Terra Incognita. Родительство в ситуации аутизма
Вот несколько примеров историй о взрослых детях с РАС, рассказанных их родителями на британском форуме National Autistic Society[7]:
Я мама 14-летнего сына с синдромом Аспергера. Он сейчас больше меня и не делает никаких попыток сдерживать свою злость. (…) Если мы пытаемся заставить его сделать что-то, кроме игры на компьютере, он просто впадает в ярость и начинает бить нас, разрушать все вокруг. (…) Я в тупике. Я – специальный педагог и могу дать здравые, разумные советы другим родителям, но все они просто не работают в нашем случае.
Другая мать в комментариях к предыдущей истории пишет о своем своим 21-летнем сыне:
Мы пережили с ним несколько ужасных лет, а я тоже социальный работник и отлично справляюсь с любыми детьми. Я перепробовала все со своим сыном, но так и не нашла способ повлиять на его поведение. Были времена, когда я не знала, куда обратиться и думала, что у меня будет нервный срыв.
Еще одна история начинается с описания травм, которые недавно нанес матери ее 13-летний сын. Он швыряет в нее всем, что попадется под руку: сапогами, ножницами, посудой. И ничего не помогает: «У моего 13-летнего сына эскалируют вспышки агрессии. (…) Он отказался говорить со своим психологом. Я – в растерянности и чувствую себя очень плохо, так как не могу найти способ помочь ему».
Стресс от краха ожиданий коррекции аутизма естественным образом влияет на увеличение интенсивности чувства страха за будущее своего ребенка. Этот страх поселился уже в момент постановки диагноза: что теперь будет, как будет выглядеть его будущее?! Теперь каждая победа и каждое поражение на пути коррекции аутизма тщательно сверяется с нашим тайным «чек-листом» – списком того, чего наш ребенок должен добиться, чтобы в будущем его жизнь была полноценной. Мы стремимся дать ему шанс на полную самостоятельность, хотим, чтобы у него появились друзья, семья, чтобы его любили, а он имел возможность развиваться профессионально. Но если состояние нашего ребенка делает перспективу самостоятельной взрослой жизни туманной, то страх становится всепоглощающим.
Сначала мы испытываем стресс, связанный с ближайшим будущим – в какой сад пойдет мой ребенок, в какую школу его примут – но затем эта понятная дорожка становится менее понятной, и тревога за будущее ребенка возрастает в разы. Для взрослых с РАС в этом мире не везде есть место, особенно если нарушения развития носят серьезный характер.
Социальная драма «Особенные» (Hors normes)[8] 2019 года о буднях двух волонтерских организаций, работающих с подростками с тяжелой формой аутизма, поднимает проблему отсутствия государственной помощи во Франции для таких людей (с горечью замечу: даже во Франции). Все, что может предложить французская система этим людям – закрытый интернат или пособие (в случае, если они живут в семье), но не возможность жить в обществе, развивать свой потенциал, работать. На наших глазах разворачиваются трагедии людей с аутизмом и их семей. От Валентена – невербального, аутоагрессивного юноши, семья отказалась, и все, что может предложить ему система – интернат, где он заперт в своей палате со шлемом на голове, накаченный успокоительными. Жозеф функционирует выше остальных героев, которые, в основном, абсолютно несамостоятельные и неговорящие, он обслуживает себя, может работать, пользуется городским транспортом, но с большими «НО». Он не может удержаться, чтобы не сорвать стоп-кран в метро, не может перестать задавать волонтеру один и тот же вопрос: «а маму можно бить?» – чем повергает окружающих в шок. Он выражает свою симпатию к коллегам по работе не конвенциональным образом: «можно я положу тебе свою голову на плечо?», «покажи мне свои носки». В результате после недельного испытательного срока, с работы Жозефу пришлось уйти. «Я не могу его оставить, иначе у меня уволятся другие работники. Но я хотя бы попробовал», – говорит в свое оправдание работодатель. Жизнь Элен – матери Жозефа, лежит в руинах. Она ушла с работы и все время посвятила опеке над сыном, но она уже немолода, страх за его будущее доводит женщину до отчаяния: «Что будет с ним, когда я умру? Может мне уже сейчас просто уйти и забрать его с собой?»
На уровень родительского стресса, а значит, на качество жизни всей семьи, также влияет отношение общества к проблеме ментальной инвалидности. Тут все сильно зависит от культуры общества. Во всех странах, наверное, можно найти примеры стигматизации и эйблизма[9], но в России это явление не только повсеместное, но по сути одобряемое – как иначе можно оценивать оскорбительные высказывания и комментарии представителей власти по отношению к людям с ментальными расстройствами, волны хейтерских комментариев под статьями и постами родителей детей с РАС на непрофильных для аутизма сайтах, действия представителей правоохранительных органов, охранников и администраторов различных заведений и учреждений, пускающих в ход свой властный ресурс для унижения людей с инвалидностью и исключения их из «нормального» общества?
Руди Симоне в своей книге «Аспи-девочки» (Rudy Simone, Aspergirls: Empowering Females with Asperger Syndrome) задает вопрос Деборе Тедон (руководителю группы поддержки для взрослых с синдромом Аспергера в одном из городов штата Нью-Йорк): «В чем заключались наибольшие трудности, с которыми вы столкнулись в процессе воспитания своей дочери с синдромом Аспергера?» Тедон отвечает, что трудностей было много, но главным источником стресса для нее были окружающие люди:
У меня разрывается сердце, когда я слышу, что над ней̆ смеются или ее обзывают. Иногда меня просто переполняет злость от невежества и самовлюбленности других людей̆. Я многие годы молилась, чтобы люди были к ней̆ не так жестоки. У нас было много таких случаев. (…) Когда ей̆ было 17, мы стояли в очереди в магазине, где она подрабатывала несколько часов в неделю. Кассир нас не заметила и стала достаточно громко обсуждать мою дочь с коллегой̆. Она говорила про нее: «Как с луны упала… больная на всю голову!» Она побелела, когда увидела нас в очереди. Я была в ярости и готова была вызвать начальство. Но дочь попросила меня не делать этого и абсолютно ровным голосом сказала: «Не волнуйся. Люди все время говорят обо мне такое. Они просто не понимают»[10].
Кассир побелела, когда поняла, что ее слова услышали не только те, к кому она обращалась. И дело не в том, что в США люди лучше, моральнее и добрее, а в том, что там есть устоявшиеся правила общежития и общественный контроль за их выполнением. Все участники конфликта были уверены, что если оскорбленная сторона пожалуется начальству или устроит публичный скандал, то наказание будет неотвратимым. Ситуация в постсоветском пространстве совершенно другая. В тексте одной из украинских матерей ребенка с аутизмом читаем:
Всякое было. И уход наш с ничего не понимающим Глебом и заплаканной мною, потому что заявки типа: дебилов развелось, и мамочка странная – что-то ему показывает, а он – дурак, ничего не понимает – иногда били в самое сердце. В такие моменты осознаешь реальность: люди не просто жестоки, они готовы камнями закидать твоего аутика и тебя заодно. Слез было пролито немало, уж можете мне поверить[11].
Непонимание, исключение, нетерпимость, эйблизм и открытая стигматизация – это то, с чем регулярно сталкиваются дети и взрослые с инвалидностью, особенно с ментальной, их семьи и опекуны. Я нередко читаю и слышу в связи с темой нетерпимости к инвалидам, что «люди у нас, в основном, хорошие, нельзя же судить обо всех по поступкам отдельных мерзавцев». Не стоит обольщаться. Пожив в нескольких странах, я осознала (или даже скорее прочувствовала), насколько отличается социальная норма в разных обществах. За Татьяну, маму Саши, в автобусе никто не заступился. Если бы не активная поддержка одних и немое согласие других пассажиров, до акта открытого насилия не могло бы дойти. Позволить себе безнаказанно прямую агрессию по отношению к женщине с ребенком на глазах у десятков людей возможно в одном единственном случае – если она одобрена и поддержана всеми свидетелями происходящего. Российский социальный код предполагает возможность такого поведения. Если бы это был из ряда вон выходящий случай, и мужчина был бы уникален в своей реакции, другие пассажиры скрутили бы его, вывели из автобуса и вызвали полицию. Именно так поступают люди, когда совершается преступление. Именно так поступили бы в Европе, Австралии или в Северной Америке. Но это не преступление в глазах окружающих в России. Это – норма, социально одобряемое действие.
Чтобы дело приобрело общественную огласку, получило должную моральную оценку, а виновные были привлечены к ответственности, в России необходимо задействовать медийный ресурс: надо, чтобы известные люди стали говорить о проблеме открыто, ангажировать СМИ в дискуссию. Именно таким был «громкий» случай с сестрой Натальи Водяновой. Он стал громким не потому, что был возмутителен, абсолютно недостустим и исключителен, а потому, что сестрой девочки с аутизмом оказалась известная во всем мире модель, которая открыто рассказала в Фейсбуке, что произошло с ее семьей. И именно этот факт стал причиной наступления последствий для обидчиков девушки-инвалида. В другом случае история закончилась бы абсолютно противоположным образом.
Уверена, что эта история широко известна, но позволю себе обратить внимание на детали. Девушку не просто выгнали из кафе, ее унижали, запугивали, ей угрожали, а затем вызвали полицию. То, как это происходило, показывает истинную глубину проблемы и чудовищность отношения к людям с инвалидностью.
Неожиданно подошел хозяин кафе и грубо потребовал: «Давайте, уходите! Вы отпугиваете всех наших клиентов. Идите, лечитесь и ребенка своего лечите. А потом приходите в общественное место».
Пока мама ехала, рядом с Оксаной встал охранник и стоял все время, пока не приехала мама, вот что он говорил дословно: «Уходите, иначе мы вызовем психушку, скорую помощь и запрем вас в подвал».
Описания действий полиции обнажает работу шестеренок механизма подавления и наказания людей с инвалидностью в России.
Когда мама подошла к центральному входу из парка, там ее и Оксану уже ожидал наряд полиции с автоматами. В жесткой форме они приказали: «Стоять. Пройдемте с нами в отделение. Задерживаем за мелкое хулиганство».
Водянова не скрывает боль, горечь и ощущение бессилия, охватившие ее:
Мне очень обидно за маму и за Оксану, и за нашу няню, которая эту ситуацию так стойко выдержала. В отделении должны были вести этого хозяина за оскорбление чести и достоинства, и дискриминацию, почему повезли маму?
Именно потому, что это – социально одобряемое действие, а никакое не преступление или правонарушение даже в глазах стражей порядка. Унизить, исключить и наказать. Водянова, излагая историю в Фейсбуке, не забывает подчеркнуть:
Ситуация, которая вчера произошла с моей родной сестрой Оксаной – не единичный случай, к сожалению, это та реальность, в которой живут все семьи, воспитывающие детей с особенностями развития.
Возмущение известной модели и бурная реакция СМИ, растиражировавших новость, заставило власти предпринять действия по показательному «наказанию виновных». Но в обществе не изменилось практически ничего. И даже СМИ, которые публикуют сообщения о подобных инцидентах, как правило, ссылаются на случай с сестрой Водяновой, как бы оправдывая себя и обосновывая в глазах читателей свой странный интерес к подобным историям. С тех пор, как тема дискриминации инвалидов стала модной в СМИ, в сводки новостей все чаще попадают истории о дискриминации инвалидов, и это – по-настоящему шокирующие истории.
Сентябрь 2017, Санкт-Петербург: Семилетнего ребенка-инвалида попросили покинуть парк развлечений. По словам администратора, которая выгоняла ребенка с батута, «другие родители были против того, чтобы рядом с их детьми играл особенный ребенок».
Май 2018, Екатеринбург:«Ударил и тащил три этажа за шиворот»: в «Алатыре» мужчина напал на подростка-инвалида.»
Охранник потребовал, чтобы подросток с ДЦП больше не приходил в Media Markt, потому что он может повредить товары. Мужчина пригрозил, что в противном случае «оторвет ему голову», после чего ударил Валитова и тащил его за шиворот до выхода из ТЦ».
Июль 2019, Москва:
«Кричала и звала маму»: Очевидцы рассказали, как охранники московского ТЦ скрутили девушку-инвалида.
Камера наблюдения зафиксировала, как охранники выдворяли из ТЦ девушку с ментальной инвалидностью, волоча ее по полу.
В Польше я ни разу не столкнулась с агрессией. Здесь это не принято. Здесь практически невозможно оскорбить мать с ребенком. Но непонимание, недоуменные реплики, неадекватная реакция на поведение ребенка с проблемами – есть везде. Люди не знают, с чем они имеют дело, они и не обязаны знать, но их реакция все равно ранит и заставляет вести себя так, чтобы избегать неприятных ситуаций, что ведет к развитию стратегий самоисключения.
Обычно мы перемещаемся на машине – это быстрее, удобнее и дает определенную страховку от стресса. Но иногда в терапевтических целях я намеренно еду с Зофьей на автобусе куда-нибудь недалеко, чтобы показать ей, что есть такой формат, как общественный транспорт, и там – свои правила. Однажды я решила проехать три остановки в рамках моей программы «расширения Зофьиного мира». Вела она себя «не очень». То есть не было ничего не обычного в ее поведении, если бы мы были дома, я бы даже не пыталась его корректировать. Но раз уж мы совершали терапевтическую поездку, я пробовала делать ей замечания и требовать соблюдения общепринятого стандарта. Зофья при этом постоянно подпрыгивала и не реагировала на мои просьбы. Женщина в возрасте, сидевшая недалеко от нас, решила ее пожурить: «Что же ты маму не слушаешь? Как нехорошо, такая большая девочка!» Но Зофья не реагировала на нее. Мы вышли с этой женщиной на одной и той же остановке, дошли до светофора, и тут она решила высказаться: «Ребенок у вас очень невоспитанный! Детей надо воспитывать, нельзя им позволять вести себя, как они хотят». Я сказала, что у моей дочери аутизм. «Так значит ее надо лечить!» – заявила мне она. Я совершенно не ожидала такого поворота и не нашлась даже, что ответить, настолько нелепой мне показалась ее реплика. Потом несколько дней подряд я возвращалась и возвращалась к этому разговору, все придумывала, как бы могла ей хлестко ответить, одновременно понимая, что это – бессмысленно, и злясь на себя за то, что я так зациклилась и никак не могу эту ситуацию отпустить.
Это очень тяжело. На тебя постоянно направлены осуждающие взгляды, особенно много дискомфорта доставляет неудовольствие родителей других детей, когда моя дочь взаимодействует с их детьми «как-то не так». Она их пугает, когда кричит (но по-другому она не умеет к ним обратиться), она может у них что-то отобрать, оттолкнуть, она не умеет играть. Родителей нейротипичных детей удивляет и моя реакция на поведение дочери. Я не бросаюсь ее журить, а они ожидают этого от меня. В результате с нами не хотят проводить время, и мы стараемся выбирать места, где никого нет или почти никого, так, чтобы ограничить количество контактов до такого объема, с которым у нас есть силы справиться. Нахождение в обществе с аутистичным ребенком, даже если оно не враждебно, это всегда гарантированный стресс. Взаимодействуя с обществом, постоянно чувствуешь себя проигравшим – ты в нем всегда слабое звено. Оно выталкивает и не принимает тебя, а ты не хочешь постоянно чувствовать себя непринятым, поэтому держишься несколько в стороне. Изоляция и самоизоляция – это две стороны одной медали над названием «ментальное расстройство».
Гордон Гейтс в своей книге «Травма, стигма и аутизм» (Trauma, Stigma, and Autism: Developing Resilience and Loosening the Grip of Shame)[12] описывает механизм возникновения стратегий самоизоляции у людей с аутизмом и их близких. Он подчеркивает, что стигматизация – это не просто маркировка кого-то по принципу несоответствия норме. Стигма – это не о норме, а об исключении: «он не один из нас», «он не подходит нам». Люди подвергаются стигматизации по принципу отличной расы, гендера, религии, класса, поведения и т. д. При этом «стигма – это травма», – пишет Гейтс. Эта травма переживается, как токсичный стыд – в противоположность здоровому стыду, который знаком каждому из нас и всегда сопутствует вполне определенным ситуациям. Токсичный стыд появляется из-за отвержения, оскорбления, исключения и базируется на ощущении себя дефективным. Стыд вызывает страдание от боязни быть отвергнутым, накапливая свой эффект, вызывает стресс и порождает тревожность и, как следствие, естественное желание свести к минимуму дискомфортные ситуации. Есть разные пути минимизации такого рода стресса: например, отказывать себе в удовлетворении своих специфических нужд и потребностей, через силу казаться быть таким, как все, соответствовать ожиданиям окружающих; или превентивно выбрать самоисключение. Я иногда прошу Зофью: скажи «спасибо» этой пани, она угостила тебя печеньем. Я знаю, что Зофья не сделает этого, но мне не хочется, чтобы незнакомка подумала, что мы не знаем, как принято себя вести. Очень многие люди с аутизмом и родители детей с аутизмом, чтобы не подвергнуться опасности стигматизации, избирают стратегию отказа от общения с незнакомыми, не заводят друзей, не появляются в людных местах, не участвуют в публичных мероприятиях, не играют в командные игры и т. п.
Гордон вслед за П. Левином[13] различает травму-шок и травму-развитие. Если первая – разовая, то вторая – комплексная, состоящая из серии микро стигматизирующих событий, она развивается от длительного воздействия негативных факторов и затрагивает личность в ее сердцевине. Для ситуации инвалидности вообще, и аутизма в частности, характерен как раз второй вид травмы. Самое опасное в этом типе травмы – перманентная «эрозия человечности», формирование восприятия себя как ущербного, неправильного, ненужного, а, следовательно, принятие ярлыка ненормальности и образ жизни в соответствии с этим статусом. Так, под прицелом травмы отказывается вся полнота нашей индивидуальности. Давайте попробуем вдуматься в это: мы и наши дети не выбирали аутизм, и не можем изменить данность, но нас стигматизируют и исключают из-за него, а что еще хуже, мы сами исключаем себя из общества. Нам кажется, что, избегая стрессовых ситуаций, мы облегчаем себе жизнь. Но есть и другая сторона самоизоляции – играя по этим правилам, мы сознательно или несознательно соглашаемся со своим уделом парий.
Марина Крисов, педагогический консультант, сооснователь Тель-Авивской инклюзивной образовательной студии «Studio ¾», в интервью «Снобу» на вопрос, как семьи с «особенными» детьми переживают карантин в связи с коронавирусом, говорит довольно примечательную вещь по поводу ощущения себя в изоляции:
В последние пару недель я заметила одну любопытную черту у «особых» родителей на постсоветском пространстве. Некоторые пишут, что вообще-то и так всегда живут в социальной изоляции – не то чтобы для них что-то сильно изменилось. (…) В русскоязычной среде мне слышится такой разговор: «Для вас карантин – это шок, а для нас это – обычная жизнь»[14].
Наталья Злобина, президент благотворительного фонда «Выход в Белгороде», говорит:
Глобальная проблема сейчас − это то, что человек с аутизмом и его семья исключены практически из всех, если не из всех сфер социальной жизни. Например, ребенок с аутизмом не может зайти в автобус, потому что общество не примет такого кричащего ребенка. Для ребенка может быть затруднительным ожидание в поликлинике. Большинство родителей, которых мы знаем, лечат зубы детей в платных стоматологических клиниках под общим наркозом, потому что ребёнку невозможно объяснить, что сейчас дантист будет вырывать зуб[15].
Окружающий мир не приспособлен для таких детей: в нем слишком шумно, многолюдно, быстро и непонятно. Окружающие люди не знают, как себя вести с «особенным» ребенком, городская инфраструктура кажется враждебной. Обычные рутинные практики, будь то поход в парикмахерскую или в магазин, превращаются в эквилибристику родительской находчивости и смекалки. Тут надо учесть все: выбрать время так, чтобы не ждать в очереди, чтобы вокруг было как можно меньше людей, подгадать момент, чтобы ребенок был в хорошем состоянии (выспался, поел, не был чем-то раздражен); затем надо долго объяснять, куда мы идем и зачем, и как себя вести, придумать награды, самому собраться с силами, чтобы не выйти из себя. И не факт, что все получится.
Алекс, вынужденный провести несколько часов со своим сыном, выходит с ним на прогулку, как в джунгли, полные опасностей. Он пытается предугадать все, что может вызвать истерику у его сына, и по возможности, предотвратить ее разрушительные последствия.
Оглядываюсь по сторонам и пытаюсь предугадать, что может вывести его из равновесия.
Проходящий мимо взрослый, пытающийся завести разговор: 10/1
Шумная собака: 8/1
Другие дети, изъявившие желание присоединиться к нашей игре: 5/2
Жгучая крапива: 5/1
Осы: 8/3
Кружок беременных, собравшийся помедитировать за футбольными воротами (такое в самом деле случилось однажды, и Сэм был в полном ужасе): 100/1
Отсутствующий фургон мороженщика: 50/50.
В результате сработал риск «шумная собака», прогулка не удалась.
Каждый родитель, воспитывающий ребенка с проблемным поведением, имеет свой черный список мест, куда он больше с ребенком не пойдет (ну, или еще долго не пойдет). Отказ от общения с людьми и посещения мест, где произошла психологическая травма, – стандартная практика родителей детей с РАС. У нас таких мест много. Я, например, не могу больше ходить с дочерью к нашему парикмахеру. Она хорошо стрижет и в курсе проблем моей дочери, но количество стресса в этом месте уже перешло границы. Я устала из раза в раз просить Зофью не крутиться, сидеть ровно, не кидать предметы со стола на пол, извиняться за разорванные журналы и раскиданные визитки; но последней каплей был услышанный в салоне разговор об аутизме. Мы пришли вовремя, но наша парикмахер еще укладывала волосы предыдущей клиентке. Моя дочь просто извелась в ожидании, и мы с ней вышли походить. Возвращаемся, и я слышу отрывок их разговора: «Вот именно такое поведение матери и делает из ребенка аутиста». Не могу сказать с уверенностью, обо мне они говорили или нет, но мое появление с ребенком было, конечно, поводом к этой теме (и я не знаю, какое поведение они так яростно осуждали; и, о боже, не желаю знать). Но больше мы туда не приходим, ни туда, ни в другой салон. Я решила отращивать дочери волосы, а челку стригу ей сама. Произошел отказ от услуг, которые должны социализировать мою дочь. Ее мир сузился.
Многие родители детей с РАС вообще не могут ходить в шумные и людные места, потому что у ребенка случается сенсорная перегрузка. У моей дочери она выражена в слабой степени. Но я знаю, что пойти с ней на детский городской праздник с музыкой, аниматорами, аттракционами и толпой веселых детей, значит сначала увидеть ее стекленеющий взгляд, а потом получить истерику. Уносить ее придется оттуда на руках силой, в процессе она будет бить меня по лицу, вырывать мне волосы и срывать с себя одежду и обувь. В торговом центре она тоже слетает с катушек, не так сильно, как на детских праздниках, но, кажется, походы в ТЦ ей все же противопоказаны. Мы обычно забегаем на 10 минут, если что-то надо купить и никак нельзя сделать это больше, чем за это время, и сразу выбегаем.
Пойти с Зофьей в супермаркет, чтобы сделать покупки, тоже практически невозможно. О больших покупках можно и думать забыть, но часто даже короткий визит в магазин заканчивается катастрофой. Если ей что-то не нравится, она будет смахивать с полок все подряд на пол. При попытке поставить товары на место, с полок летит еще больше, не могу же я одновременно держать ее за обе руки и поднимать сброшенное.
Мы приучаем Зофью к магазинам, договариваемся, что зайдем ненадолго, купим то и это, стараемся вовлечь ее в процесс, она помогает выбирать продукты, катит корзинку, в конце получает награду, которую сама может выбрать. Ходят с ней в магазин и педагоги, при чем уже не первый год. Работа проводится регулярно и в соответствии с терапевтическим планом. Но это нисколько не уменьшило мой стресс. Просто иногда у нас стало получаться. Но чаще всего – не очень. И я никогда не могу сказать, чем закончится данный конкретный поход в магазин, потому что факторов, которые влияют на исход, слишком много. Я никогда не забуду, как мы втроем зашли в магазин докупить что-то, что забыли внести в список «большого похода в магазин» («большой поход в магазин» всегда совершается без Зофьи). Не знаю, каким образом она вырвалась у моего мужа, который держал ее за руку, но уже через секунду она со смехом побежала через ряды, добежала до отдела с алкоголем и не вписалась в поворот, в результате, буквально влетела в полку с шампанским. Визг, бой стекла, пена по всему полу. Я ее ловлю, мы обе поскальзываемся и падаем, я режу себе руки осколками. Я стою на четвереньках на этом полу, пытаясь еще как-то заблокировать дальнейшие попытки дочери продолжить безобразие. Она – в мокрой куртке, я – в крови. У меня стучит сердце, меня переполняет адреналин. И мне хочется провалиться сквозь землю. Мы часто ходим в этот магазин, нас там узнают. «Мало того, что на кассе она постоянно ведет себя неадекватно, так теперь еще и это», – думаю я. Мне ужасно стыдно. И тут я слышу очень спокойный голос молодого парня-продавца: «С вами все хорошо? Главное, чтобы вы не порезались! Давайте я помогу вам подняться». Видя мой полный ужаса взгляд, он добавляет: «Не беспокойтесь, мы тут все уберем». Его слова возвращают меня из состояния затравленного зверя обратно в человеческое. Все не так ужасно в глазах других, как кажется в этот момент мне. Подбегает муж, берет в охапку взбесившегося ребенка, я поднимаюсь и пытаюсь оценить масштаб катастрофы. Это была нижняя полка, и там стояло не очень дорогое шампанское, до стеллажа с виски и коньяками она не добежала. Слава богу! Но собирать осколки и мыть этот пол после нас они будут долго. Я с дочерью моментально ретируюсь, муж остается платить за покупки и разбитые бутылки. Через 10 минут мы сидим в машине в полной фрустрации. Мне больно и грустно. Муж рассматривает чек: «Что ж, итак, наш совместный субботний поход в магазин обошелся нам в несколько раз дороже, чем мы планировали. Считайте, девчонки, что мы втроем сходили пообедать в шикарный ресторан». Он пытается меня подбодрить, но я чувствую, что ему тоже очень плохо. «Давайте сделаем перерыв с этим магазином, походим пока в другой».