Город, окутанный тьмой

© Александр Елисеев, 2021

ISBN 978-5-0055-0685-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1

Середина августа. Душный, стелящийся вдоль узких дорог смог окутал небольшой городок в центральной части России. Стояли жаркие летние дни, то самое время, когда солнце безжалостно палит землю, словно стараясь напоследок перед затяжной суровой осенью оставить в памяти людей свой воинственный чудесный дар, дар света и тепла. Все замедлялось в этом палящем смоге, вся природа словно в сказочном сне, некогда буйный летний ветер, и тот едва слышно, с большой неохотой, качал старые клены, густо растущие вдоль проезжей части. Дождя не было уже больше десяти дней, угрюмые цветы, аккуратно высаженные в немногочисленные клумбы на центральной улице, опустили головы вниз и терпеливо дремали в ожидании веселого летнего грома и шумного спасительного ливня. Вместе с природой люди тоже крайне мучительно переносили августовский зной, предпринимая огромные усилия, посещали работу и столь же неохотно брели по пыльным улицам домой. И только в родных стенах, приняв прохладный, спасительный душ, ложились в любимые удобные кровати, чтобы побыстрее уснуть и насладиться ночной прохладой, сопровождающейся бодрым ветерком, который, казалось, ночью, наоборот, пробуждается, оживает и заводит свой бесконечный хоровод.

Небольшой город Молычевск располагался вдалеке от областного центра, от центральных железнодорожных станций, от крупных автомобильных развязок, одним словом, жил тихой неприметной жизнью. Населения было чуть больше десяти тысяч человек, и состояло оно в основном из украинских переселенцев. Также проживали русские, евреи и немцы, причем, по неточным подсчетам, евреев и немцев было не более двух процентов. В шестнадцатом веке донские казаки организовали небольшой юрт Молычевкий, по одной из версий, название переняли от реки Молычевки, протекающей неподалеку. В современной истории небольшая спокойная речушка разрезала город на две практически равные части. Людей, живущих на левом берегу, называли мало-молычевскими, а тех, кто обосновался на правом, – хуторянами. Бытовала легенда, что на правом берегу Молычевки когда-то давно, еще до казаков, кочевники организовали «бабурин» хутор, но правда это или всего лишь легенда, не знал никто. Город не был ничем примечателен, ни для кого привлекателен, похож на тысячи других городов огромной России.

Около небольшого домика у самого берега Молычевки стоял молодой парень, невысокий, но весьма крепкий и широкий в плечах, лицо его было слишком сильно вытянуто, а большой мясистый подбородок, казалось, перевешивает худую голову, прижимая ее к широкой, но впалой груди. Огромные карие глаза светились живым искрящимся огоньком. Собственно, глаза – единственное, что привлекало в этом весьма несимпатичном человеке. Из соседнего дома появился высокий старик, лет семидесяти, с удивительно густой, но абсолютно седой шевелюрой. Маленькие, еще весьма живые глаза бегали по морщинистому лицу то вверх, то вниз, словно старик все время что-то искал и не мог найти.

– Привет, дедушка Петрович, – шутливо прокричал молодой парень.

– Здорово, сосед Ванька, здорово!

– Как ваше здоровье, видел вчера – скорая помощь приезжала?

– Здоровье отлично, Ваня, пока еще живой, к сожалению, – слегка улыбнулся Семен Петрович Игнатьев. Это был одинокий мужчина: жена, с которой они прожили более трети века, умерла пять лет назад, детей Бог не дал, а родственники имелись только дальние и жили где-то в Сибири.

– Что ж вы так на себя наговариваете, на своих ногах, слава Богу, – живите долго!

– Устал я жить, сынок, устал.

– Как можно устать жить, не понимаю, – задумался Иван, лицо его стало напряженным и суровым, оттого подбородок еще больше прилип к груди, сзади казалось, что он все время что-то ищет под ногами.

– Тебе и не понять меня, старика, ты молодой, у тебя жена красавица Машенька, сыночка вот родили в этом году. Тебе есть зачем и для кого жить! Так и живи, Ванечка, живи, послушай старика. Сделай так, чтобы прожить эту жизнь правильно. Ты молодец, у тебя все получится.

– Знать бы еще, что значит это правильно, – усмехнулся Иван.

– У тебя перед глазами живой труп. Вот посмотри на мою жизнь и сделай наоборот. Мы тридцать пять лет прожили с женой. Только вот детишек не получилось, большой грех по молодости совершили и всю жизнь расплачивались… А без детей жизнь пустая и ненужная, Ваня, запомни. И не останавливайтесь, рожайте еще детишек, чем больше детей, тем больше света, больше тепла, больше счастья. А дом без детей – это могильник, посмотри на мой, видишь, даже лучи солнца его стороной обходят, словно стыдятся.

– Да наговариваете вы все, Семен Петрович, наговариваете.

– Ладно, Ваня, не буду тебя отвлекать, ты кого-то ждешь?

– Да, сейчас Сашка заедет, поедем работать. В деревню, уборка же началась.

– Молодец ты, Ваня, что комбайнером работаешь, трудиться на земле – это хорошо.

– Что ж он так долго, запил, что ли, опять, сволочь! – губы парня напряглись от злобы и нетерпенья.

– А Сашка все квасит, да? – понимающе спросил дед.

– Конечно, еще как! Людка ушла от него недавно и дочку забрала, как жить с такой скотиной, пьет, да еще и руку поднимает.

– А какой парень был хороший в детстве, я ж помню вас, играть бегали на речку, у меня сердце радовалось, сколько вам разных угощений приносил, помнишь?

– Конечно, дед, помню, конечно. Вон вроде едет, значит, не пьяный, и то радует. Пока, Петрович, не унывай, еще поживешь, – прокричал Иван, спешно садясь в подошедшую машину.

Время было около семи утра, жара еще не набрала дневную силу, легкий освежающий воздух приятно обвевал лицо старика. Семен Петрович, немного постояв, пошел в сторону Молычевки, она протекала метров в шестидесяти от его дома. Спустивший к берегу, устало и жалостливо посмотрел на мутную, заросшую кувшинками воду. Река за последние годы сильно обмелела, течение практически прекратилось, берега заросли густым колючим ковылем, белые и желтые кувшинки гордо выглядывали из сточной мутной воды. Неприятный запах тины разносился далеко по улицам Молычевска.

– Эх, бедная ты моя. Погибаешь… Люди тебя сгубили, как и все на этой планете. А я помню, во времена моей молодости какая ты была красивая, какая жизнь в тебе бурлила, какие могучие и величавые берега тебя охраняли, какая холодная и быстрая вода протекала тут. Как было приятно в летний зной окунуться в твои прохладные объятья. Сколько всего связано с тобой, Молычевка, вся моя жизнь соединена с этим городом и с тобой, родная. Здесь родился, здесь жил, и умирать настает время тоже здесь. Только человек должен умирать, у него природой так наказано. А природа умирать не должна, но человек своей поганой сущностью и ее погубить собрался и обязательно своего добьется.

2

Старая машина бодро ехала по ухабистым улицам города в сторону деревни Самыковки, там работали комбайнерами Иван Семикин и Александр Мельников.

– Сашка, да не гони ты так, все внутренности сейчас выскочат, куда ты так мчишься, соскучился по работе?

– Да прямо сейчас! Век бы ее не видеть, эту работу. С похмелья я, голова сейчас взорвется, а на скорости немножко дурманит, – улыбнулся невеселой улыбкой Александр.

– Дурак ты, самый настоящий. Алкаш. Люду выгнал, путаешься с этой прошмандовкой продавщицей. Чего тебе не хватает?

– Ой, а ты прям святой, праведник, блин. Давно последний раз нажирался и Машку колотил, чудак?

– Да это было всего пару раз, и то со злости, довела стерва, – виновато покосил глаза Семикин, машинально отвернувшись в сторону обочины.

– Пару раз за последнюю неделю? – громко рассмеялся Мельников и закашлялся глубоким пронзительным кашлем.

– Да пошел ты.

– Ты из себя не корчи того, кем не являешься, и меня не поучай. У тебя жена постоянно в синяках ходит, думаешь, люди не видят? И бухаешь ты немногим меньше моего, и сына вон сдуру по пьяни заделали. Так что ты меня не поучай, не тебе кого-то судить.

– Ладно, что ты завелся, не буду, – виновато сменив тон, произнес Иван и повернулся к другу, слегка расправив прищуренные брови. – Что-то никакой радости нет в жизни, никакой. У тебя, наверное, с этой продавщицей в койке райское наслаждение?

– Посмотри кругом, Ваня, – не ответил на вопрос Мельников, – посмотри, как мы живем, а знаешь, почему? Потому что кругом одно дерьмо. Этот дерьмовый город, из которого давно уехали все более-менее здравомыслящие люди, эти разбитые дороги, эти грязные захудалые тротуары. А люди какие, видишь? Одно дерьмо, зависть, жадность и подлость. Мы живем среди дерьма, Ваня, мы среди него родились. И не надо строить из себя святошу. Погано выглядит. Если живешь среди дерьма, невозможно не быть свиньей, невозможно. Вот мы с тобой, как и все тут, порядочные сволочи, и не надо этого стесняться.

– Хватит философствовать, у меня голова распухла. Есть что-нибудь бахнуть? – грустно спросил Семикин.

– Что я слышу, этот человек десять минут назад учил меня жить. А сейчас хочет надраться полвосьмого утра. Семикин, ты что, опять в привычное дерьмо нырнул? – усмехнулся со злой иронией Александр.

– Так есть или нет?

– Ну есть, возьми у тебя под сиденьем и мне дай.

Машина давно свернула с асфальтированной дороги и продолжала мчаться по проселочной. Вдоль обеих сторон растянулись бескрайние поля с налитой золотистой пшеницей. Время от времени поля рассекали прямые линии заросших густой травой посадок, небольшие березки и клены разрезали прямыми линиями пшеницу, как острые ножницы идеально разрезают листы бумаги. Бескрайние просторы страны очаровывали своей могущественной широтой и давали надежду на будущую бесконечную жизнь.

Машина подъехала к опушке невысокого леса, около которого стояло несколько комбайнов. Двое друзей вышли из машины, настроение у них было весьма приподнятое, под сиденьем раскачивалась пустая бутылка.

– Привет всем, мужики, все работаете, убогие? – крикнул, смеясь, Мельников. – Что такие грустные, опять Антон Иванович кинул на деньги? Или просто с похмелья?

– Вот они приехали, собаки, – из-за комбайна вышел Антон Иванович Яровой. Местный фермер, в народе все называли его Олигарх. Больше половины полей района принадлежало ему. Лет десять назад он приехал в Молычевск с большими деньгами, построил солидный дом и начал сельскохозяйственный бизнес. Приехал один и никогда никому не рассказывал о своем прошлом. В городе ходили разные легенды на этот счет. Одни рассказывали в мельчайших подробностях, как он убил жену, расчленил и закопал в саду около дома, а после детей отдал в детский дом и приехал на другой конец России. Другие утверждали, что Яровой вор, и ни жены, ни детей у него отродясь не было. А в Молычевске скрывается от друзей-бандитов. Третьи уверяли, что есть у Ярового и семья, и дети, которых он благополучно бросил и сбежал сюда, а они его уже несколько лет ищут и ждут. В маленьком бедном провинциальном городе фигура калибра Антона Ивановича вызывала огромный интерес и порождала множество слухов.

– Только вас и ждем, господа, – с большим превосходством произнес Яровой, гордо шагая в сторону Ивана и Александра. – Думали, уж не приедете, пшеница сама себя не уберет, все быстро за работу, лодыри, быстрее.

– Да уже прыгаем на лошадей, товарищ Иванович, – строевым голосом протараторил Сашка и заскочил на подножку комбайна.

Все поле озарилось шумом гигантских моторов, и череда машин выстроилась перед атакой на золотую ниву богатого урожая.

Антона Ивановича Ярового ненавидели все работавшие у него. И люди, знавшие его, – тоже ненавидели. Друзей и родственников в Молычевске у него не было, общался с жителями только по работе или по крайней необходимости. Ходил всегда угрюмый, задумчивый, с высокомерным взглядом и с неприятно-хозяйским выражением лица. С рабочими разговаривал грубо, пренебрежительно, часто кричал и обливал разнообразными ругательствами. Когда доходило дело до расчета, старался всегда заплатить меньше, придумывал незначительные поводы для удержаний, искусно рождал схемы, позволяющие обмануть работников. От безысходности и отсутствия хоть какой-то приемлемой работы в Молычевске люди терпели, злились, вымещали свою злость и обиду на близких, но упорно работали, ожидая лучшего. Александр и Иван батрачили на Ярового уже больше пяти лет, им жутко не нравилось, но было удобно. Удобно, что он никогда не увольнял их после многочисленных запоев и прогулов. Да, кричал, да, унижал, да, лишал заработной платы иногда даже бил, но до увольнения не доходило. Ведь о найти более трудолюбивых и бесправных рабочих было невозможно. Поэтому всех все утраивало, все терпели и трудились в перерывах между запоями. А работать, справедливо сказать, молычевские мужики умели, равных не было в труде, когда нужно, когда урожай был на грани пропажи, когда необходимо в считанные дни убрать бескрайние гектары, все работали без перерыва, круглыми сутками и всегда добивались своего. Спасая урожай столь ненавидимого им человека, они делали все от них зависящее, словно спасали собственное добро, собственную жизнь. Трудовая честь не позволяла поступать иначе. Яровой видел это, но никогда вслух об этом не говорил и уж тем более никогда не хвалил рабочих, а только находил повод их обругать и унизить.

3

Ночная прохлада опустилась на Молычевск. Мрачный задумчивый город в сумерках казался огромной тенью убегающей вдаль смерти. Одинокие редкие фонари были разбросаны по извилистым улицам, словно сказочный великан, собирая горящие звезды огромной неуклюжей рукой, просыпал их на землю. Темнота покрыла все пространство, не охваченное светом. Было что-то в этой темноте зловещее, пустынные улицы с редким лаем собак напоминали древний город, вымерший после чудовищной загадочной эпидемии. И только редкие прохожие давали надежду на присутствие жизни в этом месте.

Многое меняется с наступлением ночи, многое видится и понимается по-другому. При солнечном свете старые крыши полуразрушенных забытых домов не кажутся такими ужасными, густые заросли хмеля и ковыля выглядят как летние живые заборы, даже мутная стоячая вода в Молычевке при игривом танце солнечных лучей чудится полной жизни и могущества. Но с наступлением темноты все меняется, старые дома представляются убежищами отвратительных чудовищ, обителями леших, домовых, русалок. А сплошные лабиринты черных зарослей – как места, где эти самые чудища устраивают бесконечные шабаши, каждую ночь наводя ужас на жителей. И в спокойной, поросшей густыми кувшинками реке появляется серебряный месяц, начиная свое неспешное движение, раскачиваясь на водной ряби, погоняемый еле заметным летним ветерком. Кажется, еще мгновение – и появится уродливый водяной, который с легкостью оседлает неторопливый месяц и начнет свой однообразный причудливый танец. Город меняется с присутствием ночи, ночь устрашает все необратимые печальные явления, происходящие с городом. Тьма высвобождает пороки человека, скрываемые светом. Ночь – время чудес и время превращений. Жизнь меняется, меняются мысли человека, мысли города, это необъяснимое действо происходило и с Молычевском.

По небольшой, когда-то асфальтированной улице не спеша двигалась худенькая старушка, около девяноста лет от роду. Звали ее Анастасия Максимовна Миронова. Анастасия Максимовна шла небольшими, но довольно быстрыми шагами, идеально ровная осанка, высоко поднятая голова никак не сочетались с таким почтенным возрастом. Несмотря на несколько небольших морщин, покрывавших лицо старушки, она по-прежнему выглядела весьма привлекательно.

Живет на нашей земле особый тип людей, природная красота которых не покидает их до глубокой старости. Миронова была именно из этого типа. Вопреки крайне сложной судьбе, Анастасия Максимовна считалась приятной добродушной женщиной, которая всегда готова прийти на помощь или дать мудрый житейский совет. Перед самой войной вышла замуж за своего друга детства Петра Степановича, но счастью суждено было продлиться недолго. В конце тысяча девятьсот сорок первого года от мужа вдруг прекратили приходить письма. Первые месяцы Анастасия Максимовна утешала себя, сваливая все на плохую работу почты. Но время шло, а весточки так и не было, только в середине сорок второго пришла информация о без вести пропавшем Петре Степановиче Миронове. Долго убивалась вдова по своему единственному любимому человеку, которого так несправедливо окутала туманом тайны война.

После победы пошла учиться, закончила педагогическое училище и всю жизнь до глубокой старости работала в местной школе учителем русского языка и литературы. Замуж так и не вышла, детей тоже не случилось, ждала своего единственного, писала запросы во все инстанции, пыталась узнать хоть какую-то малейшую информацию, но все было тщетно. Пропал в затяжных боях под Москвой – и больше ничего. Так все годы и прождала своего Петра Степановича и до сих пор ждет и верит, каждую ночь, каждый день, каждый час…

– Добрый день, Семен Петрович, – вежливо поприветствовала Игнатьева старушка.

– Добрый день, дорогая! Куда тебя несет в такую жару? – заботливо произнес Семен Петрович.

– На базар иду, молока надо купить, и на почту зайду, нет ли там какого письма.

– Почту уже лет сто как домой разносят, Максимовна, ты не знала?

– Знаю, знаю! А вдруг что-то завалялось или потерялось, мало ли. Я их попрошу, пусть посмотрят.

– Что ж тебе такого важного должно прийти? Неужто весть о повышении пенсии, – рассмеялся Игнатьев, слегка опершись на невысокий палисад собственного дома.

– Да на что мне пенсия, – отмахнулась старушка. – Мне, слава Богу, на все хватает, да и что нам, старым, надо? Кусок хлеба и стакан молока, вот и сыты. Я жду, может, о моем Петре весточка какая, вдруг что-то удалось выяснить.

– А ты все не угомонишься, – махнул рукой Игнатьев, – больше семидесяти лет прошло, что ты можешь узнать?

– Годы – они не всегда правду скрывают, иногда и наоборот, то, что скрыто вечностью, вдруг открывается. Надежда у меня еще осталась, Семен, понимаешь, надежда! Благодаря ей и прожила все эти годы и до сей поры живу.

– Молодец ты, конечно, Миронова! Мне бы твое упорство и твой оптимизм, давно бы опять женился, – рассмеялся старик. Искренний смех заставил его непривычно широко открыть рот, так что даже больно свело скулы. Семен Петрович машинально взялся за подбородок. – Насмешила ты меня сегодня, Максимовна, с молодости так не смеялся.

– Дурак ты, Игнатьев, всю жизнь был дураком, а к старости стал дурак в кубе, – открыто и дружелюбно улыбнулась Анастасия Максимовна.

– Знаю я, знаю, поэтому вся жизнь прошла через одно место. Эх, как я жалею, что мозги у меня появились только сейчас, как жалею…

– Ты уверен, что появились?

– Немножко появилось! Мне бы такие мозги лет в восемнадцать, эх.

– Я вот что заметила за свою долгую жизнь. Ум к человеку никогда не приходит вовремя. В тридцать лет мы рассуждаем, вот бы нам сегодняшний ум, когда стукнуло совершеннолетие, я бы все сделала по-другому, изменила свой путь и точно не наделала бы тех ошибок, непоправимых зачастую. Когда нам исполняется пятьдесят, мы причитаем: «Эх, мне бы в тридцать такие мозги, я бы таких дел наворотил, столько бы всего успел, жизнь стала бы другой». А в старости окунаемся в бурю воспоминаний и диву даемся, какими мы были дураками всю свою жизнь, и только сейчас, на исходе своего существования, вдруг осознаем, какой восхитительный и острый ум у нас сейчас, каков жизненный опыт, какая мудрость, если бы она была с начала нашего жизненного пути! Такую жизнь прекрасную и сказочную представляем в мечтах, аж ноги сводит от досады. А на самом деле знаешь что, Сеня? Мы как родились дураками, так и помрем ими, и ума у нас никогда не было и не будет, – рассмеялась уже полной грудью старушка и потихоньку стала отходить от словоохотливого собеседника. – Пока, пока, пошла я, а то весь день с тобой проболтаешь о всякой ерунде, и почта закроется, не дай Бог. Не болей, Игнатьев, будь здоров.

– Заходи, время будет, Миронова, чайку попьем, – усмехнулся Игнатьев и подмигнул старушке левым глазом.

4

Иван Семикин вернулся домой около десяти вечера, утренний алкоголь давно рассеялся, и осталось только тяжелое удручающее чувство похмелья. Голова казалась огромным чугунным котлом, который нагрели до кипения, и казалось, еще секунда – и он разлетится на тысячу маленьких осколков. Ватные ноги плохо слушались, по всему телу проходила неприятная судорога, жить хотелось слабо.

«Была же бутылка спрятана, – думал Семикин все обратную дорогу из деревни. – Точно была, если эта не нашла».

Зайдя домой, сняв с большим трудом старый замусоленный свитер, Иван сразу задал прямой вопрос жене, времени и желания искать алкоголь тайком не было.

– Маша, там бутылка была спрятана, принеси мне, иначе сейчас сдохну.

– Нет ее уже давно, ты что, забыл, неделю назад ее с Сашкой выпил, – спокойным и ласковым голосом ответила жена.

– Ты что, стерва, совсем мозги растеряла? Что ты мне врешь, курва ощипанная, – рассвирепел Иван и вдруг резким движением руки сгреб на пол все содержимое стола. Тарелка с ароматным супом, тарелка с мятой картошкой и котлетой по-киевски, полный бокал горячего чая, хрустальная сахарница полетели на пол с громким характерным звуком бьющейся посуды.

– Что ты творишь, Ваня, что? Я весь день тебя жду, ужин приготовила, вот твоя благодарность?

– Заткнись! Я тебя в последний раз спрашиваю, где бутылка? – скулы на лице мужчины ходили ритмично, словно неведомая сила играла на них однотипный психотропный ритм.

– Не дам, сказала, иди спать, – по щекам Марии потекли горячие слезы, слезы отчаяния и обиды. Почему это происходит с ней, в чем она виновата? Ведь все было так хорошо, сколько лет Ванечка, еще любимый Ванечка, ее добивался, красиво ухаживал, дарил огромные букеты полевых цветов, читал любовные стихи, совершал глупости – и все ради нее, ради Маши. Какая красивая свадьба была, как все восхищались красотой невесты и статностью жениха. Как вскоре она сообщила ему, что беременна, как они были счастливы. У них родился сын Максимка, счастью не было предела. А сейчас? Стоял перед ней непонятный озлобленный человек, готовый убить за сто грамм горькой противной жидкости.

Вдруг Иван молча встал и, не говоря ни слова, спокойно подошел к жене. Смотря прямо в глаза мутным гневным взглядом, вдруг со всего размаху влепил Маше кулаком в левую щеку, с такой силой, что она, не устояв на ногах, громко рухнула на пол.

– Дура, – спокойно произнес муж и лег на чистую выглаженную постель.

Минуты две женщина лежала неподвижно, только слышались негромкие всхлипывания. После, собравшись с силами, Маша поднялась на ноги, в голове все перемешалось, перед глазами стояла пелена тумана, ноги с трудом слушались.

– Максим, просыпайся, мы уходим, – сын ничего не понял после резко прервавшегося глубокого сна. «Мама, я спать хочу», – произнес ласковым тоненьким голоском сын.

– Мы уходим, потом поспишь, – Маша начала быстро и умело одевать мальчика, в то время как Иван чуть слышно захрапел, сладко посапывая.

Вышли на улицу, и в лицо им хлынула освежающая августовская прохлада. Идти было некуда, и, подумав несколько мгновений, Маша нехотя постучала в окно соседского дома. Семен Петрович уже спал и с трудом расслышал шум.

– Иду-иду, кого это так поздно несет, совсем уже, что ли, стыд потеряли, старика донимать по ночам. Ну кто там, какие полуночники?

– Дедушка, это я, ваша соседка Мария с сыном, можно, мы войдем? Пожалуйста, нам больше некуда идти, – быстро протараторила женщина, проглатывая множество соленых слез обиды.

– Заходите, сейчас открою.

Маша с Максимом зашли в дом.

– Вот это ничего себе, это что, у тебя вся щека в крови и синеть начинает, иди умойся, я сейчас поищу чем обработать. – Женщина прошла в другую комнату и стала умываться в старом, сделанном из нержавеющей стали умывальнике.

– Неужели это Ваня опять озорует, – с большим волнением и жалостью спросил дедушка.

– Он, он, к сожалению, собака.

– Сейчас я поставлю чай, будешь чай, Максимка? С пряниками и конфетами.

– Буду, буду, дедушка, – весело протараторил мальчик, и лицо его расплылось в широкой улыбке.

«Как мало надо для счастья детям, какие они беззаботные», – думал Семен Петрович, грея чай.

Мария закончила умываться, и все сели за небольшой, но довольно чистый и удобный стол.

– Вы нас простите за вторжение, нам просто идти некуда, а оставаться с этим в одном доме страшно, что ему еще в дурную голову влезет, неизвестно. Я за Максима боюсь.

– Правильно сделали, что ко мне пришли, мне, старику, люди в праздник, сейчас постелю вам в спальне. Пейте чай, пойду еще варенья принесу из чулана. Будешь варенье, внучок, малиновое?