Кошк и Солнц
– Нет, что вы, вовсе не обязательно.
– Или… или наоборот, не надо?
– Да как вам будет удобно, хоть с обратной стороной, хоть без обратной стороны.
– А… а как вы думаете, как лучше?
– Да я думаю… и так, и так… в конце концов, обратной стороны у вас все равно нет, так что выбирать не из чего. Не волнуйтесь, почтенная Луна, вам ничего не грозит… всего вам хорошего…
Кажется, я все-таки не смог её успокоить, ну еще бы, накинулся тут какой-то, подавай ему обратную сторону, и все тут.
Оглядываюсь в поисках очередной жертвы – очередная жертва не находится, все куда-то рассасываются, ну еще бы, кому захочется отвечать на вопросы психа. Наконец, натыкаюсь на одиноко стоящий дом, вежливо откашливаюсь:
– Будьте любезны… покажите мне свою обратную сторону.
– Чаво?
– Свою… обратную сторону.
– Мил чел-ловек, да у меня отродясь обратной стороны-то не было! Что ж вы так, старый дом, сколько веков стоит, а вы тут требуете…
– Да что вы, что вы, ничего не требую… просто спрашиваю…
Спешу ретироваться, тем более, тут уже и другие начинают возмущаться, да как не стыдно, старый дом, а вы с него чего-то требуете, непонятно чего.
– Позвольте, позвольте… – дом многозначительно покашливает, старый викторианский дом, еще помнящий парламентскую реформу, – мне кажется… у Собора Святого Стефана была обратная сторона…
Меня коробит, вот только не хватало еще сейчас идти к Собору Святого Стефана за тридевять земель до самой Австрии. Спохватываюсь, что думаю это вслух, уже ожидаю очередной вспышки гнева, – на мое счастье дом меняет гнев на милость, вежливо поясняет, поскрипывая старыми стенами, что что вы, что вы, не нужно никуда идти, вот же он, совсем рядом.
Я настораживаюсь. Я предупреждал себя, что если какие-то вещи находятся близко, когда им положено находиться далеко, – мне тут делать нечего, и все-таки не могу так просто отступить, уйти, я должен искать собор, тем более, что он в двух шагах…
– Уважаемый Собор…
– Слушаю вас.
– Уважаемый Собор, не могли бы вы показать мне вашу… – давлюсь словами, – обратную сторону?
– С удовольствием, мой неизвестный друг, – Собор любезно показывает мне фасад со стороны дома-музея Вены. Ёкает сердце, вот оно, не может быть…
– Только, уж простите, вам я эту сторону не дам, она мне сама нужна, сами понимаете…
– Да-да, разумеется… – говорю так, даже не знаю, надо ли просить у него обратную сторону или нет, мало ли зачем послал меня сюда я…
Выхожу на связь, ну только попробуй не ответить, только попробуй сказать, что вообще первый раз меня слышишь – после всего, что я перенес…
– Слушаю…
Узнаю свой голос, непростительно юношеский.
– Я… я нашел.
– Где?
Тот я даже не спрашиваю – что нашел, значит, помню…
Диктую координаты.
– Что именно?
– Собор Святого Стефана…
– Сколько нашел сторон?
– Две…
– Не то.
– А?
– Не то. Двух сторон мало…
Не выдерживаю:
– А… а сколько надо?
Ожидаю ответа – три, четыре, пять…
– …бесконечное число… сейчас скажешь, что так не бывает?
– Ну, весьма сомнительно…
– Ты мне не веришь, я знаю… – тихий смешок, – интересно так, не веришь самому себе…
Нас двое: я и я.
Раньше нас было больше, я это… не то, чтобы знаю, я это чувствую, и даже не чувствую, не могу выразить словами, просто – раньше нас было больше. Но сейчас остались только двое, или по крайней мере двое, иногда мы пытается найти еще какого-нибудь меня – но не получается.
Итак, нас двое, я и я, один совсем юнец в каком-то понаворочанном прикиде, который он когда-то считал крутым, и за который теперь стыдно ему самому. А второй я посолиднее, при погонах и удостоверении, мне уже лет тридцать. И все-таки так получается, что первый я знает больше, хотя сам толком не может объяснить, что знает, и второй я ему подчиняюсь – какого черта подчиняюсь, почему не пошлю самого себя далеко и надолго с вещами, у которых бесконечное число сторон…
– …это знал еще один я… – говорю я, который совсем юный.
– Еще один я?
– Да… его больше нет…
Я даже не спрашиваю себя другого, что случилось со мной третьим, мне не хочется спрашивать, не хочется это знать. Я даже не спрашиваю себя первого, какого черта я слушаюсь себя второго, терпеливо ищу обратную сторону чего бы то ни было.
Обратная сторона есть у экранов, это да. Только это неинтересно, это и так понятно, что у экранов есть обратная сторона. Есть еще несколько штук с другой стороной, тот же Собор – только юному мне неинтересно, юный я хочу не две стороны, и не три, и не десять, а бесконечность.
Покорно плыву над землей, напоминающей черное оплавленное стекло, которое тускло светится, указывая путь в никуда, иногда перебивая свет парящих экранов. Кое-где экраны собираются в стаи, в скопища, – видимо, вдохновленные моими вопросами о той, о другой, о третьей стороне, ищут свои стороны, пытаются сложиться во что-то многостороннее, и, черт возьми, у них это здорово получается. Я вижу Вестминстерский дворец – со стороны Темзы, со стороны Вестминстерского Аббатства, со стороны Вестминстер-Брижд-Роуд, со стороны Садов Виктории, сверху, в разных ракурсах. Я вижу Пирамиду Луны – сверху, с боков, с углов, снизу, еще с какого-то ракурса, не пойми откуда. Кусочки, фрагменты ищут друг друга, стараются притянуться, а иногда наоборот, какая-нибудь сторона хочет остаться просто стороной, больше ничем – и вырывается из нагромождения экранов, которые гонятся за ней. Экраны атакуют, сторона не поддается, разгораются нешуточные войны – поговаривают, где-то уже убили несколько непокорных сторон, а где-то вроде бы наоборот, сторона разбила целую стаю экранов, которые хотели сделать её своей частью, ну еще бы, там собор какой-то был, а та сторона была как раз главным фасадом…
Люди тоже собираются – сторонами, сторонами, только у людей все намного сложнее, потому что профиль человека в семнадцать лет не клеится к анфасу человека в сорок лет, а если еще добавить три четверти, снятые лет в шестьдесят, получается и вовсе полнейшая несуразица, семнадцатилетний рвется покорять мир и все знает, сорокалетний только и думает, как лечь и отдохнуть, шестидесятилетний сожалеет о чем-то, сам не понимает, о чем… Кое-где уже звенят осколки экранов, какой-то парень в двадцать лет убивает себя самого в пятьдесят, потому что на что ты жизнь свою про… протратил, на что, я спрашиваю, ты себя предал, меня предал…
Я не понимаю этого, да никто из нас не понимает, почему мы молодые ненавидим себя старых, почему мы старые стараемся чему-то учить молодых, ведь я молодой и я старый – это два разных я, и мало ли, какую там жизнь прожил старый я, и какое дело старому я, как будет жить молодой я, это же его жизнь, а не его…
…он говорил, что все я – это на самом деле один я, – говорю я в понаворочанном прикиде, за который до сих пор стыдно, – он… тот я… которого больше нет…
– Как он это объяснял?
– Да он сам толком не мог объяснить…
– Бредил?
– Да нет, тут другое что-то… – я в прикиде пытаюсь вспомнить что-то бесконечно далекое, – он… он как будто сам этого толком не понимал, он говорил, был когда-то я, который совсем я, я со всех сторон, а мы все я, которые… ну как бы не совсем я… потому что только с одной стороны…
– …и если мы все соберемся, все стороны, то получится этот самый – настоящий я?
– Не получится… надо искать меня, который со всех сторон… ну или хоть что-то, которое со всех сторон…
Сигналю самому себе, что вот, есть, нашел, шлю самому себе координаты скопищ бесчисленных экранов – я отвечаю себе, что это не то, не то, и вообще чтобы я отстал от самого себя с этими экранами, потому что там не экраны, там другое… Окончательно сбиваюсь с толку, что может быть кроме экранов – мертвая пустыня, что ли, больше-то ничего нет…
…задумываюсь – так крепко, что не сразу понимаю, что меня атакуют, еще до последнего какие-то наивные чаяния, что это они между собой, это не меня, не меня, не меня, а меня-то за что, а я не ваша часть, уважаемый Эверест, что вы на меня напали, и не ваша часть, Ваше Величество, и не…
И все-таки – атакуют, будто бы все разом, бей его, бей, бей, бей, это все он, он, он, он, а что он – черт пойми, я, что ли, виноват, что вы готовы разбить друг друга на осколки, не можете договориться, кому быть в кластере сторон, кому – стороной самой по себе…
Чер-р-р-т…
…а я-то еще думал, что у меня экран не бьется, ну еще бы я так не думал, я же еще никогда его по-настоящему не бил, мне бы и в голову не пришло стрелять в экран, нет, все-таки хороший экран, что не совсем разлетелся на осколки, я еще могу что-то видеть, я еще могу парить над пустыней, быстрее, быстрее, стремительнее, чер-р-рт, нет, все-таки экран не такой уж и отличный…
Кто-то вдребезги разбивает моего преследователя, одного, другого, третьего, – понимаю, что кроме врагов у меня есть еще и сторонники, а как им не быть, учение о сторонах набирает обороты, может, кто-то укроет меня… хотя нет, исключено, я же не их сторона…
– Не бойтесь…
Кто-то прикрывает меня, кто-то прячет меня, даже сразу не понимаю, кто. Вижу грани, грани, грани, их число кажется бесконечным, но что-то безошибочно подсказывает мне – это только кажется…
– Не бойтесь…
Кто-то выводит меня из безумной бойни, кто-то ведет меня в бескрайнюю даль пустыни, кто-то белый, ажурный, воздушный… долго не решаюсь поверить, что все позади, долго не решаюсь сказать:
– Спасибо… большое спасибо.
Он смотрит на меня торжествующе:
– Наконец-то вы меня нашли…
– Я… вас?
– Да… вы меня.
– Вы… храм?
– Белый Храм, с вашего позволения…
– Очень… приятно…
– Вы нашли меня…
Вертится на языке окаянное – а почему вы решили, что я искал именно вас – и почему я не могу спросить это вслух, чего я боюсь, чертова вежливость, в который раз ты меня подводишь…
– И все-таки…
– Я искал вас?
– Ну, конечно же… настоящего… который со всех сторон…
Оглядываю стороны, стороны, стороны, ажурно-воздушную крышу, причудливые фигуры, нагромождение рук, тянущихся из ниоткуда, отчаянно пытаюсь понять, правда ли это тот, которого я искал, или нет…
Шлю сигнал, осторожно, неуверенно, как будто надеюсь, что я этот сигнал не поймаю…
– Ну что такое? Нашел?
– Нашел…
– Показывай… со всех сторон показывай…
Показываю со всех сторон, прямо чувствую, как он думает, к чему прицепиться, чтобы сказать, что это не то, не то, в который раз – не то…
– Стой… ты говоришь… Белый Храм?
– Ну…
– В Таиланде?
– Ну да… – задумываюсь, почему говорят – в Таиланде, в Африке, в Париже, – когда они все здесь, в бескрайней пустыне…
– Ват Ронг Кхун?
– Э-э-э…
– Посмотри его изнутри.
– Из…
– …изнутри. Ну, давай…
– Уважаемый храм…
– Да?
– А разрешите взглянуть на вас изнутри…
– Это еще как?
Понимаю, что не понимаю, это – как. Понимаю, что он сам не понимает, как это, а значит, нет у него ничего внутри…
– Он ненастоящий, – говорю я себе.
– Он ненастоящий, – повторяю я вслух, сам не знаю, зачем, – вы ненасто…
– Да как вы смеете?
Только сейчас понимаю, что я натворил, что он не простит мне этого, что он будет атаковать так же рьяно, как до этого защищал меня. Еще успеваю поймать сигнал от самого себя, ну что ты хочешь, там же внутри снимать было запрещено, что снимать, да не знаю я, так говорят – снимать, а что не снимали, того не осталось, понимаешь? Вот и я не понимаю, но это вот так…
Лететь.
Скользить над миром.
Стремительно.
Оставляя позади себя осколки и стороны…
…замереть там, где мертвая равнина светится тусклее всего, – это плохо, что тусклее всего, заряд скоро иссякнет, – зато здесь в полумраке меня не увидят, не найдут, – приглушаю свет, так тем более не заметят. Пытаюсь представить себе какую-то другую равнину – не могу, нет никакой другой равнины, и быть не может, этот исчезнувший я был просто сумасшедшим, ну а что делать, не все я нормальные, бывают и вот такие, бредящие что-то про другую землю, которая была когда-то, про бесконечное число сторон…
Что-то мерцает там, бесконечно далеко на горизонте, что-то слишком маленькое, слишком неподвижное, чтобы причинить мне вред, – и все-таки зачем я плыву туда по воздуху, что я ищу, почему я ищу то, чего нет, и не может быть…
Замираю перед яблоком, парящим в пустоте, яблоко молчит, ну еще бы оно говорило, где вы видели, чтобы яблоки говорили. Огибаю яблоко, ищу его обратную сторону – скорее по привычке, обратная сторона показывается неожиданно легко, и боковая тоже, и еще какая-то там, не пойми какая, и сверху выемка, откуда растет черенок, и…
Сообщаю – куда-то в никуда через тусклое мерцание пустыни:
– Нашел… нашел.
Жду ответа, ответа нет, вместо ответа от меня лезут какие-то сигналы из ниоткуда, Обратная Сторона Британского Парламента объявила о своей независимости от необратной стороны, необратная сторона не признает независимость обратной стороны… Статус Луны находится под особым вопросом, потому что у неё отсутствует внутренняя сторона… На севере континента выделяется регион сторонников многосторонности, в то время как на юг континента устремляются стороны, которые хотят быть свободными…
…наконец, прорываюсь через многоголосое безумие, слышу свой ответ:
– Рассеки его… рассеки его пополам.
– Но…
– Рассеки пополам… просто… попробуй…
Рассекаю своим экраном нагромождение чужих экранов, что я делаю, зачем я это делаю, бред какой-то, да не какой-то, а самый настоящий бред…
Ничего не происходит – я так и думал, что ничего не произойдет, и все-таки ждал чего-то, сам не знаю, чего, чуда какого-то, как будто здесь может быть какое-то чудо…
Ускользаю в темноту – понимаю, что надо выбираться из темноты, и чем скорее, тем лучше, пока не разрядился окончательно. Выискиваю хоть какой-то свет на горизонте, свет есть, бесконечно далекий, но такой свет, что лучше бы никакого, туда идти нельзя, там сторонники сторон, не то свободных, не то несвободных, которые только и ждут момента, чтобы на меня наброситься, а-а-а, это все ты-ы-ы…
…все я.
Вернее, я, который юнец в дурацком прикиде.
Вернее, я, которого уже нет, который наговорил юнцу непонятно чего про непонятно что, вот теперь и мучаемся с этим непонятно чем, ищем, не находим…
…даже не понимаю сразу, что я вижу, даже не понимаю сразу, что вижу самого себя, идущего через пустыню, какого-то непонятного себя, с закрытым лицом, почему я закрываю лицо респиратором, это еще дурнее, чем мой дурной прикид у молодого меня… этот я какой-то старый, потрепанный жизнью, даже не видя своего лица, я чувствую, что я стар…
Тот я узнаю себя, приветственно машу рукой, кричу что-то, издалека не разобрать, что. Не понимаю, почему я кричу, почему не пошлю сигнал, ну мало ли, у всех свои причуды…
Сближаемся.
Он смотрит на меня, он бросается ко мне, как бросаются не к старым знакомым, а к самим себе, ты не торопись так, друг сердечный, еще неизвестно, какой ты, какой я, может, еще успеем возненавидеть друг друга…
Оглядываю себя, со всех сторон, отчаянно пытаюсь найти хоть какое-то доказательство, что у меня нет какой-нибудь стороны – не нахожу…
– А у тебя… все стороны?
– Какие стороны?
– Какие-какие, обыкновенные…
Смотрю на него, не верю себе, быть не может, чтобы не знал про стороны, а ведь правда не знает, разглядывает меня недоуменно, это еще про какие такие стороны я говорю…
Пытаюсь понять, что именно я вижу, а ведь в жизни не видел ничего подобного, а ведь я не понимаю, где кончается одна грань, начинается другая, хоть убей, не могу понять…
Вот оно, – еще не говорю я себе, но уже понимаю, вот оно, бесконечное число сторон, и обратных, и необратных…
Мне страшно, я понимаю, что боюсь этой бесконечности, потому что никогда не смогу её понять, это что-то… что-то… за пределами… за пределами нашего, привычного, и никакое скопище сторон не заменит этого… этого…
Что-то еще…
Что-то…
А.
Ну да.
– Покажи себя изнутри.
– Что?
– Покажи себя изнутри.
– Не… не понял…
Я рассекаю себя пополам – одним ударом, половинки падают в пыль, я заплевывает мой экран чем-то густым, непрозрачным, я понимаю, что я злюсь, что я защищаюсь, и все-таки неприятно это, когда вот так яростно отбиваюсь от самого себя, снова и снова плюю в экран мутно-красным, когда я рассекаю себя, чтобы увидеть, что внутри…
Вот оно, говорю я себе.
Вот оно.
Со всех сторон.
Изнутри. Снаружи. Со всех обратных сторон…
Сигналю себе, через пустыню, в бесконечность:
– Я нашел себя.
– Еще себя? А, ну хорошо… и как там я насчет тех сторон, верю, не верю, хочу искать, или сто лет мне это не надо?
– Я себя проверил… я нашел все свои стороны… и снаружи… и внутри… вот… смотри… смотри сам…
Показываю самого себя самому себе, не понимаю, почему я в ярости, почему я срываюсь на крик, почему я готов убить себя, почему я ору, да ты сам хоть понимаешь, что наделал-то…
Автор приходит не через дверь
– Па-ап, ну скажи ей!
– Мэг, не балуйся, – смотрю, как Мэг поливает брата из брызгалки, машинально говорю – Мэг, не балуйся.
Я знаю, что её зовут Мэг.
Но я спохватываюсь, что не знаю, как зовут меня самого. Нет, не так, как будто я забыл свое имя, а так, как будто у меня его не было вовсе.
Супруга раскладывает на тарелке сандвичи, супруга хочет, чтобы все было красиво. Как зовут супругу, я тоже не знаю, я говорю ей – дорогая, – кажется, ей нравится. Младший сын то появляется, то исчезает, – причем, буквально, то у нас есть младший сын, то у нас нет никакого сына, и никогда не было.
Мы сидим на склоне холма, на котором возвышается замок, давным-давно всеми позабытый и позаброшенный. Мы приехали сюда на пикник, надо же когда-то собираться всей семьей, собираться всей семьей, я сказал, а ну вылезли из телефонов своих, займитесь чем-нибудь… э-э-э… ну вот хоть из брызгалки друг друга полейте, быстро же я забыл, что сам только что велел этого не делать. Н-да, как-то у других получается детей воспитывать… да у кого у других, ни у кого не получается, те же проблемы у всех…
– Па-ап, а смотри!
Мэг показывает мне что-то в телефоне, Мэг, я кому сказал, телефон в кои-то веки убрать, – Мэг настаивает, нет, ты смотри, смотри… Смотрю, смотрю, ожидаю увидеть очередное что-то с чем-то о чем-то ни о чем, – даже не сразу понимаю, что я вижу…
– Ничего себе… это где… где такое?
– А говорят, во Франции…
Киваю, во Франции так во Франции, не у нас, и хорошо – и в то же время какой-то нехороший холодок по спине, Франция кажется до черта близкой…
– А говорят, сюда идет…
Снова холодок по спине, тьфу на тебя, Мэг, вот обязательно надо все испортить, в кои-то веки собрались все вместе, а ты… И моя супруга туда же, смотрит, ужасается, отворачивается, жуть какая…
– А говорят, можно в доме спрятаться, за каменные стены не проникнет…
Мэг перебирает новости откуда-то совсем рядом, все ближе к нам, – я уже понимаю, что надвигается что-то, что-то страшное, от чего надо бежать, знать бы еще, – куда. Супруга говорит, что надо бы ехать домой, меня передергивает, какое еще домой, в самое пекло, что ли…
Что-то обрушивается откуда-то из ниоткуда – что-то темное, и в то же время бесцветное, что-то, не подвластное человеческим органам чувств – и в то же время мы ощущаем, что оно здесь, совсем рядом, а потому – бежать, бежать, скорее в двери того, что осталось от некогда величественного замка, прятаться в залах…
Переводим дух.
– Успели, – выдыхает старший сын.
Я не знаю его имени.
Но самое главное – я не знаю своего имени.
Или нет, даже не это главное, а главное другое.
Что у меня нет никакой семьи, и не было никогда, ни жены, ни детей, ни трех, ни двух, и хочется кричать во все горло я не знаю, кому, что вы вообще делаете, это не моя жена, это не мои дети, этого всего не может быть…
…перечислим только основные попытки написать эту историю, – потому что на самом деле авторы бесконечно много раз пробовали её создать – но всякий раз терпели неудачу.
Самым первым, наверное, был Мэлтон – от его работ до нас дошли подробнейшие описания апокалипсиса, так называемого «темного света», убивающего все мыслящее. Также Мэлтон первым догадался, что в центре событий должна быть семья – муж, жена и дети. Однако, главный герой признался, что к тридцати шести годам так и не обзавелся семьей, поэтому к началу событий этой истории он будет один-одинешенек.
Её зовут Элис.
Я по-прежнему называю её – дорогая, но знаю, что её зовут Элис.
Элис находит в кладовке замка какую-то снедь, оставленную незнамо кем и когда, печет оладьи на ужин. Потом тайком от детей обсуждаем, сколько еще продержимся здесь, в этих развалинах, и что нам вообще делать дальше, если наружу выбраться невозможно, снаружи то, неведомое, невидимое, убивающее. Элис держится удивительно спокойно, и это та самая Элис, которая в панике заламывает руки, когда ломается посудомойка или стиралка, или еще что, и мы все умрем, и как мы дальше жить будем, и все такое. И мне бы только порадоваться, что Элис не волнуется, – радоваться не получается, потому что Элис нет в живых.
Это я точно знаю, что Элис нет в живых, что мне не хватило каких-то нескольких секунд – вернее, хватило бы, если бы не растерялся, если бы схватил девушку, когда она оступилась, если бы не смотрел, как в замедленной съемке, как хрупкое тельце соскальзывает под грохот состава…
Так что никакой Элис здесь быть не должно – как и Мэг, как и сыновей, все еще не знаю, как их зовут, и я не знаю, что меня больше сводит с ума, – сколько мы продержимся здесь, или какого черта здесь вообще делает Элис…
Решение нашел Лампкин – он тщательно изучил память героя и нашел в его прошлом мимолетную встречу с девушкой, которая показалась ему очень привлекательной. Встреча не кончилась ничем – они скользнули друг по другу взглядами и разошлись каждый в свою сторону. Лампкин добавил драматизма – он сделал так, что девушка поскользнулась и упала под поезд в метро, и у героя были несколько секунд, чтобы схватить её – но он растерялся, не успел, и… не то, чтобы корил себя за это всю жизнь, но что-то осталось в его душе, какой-то осадок. Поэтому он стал воображать себе, как бы сложилась его судьба, если бы он подхватил девушку, они бы стали встречаться, у них родились дети – двое или трое, он думал то так, то так, старший сын, дочь, и еще младший, может быть, а может быть, нет, всего двое. Поэтому к началу истории герой будет сидеть на пикнике со своей воображаемой семьей, и старший будет жаловаться, ну па-а-п, ну скажи, чтоб не пристава-ала, а дочь будет брызгать в старшего водой, или еще что-нибудь такое…
Однако, у Лампкина ничего не получилось – вылезла другая проблема, не менее серьезная. Ведь семья должна была устроиться на привал возле замка – заброшенного, но пригодного для жизни, а замок за века и века окончательно рассыпался, и в него было опасно даже войти, а не то, что жить там долгое время…
– Па-ап!
– …
– Па-ап!
– …
– Па-ап!
– А-а-а… ну что… что такое? – подскакиваю на постели, – а?
– А там женщина…
– Какая еще женщина? – еле сдерживаюсь, чтобы не выругаться.
– А там…
Мне не верится, что кто-то добрался сюда, до замка, живой, – что-то темное не щадит никого.
– А она в воздухе висит…
Мне становится совсем не по себе, я буквально кувырком скатываюсь с лестницы, бегу в анфиладу, которая кажется бесконечной, – там никого нет, там и не может никого быть…
Только несколько десятилетий спустя Спунер догадается, что можно сделать, как продолжить работу Лампкина – он сделал героя волонтером, который приводит в порядок заброшенные дворцы и усадьбы. Так было проще объяснить, почему герой в момент катастрофы оказался возле старинного замка, и даже не возле, а во дворе перед замком, – все четверо или пятеро расстелили клеенки и ели сандвичи.
Но дальше начались проблемы, которые было трудно не только решить, но даже понять. Младший сын видел призрака в лабиринтах замка – но ни родители, ни старшие дети не верили ни единому его слову, ведь ему было всего пять лет, и мало ли что он там напридумывает. И все было бы ничего, если бы младший сын сам не был призраком, фантазией героя.
– …а у нас в доме кто-то есть, – говорит Элис.
Меня коробит, как это она легко говорит – у нас в доме, как-то легко эти развалины стали нашим домом, меньше чем за неделю…
– В смысле… кто-то? – уже представляю себе какого-нибудь бродягу или до смерти напуганного человека, который выбирается из своего убежища, когда в доме наступает тишина.
– Ну… знаешь… вот ты подумаешь, что я вообще из ума выжила, я вот сегодня ночью видела… Женщина в анфиладе… главное, как будто насквозь просвечивает, и как будто в воздухе парит…