением из-за того, что слаба вера в народе. И еще Павлу запомнились слова о том, что люди ждут от Бога чудес, а Он обыкновенно откликается на их просьбы через законы природы. И наказывает людей также посредством законов природы, установленных Божественной премудростью.

Затем отец Иоанн вышел в сад, тут же православный люд окружил его. Ему пришлось встать на нижнюю ступеньку крыльца, и тогда люди стали поочередно подходить к нему под благословение. Особенно много подходило женщин, каждая рассказывала о своем горе, спрашивала совета. У той муж пьяница, у другой детей нет, у третьей какая-то неизлечимая болезнь. Отец Иоанн всех благословлял, всех утешал и давал надежду.

Когда батюшка садился в коляску, чтобы ехать на пристань, люди, столпившись вокруг, не хотели отпускать его. Многие хватали руками колеса, иные пытались прикоснуться хотя бы к краю его ризы, некоторые бросали в коляску письма, записки о поминовении, пакеты с деньгами. Из толпы слышалось: «Голубчик ты ненаглядный, помолись за нас, грешных!». И когда экипаж все-таки тронулся, верующий народ долго бежал за ним по дороге.

– А ведь и правда, удивительный батюшка, – думал Павел, шагая по той же дорожке, по которой когда-то коляска увозила отца Иоанна. – Ведь сестра Нюра после встречи с ним перестала заикаться. А он всего лишь погладил её по головке.

Дорожка вывела Павла к вокзалу, теперь он пошел городскими улицами и вскоре оказался перед домом с вывеской: «Лебедевъ. Обувь на заказъ». В доме, видно, еще только просыпались. Зайдя в мастерскую, Павел увидел, что его друг Венька лежит под одеялом, сладко потягиваясь. Венька был родом из-под Кадникова, квартировал прямо в мастерской.

– Рано ты встаешь, крестьянская твоя душа, – говорил он Павлу, одеваясь. – Давай-ка вместе чайку попьем. Сейчас самовар поставлю.

– Ладно, я сам поставлю, ты давай умывайся да молись, – отвечал Павел, доставая из котомки завернутый в холщевую тряпицу пирог с картошкой. Венька махнул рукой:

– С этими молитвами мне родители во как надоели, а тут еще ты.

За чаем Венька, с аппетитом уплетая сочные ломти, говорил:

– Сегодня хозяин со всей семьей на Всенощную идет, завтра у них в церкви праздник. И нас раньше отпускает. Давай с тобой сходим в Народный дом, там интересное будет.

– Театр, что ли, будут показывать?

– Нет, речи говорить будут. Ссыльные, да из местных кто-то. – Венька перешел на шепот. – Ты, Паша, никогда не думал, почему так по разному люди живут: у кого дом такой, что в нем заблудиться можно, да прислуга, а кто работает всю жизнь, не разгибается, а живет в избенке тесной. Вот нам какое жалованье положили? Шесть рублей в месяц. А сапоги тебе за сколько продали?

– Ну, за девять рублей. Так ведь кожу скорняк не дешево отпускает.

– Значит, ты за прошлый месяц ничего не получил и за нынешний получишь с гулькин нос.

– Так ты Веня не забывай, что нас хозяйка обедами кормит.

– Какие там обеды! Ноги протянешь от её обедов. А сама разъелась, аж лоснится. Хитрая, деньги наши зажилила.

– Какие деньги?

– А помнишь, третьего дня купец приходил, сапоги охотничьи забирал. Он при мне хозяйке полтинник дал, сказал: «Это ребятам на чай». А она нам сколько дала? По 15 копеек только, значит 20 копеек – себе.

– И то правда, – сказал Павел, – работаем, работаем, а чему научены? Только дратву сучить. Пора бы нам уж голенища тачать. Так не дает хозяин.

В четыре часа Павел с Вениамином были уже свободны и сначала пошли в чайную, что у пристани. Стоя за столиком, они пили чай с кренделями и смотрели на оживленную жизнь речного порта. От пристани отчаливал большой двухпалубный красавец-пароход рейсом на Великий Устюг. Мощный гудок заглушил людской гомон, и пароход тронулся, поднимая волну. Поодаль разгружали большую баржу. Грузчики таскали тяжелые мешки и складывали на телеги, запряженные ломовыми лошадьми.

– Зерно из Ярославля привезли или из Рыбинска, – сказал Павел. – Плыли с Волги вверх по Шексне, потом по каналу герцога Вюртембергского в Кубенское озеро, оттуда по Сухоне, а потом вверх по реке Вологде к нам. А назад, видно, вот это железо повезут. – Он показал на металлические полосы, сложенные рядом с баржей. – Поди-ко, из Устюжны недавно подвезли.

– А здесь что грузят? – спросил Веня, показывая на другую баржу.

– Это, кажись, лен или пенька. Видишь, здесь грузчики легко идут, не то, что там. А повезут, видно, в Архангельск. Буксир-то, глянь, называется: «Соломбала». Пойдут вниз по Сухоне до Устюга, потом по Двине к Белому морю. А там, может и в Европу наш груз пойдет.

– Ну, Паша, у тебя голова, что у нашего архиерея. Тебе бы учиться, большим человеком бы стал.

– А вот ты, Веня, кем хочешь стать? Только серьезно скажи.

– Я? – Веня поскреб в затылке. – Я, понимаешь, не люблю кому-то прислуживать. Хочу начальником быть. Чтоб сидеть в кабинете и командовать.

– Ишь ты как. А ведь у любого начальника свой начальник есть, и ты у него будешь в услужении. Уж лучше тогда крестьянином быть. Крестьянин сам себе и хозяин, и работник. Он только от погоды зависит, значит, от одного Господа Бога.

С пристани друзья пошли в Пушкинский народный дом.[3] Они зашли в зал, уже полный народа, и устроились в заднем ряду. Павел видел в зале гимназистов, семинаристов, приказчиков, мастеровых. В первых рядах сидели люди барского вида. Один из них, высокий, с бородкой клинышком, в добротном костюме вышел на сцену и начал говорить:

– Великий ученый Карл Маркс в своем выдающемся произведении «Капитал» убедительно доказал, что капиталистический общественный строй, основанный на эксплуатации рабочих, в самом себе несет гибель и поэтому обречен…

Дальше оратор понес какую-то тарабарщину, которую Павел понять не мог. Слышалось только: буржуазия, пролетариат, прибавочная стоимость, борьба классов. Второй оратор говорил более доходчиво:

– У кого-то есть все, а у кого-то ничего. Разве это справедливо? Но мы знаем, как построить справедливое общество, где не будет ни бедных, ни богатых, где все будут равны, все будут свободны и счастливы! – Он прервал начавшиеся аплодисменты и продолжал: – Но сначала надо разрушить то общество угнетения, что у нас существует…

Павел был по крестьянским меркам человеком грамотным. Он закончил трехклассную начальную школу, а сестра матери, бывшая замужем за купцом, приучила его к чтению. Родители не препятствовали, разрешая допоздна жечь керосиновую лампу. У тети Марии была хорошая библиотека, Павел читал Пушкина, Гоголя, зачитывался историческими романами Загоскина, любил рассказы Даля, стихи Никитина, а вот Горького читать не стал – не принимала душа. Что-то похожее на рассказы Горького звучало сейчас с трибуны: такая же яростная ненависть.

– Слушай, Веня, – Павел нагнулся к другу, – этот, кто говорит, вроде как не русский. Он откуда будет, не знаешь?

– Не знаю. Грузин или еврей, я в них не особенно разбираюсь. Но говорит он всё правильно.

Дальше Павел услышал такое, что не поверил своим ушам: оратор поносил царя. Павел чувствовал себя так, будто его ударили под дых. Вспомнилось, как однажды, еще семилетним мальчиком, он ехал с отцом в город. По дороге к ним попросился молодой парень в красивом мундире. Сидя в телеге, он о чем-то, не умолкая, говорил отцу, размахивая какой-то бумажкой. Отец сначала слушал молча, потом сказал попутчику: «Ты разве поп, чтобы учить меня, как надо жить?». Еще через некоторое время он остановил лошадь и закричал: «Ну-ка слезай, а то свяжу и сдам уряднику!». И после того, как попутчик спрыгнул, отец долго не мог успокоиться. Повернувшись к Павлу, он сказал: «Каков крамольник, а? Против царя говорил. А кто против царя, тот против нас».

Павел заерзал на стуле:

– Слушай, Веня, пойдем отсюда, неохота такое слушать.

Тот схватил его за рукав:

– Погоди, уже сейчас конец.

В конце своей пламенной речи выступающий, потрясая кулаками, призвал всех первого мая не выходить на работу и собраться на площади, чтобы отмечать праздник солидарности всех трудящихся..

Вечером Павел сказал матери, что хочет пойти на митинг.

– Не дело ты задумал, – заволновалась мать. – Первого мая в Вологде всегда большой торговый день, и мы собрались ехать, ячмень вести на продажу. Говорят, цены нынче на зерно хорошие. Нам теперь деньги-то ой как нужны. За лошадь ещё не расплатились, ещё двадцать рублёв долгу осталось.

Она взглянула на насупившегося сына.

– Слушай, Паша, нам ведь с тобой пора причащаться. Давай-ка три дня поговеем, а в воскресенье пойдем к причастию. Мария приглашала к ним в храм. Говорит, у них батюшка хороший. Ты в субботу после работы прямо к ней приходи, и я там буду. У нее и заночуем.

В субботу в полдень Павел зашел в дом тёти Марии. Та обняла его и со смехом сказала:

– Ну и пахнет от тебя – кожей да дегтем. Давай-ка иди сейчас в баню, а потом к столу. Я для вас с мамой постных блинов напекла.

Тётя Мария овдовела два года назад и жила в небольшом доме на окраине города вместе с приёмной дочерью. Своих детей ей Бог не дал. С компаньонами покойного мужа она судиться не пожелала и довольствовалась небольшим наследством. Деньги берегла на приданное дочери и для того, чтобы сделать вклад в монастырь, куда собиралась уйти на покой, а пока жила по-крестьянски, держа коз и возделывая огород.

В воскресенье Павел стоял в храме, с робостью и волнением дожидаясь своей очереди на исповедь. Пожилой священник с пышной седой бородой внимательно выслушивал каждого, переспрашивал, давал наставления. Выслушав Павла, батюшка сказал:

– Зависть, она, как червь, душу человека гложет. Завистники – люди желчные и злобные. Не поддавайся этому греху. Господь сам знает, кому какие блага даровать в этой жизни. Что завидовать богатству? Богатым трудно войти в Царствие Небесное. На Страшном суде они будут завидовать нищим, как богач завидовал нищему Лазарю. «И возопил богач: Отче Аврааме! Умилосердись надо мной и пошли Лазаря, чтобы омочил конец перста своего в воде и прохладил язык мой, ибо я мучусь в пламене адовом».

После литургии и причастия отстояли панихиду, которую заказала тетя Мария по случаю годовщины смерти мужа. Потом был поминальный обед, на котором, кроме Павла с матерью, было еще несколько гостей. К одному из них, дальнему родственнику мужа, тётя Мария относилась с особым почтением и называла по имени-отчеству: Константин Александрович. Это был мужчина лет тридцати, одетый в темно-синий костюм-тройку, с небольшой бородкой и спокойным, благожелательным взглядом. Позже Павел узнал, что он был ученым человеком, преподавал в духовной семинарии. Несмотря на свою ученость, он держался просто и поддерживал семейный разговор:

– Скажите, Мария Николаевна, а как вы с Андреем познакомились?

– А у нас как в притче получилось. Знаете притчу про купца, что жену выбирал? Ходил по дворам и объявлял, что покупает сор по гривеннику за фунт. Ну, ему кто совок сору вынесет, кто ведерко, а кто и мешок. А в одном доме вышла девица на крыльцо и стоит расстроенная. Говорит, нету сора в доме. Ну, он ее замуж и взял. Вот и со мной похожая история случилась. Проезжал мимо молодой купец на бричке, зашел к нам в дом, попросил молока попить. А родители тогда на покосе были, нас с сестрой оставили на хозяйстве, да с малышней нянчиться. Мне семнадцать лет было, а Надежде двенадцать. – Она засмеялась и показала на мать Павла. – Ну вот, посидел он у нас, посмотрел, какой в доме порядок, да дети ухоженные. Видать, приглянулась я ему, через неделю сватов прислал…

– Ох, кажется, совсем недавно это было. А уже дочке замуж пора. – Тетя Мария посмотрела на свою дочь, скромно сидевшую за столом. – Мы ведь завтра собрались идти за советом к отцу Александру, что из Вознесенской церкви. Жених к моей Тоне сватается. Парень как будто хороший, из порядочной семьи. Подождем, что нам завтра батюшка скажет.

– Так вы идете к отцу Александру Баданину[4]? – спросил Константин Александрович.

– Да, к нему. Теперь он, бедный, болеет, сидит безвыходно дома, с кресла не встает. А народ идет к нему без конца. Все знают, что он дар прозорливости имеет.

В разговор вмешался еще один родственник покойного Андрея, важный господин, лет сорока.

– Мария Николаевна, дорогая, я вашей Тонечке всяких благ желаю, но нельзя же так… Такое серьезное дело, как брак должны решать сами жених с невестой по взаимной любви да их родители. А вы хотите довериться больному старичку, который вас и знать не знает. Это, извините, суеверие какое-то.

Наступило неловкое молчание, и Константин Александрович уже хотел вмешаться, но тётя Мария сама нашла правильный ответ:

– А вы бы спросили у соседки нашей, Власовой – вон там, через дорогу её дом – как она сына своего хотела женить. Сватали ему невесту, но отец Александр не благословил, даже на смотрины ехать не велел. Сказал, что жениться ему надо на сироте. А через год вся правда и открылась, когда девушка эта умерла. У нее горловая чахотка была. А сын женился на сироте и живет счастливо.

За чаем тётя Мария потчевала гостей пирогами с клюквой.

– Андрей покойный очень это кушанье любил. Как уезжает куда по своим делам, так я ему подорожников с клюквой наложу в туесок…

Она стала вытирать слёзы. Мать Павла, сначала робевшая в непривычной обстановке городского дома, вдруг заговорила:

– Сынок-то мой собрался на митинг идти, – она показала рукой на смутившегося Павла. – Это, знать, бунтовщики придумали заместо крестного хода. А кому пойдут поклоняться, не могу понять.

Константин Александрович посерьезнел.

– Уже год как бунты идут по России. Видно, и до нас докатилось. Вот недавно в домовой церкви женской гимназии отслужили панихиду по казнённому преступнику Шмидту, тому офицеру, что осенью прошлого года возглавил бунт на крейсере Черноморского флота. А ведь ещё война с Японией шла. Объявил себя командующим флотом и диктовал условия Государю Императору. А из него героя делают. Конечно, ссыльные здесь воду мутят. Семинаристы наши совсем от рук отбились. В Народный дом ходят на митинги, брошюрки разные читают. Даже эту поганую газетку, как её, «Северная земля». И ничего не поделаешь, свобода каждому дана. Мой тебе совет, Павел: ни на какие революционные сборища ходить не надо. От этих бунтовщиков держись подальше. Они хотят законную власть свергнуть. А в Писании как сказано: «Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога». Я этих революционеров хорошо знаю. Люди это одержимые, живут в грехах, как в грязи. Все непутевые, только к болтовне способные. Откуда им знать, как надо мир устраивать, если они свою жизнь устроить не могут…

Утром 1-го мая 1906 года Алексей Окулов[5], ссыльный студент из Москвы, стремительно шел по деревянному тротуару вдоль улицы Афанасьевской (ныне улица Марии Ульяновой), направляясь к духовной семинарии. Он имел поручение Вологодского комитета социал-демократической партии прекратить занятия в семинарии и в мужской гимназии и вывести учащихся на демонстрацию.

Алексей был выслан в Вологду за участие в беспорядках 1905 года. На пути к месту ссылки он был погружен в мрачную меланхолию, ожидая, что в этом захолустном городишке его ожидает беспросветная тоска. Однако жизнь в Вологде оказалась весёлая. Здесь было множество ссыльных, близких ему по духу людей. Никакого особого полицейского надзора не было. Можно было без труда убежать, как сделал это недавно Борис Савинков. Каждому ссыльному выплачивалось от казны пособие, которого вполне хватало на жизнь. Часто устраивали диспуты на различные темы: философские, религиозные, политические, и потому среди ссыльных Вологду называли «Северными Афинами». Кружки эсеров и эсдеков свободно занимались пропагандой среди рабочих железнодорожных мастерских. В последнее время удалось раздобыть оружие, и теперь правый карман студенческого мундира Алексея приятно оттягивал браунинг, а в левом лежал большой запас патронов.

Здесь мы на время оставим нашего революционера и расскажем, как в Вологде появился вооружённый отряд, состоявший в основном из политических ссыльных.

В октябре 1905 года был издан Высочайший Манифест «Об усовершенствовании государственного порядка», где Государь Император выражал свою волю: «Даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов». По этому случаю в Вологде прошел ряд митингов. Либералы оценивали Манифест положительно, а представители левых партий, в особенности, большевики, призывали к борьбе за полное свержение самодержавия. На митинге 19 октября в Народном доме, тон задавали революционно настроенные ораторы: Цейнерман, Гальперин, Содман, Сегаль, Окулов, Ильин. Они резко высказывались против властей, а некоторые доходили до того, что поносили царя. В зале поднялся шум. Недовольные услышанным покидали здание и собирались на площади, где устроили свой монархический митинг. Здесь преобладал простой люд: рабочие, приказчики, мещане. Когда на крыльце показались революционеры, начались взаимные оскорбления и угрозы. Страсти накалялись. Вдруг с крыльца кто-то выстрелил. В толпе шарахнулись, дико закричали. Прозвучал ответный выстрел. Завязалась перестрелка. Трое были ранены.

В это время полицмейстер Р.М. Дробышевский забежал в Народный дом и потребовал к себе устроителей митинга. К нему вышли Окулов, Золотов, Ильин, жена Кудрявого, жена Содмана. Полицмейстер предупредил их о грозящей опасности при столкновении с толпой, просил выйти через задний ход и последовать по пустынной улице.

Разъяренная толпа, узнав, что здание опустело, двинулась по улицам, разбивая окна в домах и лавках евреев. Проходя мимо здания городской управы, толпа сорвала транспарант – огромную полотняную полосу с надписью: «Да здравствует свободная Россия».

На другой день, когда полицмейстер шел к губернатору с рапортом, его остановила вышедшая из городской управы группа служащих. Бывший среди них Ильин попросил доложить губернатору, что они организовали в городе Союз охраны, цель которого – защищать горожан от антисемитских погромов. Он вручил также текст устава этой организации, который подписали: Ильин, Ионов, Клушин, Надеждин, Сегаль, Фишер, Коноплев, Тарутин, Монтвилло, Достойнов, Моторин, Сущевский, Моделунг, Золотов, Гейт и Богданов.

Полицмейстер возразил, что никакого антисемитизма в Вологде никогда не было и что адвокаты, аптекари, ювелиры, парикмахеры нисколько не мешают рабочему люду, а вчерашнее негодование толпы было вызвано только тем, что со стороны лиц еврейской национальности прозвучали оскорбления в адрес Царственной особы, которая для русского человека священна.

На это Ильин заявил, что этот Союз они открывают явочным порядком и в утверждении его не нуждаются.

Для обсуждения этого вопроса губернатор Лодыженский пригласил всех гласных городской думы.

– Господа, – сказал он, – я ничего не имею против организации какой-либо охраны жизни и имущества граждан, но вместе с тем не могу допустить участия в ней политически неблагонадежных элементов, которые, судя по представленному мне списку, составляет основную часть вашего Союза охраны.

Однако почти все присутствующие считали участие поднадзорных в такой организации необходимым, мотивируя это, во-первых, отсутствием в городе войск и малой численностью полиции, во-вторых, тем, что поднадзорные – это стойкие и храбрые люди, имеющие оружие и составляющие сплоченную группу, готовую для подавления беспорядка.