Тоска

© А. Югович, 2022

© В. Соколов, перевод на русский язык, 2022

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2022

Дизайн обложки И. Н. Граве

Перевод этой книги опубликован при содействии Министерства культуры и информации Республики Сербия

Тоска, ж, стесненье духа, томленье души, мучительная грусть; душевная тревога, беспокойство, боязнь, горе, печаль, нойка сердца, скорбь.

После того как стихли ветра страсти и раскаянья, неожиданно возникшая ложная уверенность в том, что всегда можно начать сначала, всерьез обеспокоенный стремлением оправдаться перед собой, я пишу эту исповедь том безумии, которое обойдется мне дороже, чем может и должна стоить жизнь. Если счесть, сколько раз я раскаялся в грехах прежних жизней, тогда, пожалуй, равных мне грешников невозможно будет сыскать. И писать буду подробно, но искренно, как мне совесть велит, чтобы выдавить, изгнать чудовище из своей груди. Уродливое, изодранное, непрерывно растущее.

Позволяю ногам нести меня не знамо куда. Как будто следую вслед за ними. Шаг за шагом, в бесконечность, по улице, единственному моему убежищу. Одинок я, но не могу пребывать в одиночестве. Живу среди людей, но ненавижу человечество.

Ничто не может успокоить меня, кроме бесцельного блуждания во мраке в сопровождении собственной тени, давно раздавленной на дороге, на перекрестке, утонувшей в реке, но она и мертвая меня не покидает. Словно вампир, стремится впиться в грудную клетку, разбудить чудище, что сдавливает легкие и бьет по сердцу.

И так вот с ужасом встречаю каждое новое утро.

Незаслуженное преимущество, данное мне рождением, я тратил в гимназии, а потом, ничуть не сожалея, окончательно израсходовал его по кабакам и подвалам, неутомимыми ночами, декламируя с несколькими друзьями лучшие стихи своей юности.

Это хроника неупорядоченного времени, смешавшая годы и события, и потому в собственной несобранности я слагаю ее в новом беспорядке.

Никто и Ничто

Следствие судьбы

Я был бесконечно опечален, когда двадцать лет спустя захотел услышать то, что давно должен был узнать от нее.

Не пристало женщине обнажать душу. Но я увидел ее. Она не скрыла даже неудовлетворенности своей жизнью, хотя не произнесла ни слова на эту тему. Об этом ненавязчиво свидетельствовало что угодно, все, что не требует объяснения и говорит само за себя. Это выдавал взгляд, мимика, манера держать бокал или запускать пальцы в длинные волосы.

Надев улыбку, но жалея себя, она не пыталась скрыть восторг от встречи со мной, хотя мы и были не одни. Окружение ее не интересовало, а может, она хотела подтвердить то, что всем было давно известно – мы принадлежим друг другу. Даже такие – сломанные, потрепанные, обожженные, осознавшие, что даже предчувствие прекрасного приходит не ярким, но темным, непрозрачным. Я оставался утехой гимназических дней, унесенной в неизвестность, совсем не в то будущее, которое мы, каждый по своему, представляли. Я, который видит его лучше других, словно приросший к прошлому и будущему одновременно.

Я взглянул на приятеля, который уговорил меня прийти, и он понурил голову. Он долго убеждал меня в том, что наша компания, которую я, лучший из них, оставил, сможет вернуть мне радость жизни.

Я больше не могу быть ни наивным, ни свободным. Я стыжусь утонченных комплиментов, которые этой ночью отпускают мне, прежнему, или другому, разругавшемуся с нынешним «я». Подумал, что невозможно более ловко сносить банкротство, убежден, что все отчетливо видят его каким-то дьявольским взглядом, позволяющим читать мысли и мое беспокойство. Похоже, жалеют меня, а я не хочу этого. Я сохранил ровно столько достоинства, чтобы не позволить жалеть себя.

Ее взгляд был искренним. Люди стареют, но суть их не меняется. Она никогда не умела лгать. Я вызвал юность, и вот передо мной она сидит за третьей партой, у окна, а я, такой серьезный, что дальше некуда, стараюсь игнорировать ее восхищение ничтожеством, которое носит мое имя и фамилию.

Впавший в отчаянье легко верит в то, что здесь, перед ним, именно то, чего ему не хватает.

Я соблазнял ее. Я вновь был уверен в своих словах, в своем обаянии. Я точно знал, как надо смотреть на нее. Как закуривать сигарету. Как обращаться к ней.

Давно спетые песни, вернувшие в тот вечер юность и погребенные чувства, быстро утомили своей древностью. Устала и компания за столом, которая так старалась раздуть угасающие угли вдохновения. Все разошлись, а она осталась. И я тоже, хотя, положа руку на сердце, только потому, что не знал, куда направиться.

Мы, как и в жизни, остались вместе после окончания.

Она прижалась ко мне так, как будто стремится приблизить конец.

– Я думала, что с тобой вернусь в прошлое.

Она уронила эту бесстыжую каплю как истину, изреченную опытнейшим лжецом. Разве я уже не нарушил все обещания, разве я не сокрушил все, к чему прикасался, разве я не перебрасывал все свое из одной бездны в другую?

Ее ждал муж, а она, грешница, здесь, рядом со мной, успокоилась, пребывая на грани такой вызывающей, такой симпатичной безнадеги.

Если я уведу ее с собой, она совсем потеряется. Если оттолкну, то безнадежно потеряюсь сам. Слишком поздно она объявилась. Так чего же я хочу – быть с ней или не быть? Если она мне нужна, то жизнь моя продлится. Если не нужна, то я кончился, и тогда не придется вылезать из своей могилы.

– Уведи меня, уведи, все равно, куда, – устраивалась она на моем плече.

Я ощущал ее на своих плечах как первую в жизни, настоящую мужскую рубашку, скроенную из юношеских страданий. И чувствовал в ней силу юного желания. Эх, сейчас бы тот самый гимназический колокольчик, возвещающий перемену, чтобы рассыпались пламенем все эти походы по длинным коридорам, чтобы не затянуло меня в стремнину, несущую мои растерзанные мысли. Тогда бы я взял ее без колебаний.

В ранней юности, на исходе детства, я и помыслить не мог, что можно жить без страстей. Не оглядывался на стариков, которые подобные переживания воспринимают как должное, как волы, привыкшие к ярму. А вот старость незаметно впрягла меня в ярмо.

Она поцеловала меня, я же оглянулся, опасаясь чужих взглядов. Показалось, что мне надо оборонить ее от этого злорадного мира.

Но настоящей угрозой был я сам. Может, она дала слабину всего на минутку, на неделю, на год. Если она сумела стать женой и матерью без меня, то почему она повелась на меня, эдакое чудовище из давно прожитого времени?

Я – сплошное мучение, предоставленное самому себе и своей воле. Внешний мир – кипящая смола, липнущая к коже и сковывающая меня. Я редко искал укрытия от печального облака, что обрушивает на меня дождь сомнительных решений. Напротив, я решительно стоял на юру, уверенный в том, что от молний и урагана невозможно спрятаться. И вот теперь из-за попыток быть там, где я лучше всего чувствую себя – на поле боя или в своем лагере – опять пострадают многие из моего окружения.

Я ничем не обязан ее мужу, но, хотя всегда стремился быть честным с людьми, не всегда мне это удавалось.

Даже самые великолепные, самые роскошные дворцы, бывает, дряхлеют на своих фундаментах. Нет таких камней, что могут противостоять силе. Это не та борьба, в которой обязательно проигрывает одна из сторон. Проигрыш заключается в самой попытке сопротивления. Сопротивление обречено на поражение, оно для этого и существует.

Сидя в ресторанном дыму с ее заинтересованной головой на плече, я знал, что та, другая сторона, будет тонкой пленкой, а не препятствием, если мне не удастся укротить то, из чего я скроен. Что опять, как тысячу раз до этого, сила была со мной, и словно полководец заставляла меня завоевывать, хотя мне было вовсе не до войны.

Я убедительно врал. Обо всем. Лжец не может не обманывать.

Мы пошли ко мне, и по дороге я узнавал каждый свой шаг как прежний, легкий и живой, как юношеские ожидания. Я – бесстыжее чудовище, не умеющее ценить чужой труд, ворующее у других при каждом удобном случае. И уже не видел ее несчастной, сломленной и давно преданной. Девушкой я видел ее в лунном свете, заливавшем лицо и превращавшем ее в солнце, в котором зарождается новый день и новое наказание.

Разум мой помутился, а чувства обострились. И стал я одновременно и охотником, и добычей.

Действительно ли совесть настолько глубока? Похоже, однажды я разобьюсь, упав на ее дно. Пропасть должна сомкнуться и превратиться в монолит. И бесчестие зиждется на фундаменте твердокаменной чести. Если это не так, то ни это противоречие, ни любые другие, из которых соткан мир, не существовали бы.

И в те вечера, ночи, утра, как и в предыдущие дни, я был одинок. Поэтому и погрузился в бездонные водовороты внутреннего бытия, хотя внутренняя чернь без особых усилий догадалась бы, что животный инстинкт возобладал надо мной, и его проявление никак не связано с душой.

Напротив, я стараюсь излечить эту свою душу самым примитивным, старомодным образом, совсем как греческие философы – телом. Я зарылся в дерьмо, и других затаскиваю в эту помойку, только чтобы мне стало легче. Ищу свое давно потерянное стадо.

Она не думала о последствиях, и это, наверное, лучшая часть измены.

Я предоставил ей роль гостя, чтобы она угостилась тенью моей тьмы, создав иллюзию, что она может и что ей есть куда убежать. В этой дымке я хозяин. Утешаю себя и ее, несчастную. А с этой целью стоит лишь изменить настроение, на мгновение, хотя потом погружаешься еще глубже. Потому что обломки на дне этого моря тоски колеблются под налетом страсти, сдвигаются с места, и нам кажется, что и в них, и на них все еще теплится жизнь, живут духи прошлого, виднеются миражи далеких берегов.

Ногти вонзались в кожу моих плеч, и нечестивость беспрепятственно высвобождалась, проникая в биение пульса, в сухожилия, в каждый кровеносный сосуд. Я прижимал ее голову, стискивал ладонями ее скулы, пытался обуздать ее, а она вырывалась в какой-то безумной радости.

Я с наслаждением смотрел на нее.

Она ответила на мои ожидания. Такой я ее и представлял. Моей. Целиком в моих руках.

Мы вновь и вновь сближались, подстегивая страсть на давно не менявшемся постельном белье брачного ложа холостяка. Конца тому не было видно. Но мы и не хотели его. Тянулось все это дольше, чем можно было предположить.

Она надевала белье в лучах солнечного света, пробивавшихся сквозь жалюзи, и, кроме небольших неровностей на бедрах и шрама на животе, ничто не говорило о том, что она рожала. Она была ухожена, и если бы люди могли судить о пережитом по внешнему виду, то решили бы, что она в жизни благоденствовала. Она улыбалась, и взгляд ее говорил: «Я рада, что мы, наконец, вместе».

«Надолго ли?» – подумал я. Двери моего дома, отделяющие нас от того, что будет, могут стать для нас роковыми. Если она раскается, если увидит глаза детей и обвинит себя.

На ее груди сиял драгоценный камень, словно знак пробуждения, отрезвления.

Мне казалось, что и вчера, и в предыдущие дни и годы она всегда была моей. И все-таки я воспринял интимные касания и поцелуи как пену, которая исчезнет этим же полднем в новых волнах, которые немилосердно обрушатся на ее совесть.

Она ловко скрывала беспокойство из-за измены, и время от времени улыбалась. Я никогда не видел таких красивых зубов. Да, я любовался ими, и чем бы я ни был занят тем утром, перед моим взором возникала ее улыбка.

Ушла она красивой как никогда.

Страсть совсем как ветер, бог знает, почему он вдруг начинает дуть, обжигать щеки, приносить холод, а потом внезапно, что кажется еще более странным, незаметно стихает. Немного поиграет листьями, потом оставит их в покое на заледеневшей земле, и они рассыплются по ней осенью, и та поглотить их сгнившими.

Земля пожрала города, истории любви и целые страны. Целые миры оказались под нами, под фундаментами наших домов. Под могилами покоятся новые кладбища. Вечное исчезновение и гибель не в небе, не в космосе, а глубоко под землей.

Смешав мечты и чувства, все еще нагой и неумытый, я вызвал в памяти юность и первый трепет страсти. Я умел покоряться собственным мечтам, особенно тем, что порождали удивление, неверие и страхи. Воспоминания – дьяволы жизни. Они показывают человеку лучшие видения прошлого, и он недоволен тем, что радость жизни умерла. Если бы воспоминания ждали нас в каком-то далеком будущем, нас бы это устроило. Тогда бы мы стремились вперед. А так прошлое отнимает у людей весь мир и превращает его в стену, непреодолимый крепостной вал. Все, что было в прошлом, кажется отличным поводом для жития, а в будущем нас ожидает только смерть.

Но ничего хорошего не принесут мне вдохновенные мысли, блуждающие в лабиринте с запертым выходом. Я должен принять твердое решение – не думать о гимназии. Нет больше дополнительных занятий. Я должен строго относиться к себе, и это самое трудное решение.

Послышался звонок, а я еще не додумал мысль до конца. Натянул брюки и с негодованием открыл дверь.

– Ее случайно здесь не было?

– Не понимаю, о чем ты, дружище, – невозмутимо ответил я.

– Никак не могу найти ее.

Конечно, не можешь, потому что ты ее до сих пор не нашел. Да и себя тоже потерял.

Драган, муж Софии по прозвищу Механик, пристыженный уже тем, что пришел сюда, вытягивал шею, чтобы бросить плачущий взгляд за мою спину в стремлении увидеть там ее. Вместо жалости этот несчастный пробудил во мне желание одолеть его, добить. Холодным тоном я развеял его страхи.

Грустный и растерянный, непрерывно извиняясь вымученными фразами, он развернулся и исчез со двора. Он так и не понял, что я, давно побежденный, нанес ему поражение.

Я всегда действую или назло себе, или назло другим. Я позвонил ей, но не для того, чтобы сообщить о подозрениях мужа, а чтобы она подтвердила мою вчерашнюю победу. На звонок она не ответила. Это обеспокоило меня. И вместо мысли о том, что она по какой-то причине не смогла ответить, я обратился к себе и к своей неуверенности. Я отесывал свой ствол, обнажал его, снимая защитную кору. Начал перепроверять свою власть над ней, и стал тонуть в бессилии. Внезапно уверенность в себе покинула меня. Может, она больше никогда не даст знать о себе, может, она просто использовала меня. Использовала меня?! Самого сильного и лучшего. Именно этого и заслуживает слепой щенок, который только что сбежал со двора, чтобы проводить человека. Руки у меня задрожали так, что не смог даже сварить кофе. Пена выплеснулась из турки как из жерла вулкана.

Я обматерил ее. А виноват во всем том, что выплеснулось, был только я.

Провожу жизнь в парке на скамейке, разглядывая людей, и не замечаю, что сам стал частицей этого парка. Не покидаю своего места даже в самый солнцепек, ни в страшную грозу, удивляюсь, обнаруживая обгоревших и промокших. И чувствую себя неловко. Я памятник, частично разрушенный, с выцветшими буквами моего выбитого имени. И только те, кто знал, почему он тут воздвигнут, и только те, кто знает, кому он поставлен, могут его оценить. Но такие постепенно исчезают.

Зазвонил телефон. Петля, затянувшаяся на шее, ослабла. И как раз в тот момент, когда голос Софии несколько успокоил меня, на виселице из-под меня выбили табуретку.

После всех мук и гордости стать утехой! Для нее?

Заменить кого-то?! Принять то, что всегда казалось мне невозможным?! Она проткнула меня насквозь, насадила на кол. Всего меня захватила изнутри.

Как изменить судьбу и события, время, развернувшееся за моей спиной как коврик, о который я вытирал перепачканные ботинки? Нет грязи, которая бы не налипла на мою обувь.

– Как тебе не стыдно. Не звони мне больше. Мы закон чили.

– Но ведь не я тебе, это ты мне первый позвонил.

– Тем более, – глупо вымолвил я на едином дыхании.

Рухнул в кресло и долго сидел в нем. В голове воцарилась пустота. Я уставился в одну точку на стене, которая вскоре расползлась во все стороны.

Раздавленный болью, я потерял всякую, в том числе и телесную чистоту. Как будто стал чувствовать собственный запах. Я просто протух, промок. Мой пот – отвратительная, вонючая кислота, прожигающая меня.

Я вновь схватил телефон.

– Послушай, мне нечего терять, в отличие от тебя.

Чтобы получить удовольствие от обладания всем, я научился исключительно хорошо лгать. Притворяться. Быть злым и добрым одновременно.

– Не слушаешь меня, я не хочу затягивать тебя в свой мир.

Я сказал именно то, чего она не желала слышать. Дал ей достаточно поводов, чтобы она хоть частично стала мною. Чтобы ее охватило бессилие, и чтобы любой ценой попыталась задержать меня, когда я соберусь оставить ее.

– Я не для тебя, – шепотом продолжал я, изображая искренность, чтобы подогреть ее слабость.

– Только не бросай трубку! Остановись, не торопись…

Я бросил телефон. Не захотел выслушать ее.

Опять я со всех сторон остался в одиночестве. Не был уверен в том, что следует что-то предпринять. Все-таки я последним позвонил ей. Подождал некоторое время, после чего стал нажимать на кнопки телефона. Руки тряслись, и я с трудом набрал желанный номер.

– Кто это?

Грубый голос Механика словно ударил меня в солнечное сплетение. В голове у меня плясал ярмарочный медведь. Он все быстрее вертелся, сильно, неуклюже ударяя меня по мозгу, время от времени издавал рык, а хозяин никак не мог обуздать его. Его возмущали цепи и пытки, которым его подвергали с рождения.

Нет наказания хуже ожидания. Измученный неизвестностью, напоследок я рухнул в кровать, в которой мы предыдущей ночью и утром пробуждали угасшие чувства. Ее запах убаюкал меня, приковал к подушке голову, требовавшую отдыха. В полузабытьи я опять был с Софией. Нежно прижался к ней, а потом начались кошмары.

Словно дикая кошка, она царапала меня, оставляя лежать в крови. Под моими губами на подушке оставалась слюнявая лужа.

Дождь непрерывно лил несколько дней подряд, а я, уже без улыбки, как больной перед кабинетом врача, изыскивал способы сократить ожидание вызова, которого все не было. Ходил в места, где мог встретить ее, но, похоже, все время запаздывал.

Вынужден был обратиться за помощью. Клевер, мой товарищ по парте, открыл мне двери своей квартиры. Только увидев его расцветшее в улыбке лицо, я заметил, что его щетинистые волосы превратились в паутину, что в лоб его врезались две глубокие морщины, а из глаз исчезло радостное детское выражение. Похоже, прошли года после нашей последней встречи.

Он неумело сварил кофе, было заметно, что не привык это делать сам. Черный порошок сыпался мимо турки и сгорал на раскаленной плите. Он стирал его кончиками пальцев, огрубевшую кожу которых не так-то просто было обжечь.

– Дружище, я покажу тебе свое новое пальто, – он попытался нарушить долгое неловкое молчание, и вышел в комнату.

С полки на меня выпучился Шопенгауэр. «Афоризмы и максимы».

– Откуда у тебя эта книга?

– Извини, не расслышал, – он приблизился в обновке.

У меня в руках уже была книга, фразы из которой я знал наизусть.

– Ах, эта! Мне ее подарила София.

– Что за София?

– Наша София.

– Она?!

Наконец-то я оказался у цели.

– И ты давно так близок с нашей подругой?

– Когда-то я… Впрочем, лучше промолчу.

И как раз, когда я подумал, что клубок, в который сплелись предыдущие годы, начал разматываться, в квартиру без стука вошла толстая женщина в голубом парике с сумками в руках. Возможно, искусственные волосы она использовала намеренно. Во всяком случае, ее появление сбило меня с толку. Уселась напротив меня и, как офицер, обращающийся к новобранцу, приказала моему товарищу сварить еще кофе. Я свой выпил залпом, как ракию. Охота разговаривать отпала. Я отложил книгу и ушел.

Медленно, печально, безвольно я погрузился в мысли о прошлом. Постарался отгадать, почему страх так навалился на меня в последние годы. Мотался по дому покойных родителей, неотчетливо, но очень больно. Он охватил меня не внезапно. Смрад неспешно проникал в трещины моего дома. Заставлял меня выветрить утробу, опростать желудок и вытряхнуть из себя все. Я возненавидел дом, в котором родился. На его фундаменте все обратилось в печаль. Вместо того, чтобы воспоминаниям о родных радовать душу, они пробуждали во мне беспокойство, ясно давая понять, что даже видимости счастья, по крайней мере, что касается меня, здесь более нет и не будет. Что даже эта видимость исчезла в несущемся потоке времен, и уже не может догнать меня.

На столбе перед домом Клевера я увидел объявление. Что-то неотчетливое, но сильное, заставило меня рассмотреть его.

Со столба мне улыбалась София. Меня пронзила боль в подреберье, и я едва не упал на колени.

Черно-белая фотография недосмотренного сна приобрела резкость.

Самая умная, самая таинственная, самая красивая на всех фотографиях времен средней школы, теперь она, пришпиленная кнопками, была одинока, и вокруг нее никого не было. Без мальчишеских вздохов, на холодном ветру, поднимающем с асфальта и закручивающем столбиком пыль вокруг ее лица.

Под портретом стояло:

«Исчезла. Если увидите ее, позвоните по телефону…», а потом его автор эгоистично написал его цифрами, вылезающими за пределы обрамления фотографии.

«Разве они важнее ее самой?» – подумал я.

Сорвал листок, осторожно сложил его и спрятал в задний карман брюк.

Надо ее найти. Я знаю всех городских фраеров, знаю, куда ходит отдыхать дьявол, и знаю, что ищу.

С кем она встречалась в последнее время? От этой мысли у меня мурашки по коже поползли. Я старательно заглушал ревность.

Обострил чувства, предоставил им волю и утихомирил сердце. Как зверь, подкрадывающийся к жертве, чтобы выбрать подходящую для броска позицию. А жертвой становится каждый, кто старается ему навредить.

Я даже не подумал о том, что она уже может быть на другом, недоступном мне свете.

Если напакостивший ей написал такие цифры рядом с ее портретом, видимо, желая замести собственные следы, будь он хоть отцом ее детей – туго ему придется, когда моя погоня за ним окончится.

Я отправился в отделение полиции, где изложил свои намерения.

Меня выслушал усатый инспектор средних лет. Он знал, кто я такой и на что когда-то готов был пойти. Применив психологические приемы, в которых бы разобрался даже слабоумный, он объяснил, что мне не стоит вмешиваться в его дела.

– Учту все, что вы сказали. Но я пришел не за этим. Явился для того, чтобы вы, если знаете, рассказали мне все, что вам известно об этом деле.

– Полиция делает свое дело.

– Хорошо. Я вас предупредил. И это мое предупреждение, поймите правильно, неизвестному лицу, которое, надеюсь, я скоро найду.

– Вы не можете вершить правосудие, для этого у вас нет полномочий.

– Как это – нет полномочий? Я знаю ее всю жизнь.

– Тогда мы арестуем вас.

– За что? Что я делаю не так?

– Мешаете следствию. Повторяю, вы не имеете права вершить правосудие.

– Хорошо, я не буду его вершить. Просто возьму его в свои руки. А вы вольны арестовать или отпустить меня, – процедил я сквозь зубы, и глаза мои сузились.

Я стащил со стола показания Драгана Милошевича, Механика, мужа Софии. Знал, что они не имеют права задержать меня, но следить будут, а мне только этого и надо. Это ускорит их расследование. Возможно, и поможет одолеть их неспособность.

В тот вечер я засиделся допоздна, собираясь с мыслями, проверяя чувства и прошлое. Мне надо было узнать о ней все, чтобы понять, с чего следует начать. Я должен был переговорить со всеми, кто тем или иным способом соприкасался с ней в минувшие дни, месяцы и годы. И кто бы что ни говорил, она принадлежала мне.

Открыл старый, давно не бывший в обороте ежедневник и принялся записывать все, что следовало сделать завтра. Больше всего я хотел найти ее для себя. Опять.

Весь вечер я слонялся по дому, входил в кладовую, в спальню, и, наконец, немного успокоился, взяв в руки альбом с гимназическими фотокарточками. Неспешно листая его, увидел то, что никогда ранее не замечал – на каждом фото она оказывалась рядом со мной. В тот вечер она не солгала мне.

Все фонари горели по дороге от моего дома до квартиры Клевера. Жизнь показалась мне простой.

На заре та самая толстуха, злющая, на этот раз в ночной рубашке, открыла мне дверь.

– Мне надо немедленно переговорить с другом.

– Так поздно, в такую рань?

– Да, немедленно, – я не сдавался.

Я ждал, когда проснется ее муж, или парень, что ли. В ежедневник я занес: «Начало следствия. 5.35. На квартире у Клевера».