Тоска

– Нет его. Исчез, – сообщила толстуха приятным голосом, вернувшись из спальни ничуть не удивленная.

Она смотрела мне прямо в глаза, словно читая мои мысли. Меня это смутило, и некоторое время не знал, что ответить.

– Как это – нет его? – наконец собрался я.

– Вот так, нет, и все, – улыбалась она.

– И куда он мог уйти?

– А кто ты такой, чтобы задавать вопросы?

– Кто я такой? Хм-м, – я оскорбился. – Ты лучше спроси, почему ты не знаешь, куда из твоей постели исчез любовник. Причем понятия не имеешь, куда он подевался.

– Ну-ка, приятель, пошел вон!

– Не понял?

– Пошел вон! – прикрикнула толстуха.

– Хорошо. Но я вернусь!

Я вышел неспешно, стараясь не замечать очевидное – она меня выставила, но успел пнуть вешалку у самой входной двери. Та треснула, оставив на себе след моего визита.

Тоска поселилась у меня в груди. Выпил третью чашку кофе без сахара в каком-то буфете, и тут мое внимание привлек разговор за соседним столиком. Я навострил уши. Дворники после окончания рабочего дня вспоминали Софию. Уже весь город судачил о ее исчезновении.

– Да, этот шум не предвещал ничего хорошего.

– И ты именно в тот вечер оказался около ее дома?

– Честное слово. София верещала как зарезанная.

– Так что же ты не заявил в полицию?

– Я не дурак, они же потом меня бы и обвинили. Я как освободился, так в чужие дела и не вмешиваюсь.

Я обрадовался и разволновался одновременно. Как баран на новые ворота, уставился на оранжевый жилет бывшего зека. Следовало хорошенько запомнить его лицо, потому что все пятеро были в одинаковых дворницких комбинезонах.

Застану его врасплох.

Я следовал за ним, прячась за деревьями, стараясь быть незамеченным. Еще не знал, что сделаю с ним при первой же возможности. И не был уверен, что смогу совладать с собой. Я следовал за ним до самой городской окраины, где за углом последней улицы находился, похоже, его дом. Городской шум растаял вдали, а за поворотом открылось незастроенное пространство.

Я налетел на него со спины. Повалил на землю, и принялся, словно зверь, избивать. Сильным ударом кулака свернул ему на сторону нос.

Он был настолько ошеломлен, что продолжал лежать, не шевелясь.

Оттащил его, словно мешок, в ближайший кустарник. Прижал локтем горло и принялся тихо расспрашивать. Наблюдал, как он едва дышит, как на деснах выступает кровь. И когда я, наконец, отпустил его, он глубоко вздохнул и принялся клясться, что ничего не знает. На всякий случай я еще раз сдавил ему кадык, поднялся и спокойно отправился на поиски Клевера.

Моя прошедшая жизнь запуталась в собственных тенях. Я сбросил ее, как змея сбрасывает кожу, вылез из нее, и в безумную голову втиснул еще более безумный ум. Свихнулся, стремясь сделать оставшееся мне время более осмысленным. Хотя бы немного подчистить за собой, тщательно укрыть неприбранную постель, в которой когда-то меня будило сознание того, что я ничего так и не довел до конца, и совершить для себя великое на первый взгляд дело, прежде чем запечатать вход в свою берлогу каменной стеной.

Несмотря на то, что я ходил по всему как по битому стеклу, мне казалось, будто ничто меня не задевает, а шрамы затаились в глубине, слившись в чудовищную, всем болям боль. Я провалился в мир воспоминаний, в которых, как она убедила меня за ночь, я живу. Я сам должен использовать возможность и найти ее.

Мое себялюбие не волновали другие. Ни ее муж со своей собственной судьбой, ни ее дети, ни время, растянувшееся между нами как резина, ничто не могло ослабить мое чувство, что она принадлежит только мне.

Я сходил в полицию, навестил Клевера, избил человека, и теперь копил силы для того, чтобы совершить то, чего я так долго, долго ни для кого не делал.

Слишком много для одного дня, и ничто для поисков. Ни следа, но тысячи сомнений.

Мне даже не могло прийти в голову, что я сам мог стать частью большого заговора. Что я в центре событий. Что со мной играют куда более ловкие, чем я, люди.

Что, если я именно тот, кого следует поймать на крючок?

Не знаю, как я утратил уверенность в своих действиях. Как появились сомнения. Они словно исподволь поедали меня. Я терял уверенность в себе, и она возвращалась волнами, как самосознание чередуется приливами и отливами. Когда-то я был убежден, что могу, не колеблясь, сунуть руку в огонь и сжечь ее, твердо уверенный в том, что я выше всей этой массы, угрожающей задавить мир своей серостью, а иной раз казалось, что уже утонул в отвратительном осадке, что задыхаюсь в собственных подвалах без окон, дверей и ведущих наверх ступеней.

Граница неуверенности, точнее – страха, незаметно сдвигалась, и вот сейчас, в этот момент, я был готов сотни раз оглянуться, посмотреть, не подкрался ли ко мне со спины избитый мученик. А ведь я измордовал его так, что он вряд ли остался в живых.

Сам себе поражаюсь, пытаюсь собраться, контролировать мысли, обуздать безумие. Ссорюсь сам с собой. Вслух критикую себя, корча гримасы перед зеркалом. А когда вдруг понимаю, что лицо у меня помятое, что седина просматривается на висках, что морщины у глаз все отчетливее, холодные лезвия пронзают желудок. От этого страха, что расшатывает фундамент моего существа, что несет с собой безоглядную старость, неуловимого, всегда настигающего меня, как ни стараюсь бежать и прятаться от него, я, пожалуй, не избавлюсь и после смерти.

Мне приходило в голову желание, но тут же покидало ее, попросить помощи. Всегда побеждает сторона, чувствующая себя победителем. Она решает, что в последующий период мне необходимо как следует потрудиться, чтобы стать не таким, как сейчас. Чтобы разбудить себя прежнего и порвать с нынешним, перепуганным.

В этих сражениях ума и души, в сомнениях и решениях без последствий прошли дни и годы.

Я подошел к дверям своего дома, и тут понял, что потерял ключи.

Влез через окно в ванную, как когда-то, возвращаясь из школы в отсутствие родителей. Это окно всегда было открыто. Только сейчас оно показалось мне слишком маленьким. С трудом я утвердил ногу на раковине, после чего соскочил на плитки пола. Ограбление собственного дома я закончил лежа под унитазом. Я ударился об него носом, и кровь залила белоснежный пол.

Я лежал, закинув голову, и в полусне призывал покойных родителей, соседа, кума, лучшего друга. Они слонялись по ванной, по комнате, коридору, рылись в шкафах, искали какие-то книги, полотенца, пижамы. Они веселились, красивые и симпатичные в своей беззаботности, и никто из них не спрашивал меня ни о чем. И я их тоже. Дополз до кровати, и в этой сутолоке покойников наконец-то спокойно заснул. Я отправил весь потерянный мир назад и окружил себя любимыми людьми. Мне их так не хватало. В сознание прокралась мысль, что я плохой сын, товарищ, кум, раз не нахожу времени сходить на кладбище и поставить свечку. Но как только огонек заискрился и начал трепетать, запах растаявшего воска вновь убаюкал меня.

Знакомый, близкий мне мир исчез. Улицы опустели, как карманы плохого игрока в наперсток. Я стал затворником в доме, в котором вырос. Меня пугало пребывание в нем, его призраки прошлого, но я любил его, мое единственное убежище. Днем, за книгой, я был спокоен, но как только наступал вечер, я с нетерпением начинал ждать рассвета. Прислушивался к душам мертвых, дрожал, покрываясь гусиной кожей, и не находил себе места.

Помню, как мне первому сообщили о смерти соседа. Считалось, что я бездушен, и потому мне легче будет сообщить о ней его сыновьям. И я четко выполнил поручение, не поддаваясь эмоциям, так как был убежден, что эта смерть меня не заденет. Но задела, как, впрочем, и любая другая. И теперь я не драгоценный камень без огранки, а плохо обработанная скала, обломок, непривлекательный и бессмысленный, не имеющий четких контуров и прекрасных граней.

В этой каменоломне неприятно пребывать ни мне, ни тем, кто пожелал бы сблизиться со мной. И ей тоже. Она искала спасения там, где его не было, но не дождалась, когда я добьюсь ее огранки.

Но все-таки, если бы я сумел найти ее, если бы внедрил ее в мир моих снов, то это помогло бы и ей, и мне как таковому. Может, она разогнала бы покойников и вернула жизнь туда, где рождалась смерть.

Накануне ночью я заснул одетый, а когда проснулся, переодеваться не захотелось. В одежде, которая мне нравилась, обув ботинки, оставленные у самой кровати, я встал на ноги и ушел, опять без четкого плана, но с возросшей решимостью закончить начатое дело. Теперь я наверняка отыщу Клевера. Он, по крайней мере, укажет, в каком направлении мне двигаться дальше.

Выйти из дома мне опять пришлось через окно, а замок я сломаю после возвращения. Покидая двор, я посмеялся над своей новой привычкой входить в дом и выходить из него как грабитель.

Со стола на меня смотрел чистый лист белой бумаги. Рядом со мной, за этим же столом, сидел Клевер.

– Не понимаю твоего самопожертвования, и не ясно мне, что тебя так потрясло в исчезновении Софии. Это не твоя битва, а ты стараешься любой ценой ввязаться в нее. У тебя и поводов таких нет, в которые я бы поверил…

Мне пришлось прервать его.

– Ты полагаешь, что у твоей толстой Берты прав больше, чем у меня? Чем у меня, а ведь я из всех своих друзей выбрал именно тебя.

– В конце концов, она тоже выбрала именно меня.

– Да, потому что иного выбора у нее не было.

– И у тебя тоже больше нет выбора. Во-первых, ты от всего, связанного с тобой, отказался, и потом…

– И потом, все отказались от меня. Ты это хочешь сказать?

– Вроде того.

Клевер прав. Я могу на пальцах одной руки пересчитать всех своих друзей, еще и останутся. Не уверен, что мне когда-нибудь было дело до них. По крайней мере, я не притворялся. Я не был скрытным, испорченным лживым. Я такой, какой есть, со всеми своими недостатками, и все это видели и знали. Не может быть обмана, если его никто не скрывает.

Больше не к кому было обратиться за помощью. Поэтому я решил остаться в этой квартире и наблюдать противоестественный союз этой уродины женского пола и моего некогда прекрасного друга. И простить ей вчерашнее нелюбезное гостеприимство, и ждать сваренный ею кофе, и даже лебезить перед ней.

– Спасибо, Берта, замечательно пахнет.

– Не за что, все что угодно для моего милого и его друзей.

После чего уселась рядом с нами и принялась решать загадку. Ум у нее был блестящий, а предположения о причинах исчезновения Софии еще более блистательными, или же они нравились только потому, что все крутились вокруг моей персоны. Возможно, она хотела заполучить меня, только не знаю, с какой целью. По женскому инстинкту Берты выходило, что беглянка хочет всех нас, заинтересованных ею, ввести в искушение. Заставить нас ответить на единственный вопрос: так уж ли мы заинтересованы в ней, каждый по отдельности?

Я полностью согласился с Бертой. Я нуждался в трезвом рассудке, в инициативном человеке, направляющем меня на истинный путь.

– Сходи к ее мужу. Посиди с ним. Поговорите как мужчина с мужчиной. Пусть увидит, что тебе есть до нее дело. Он знает гораздо больше, чем мы предполагаем. Заставь его открыться, ты ведь неглупый человек. Расскажи ему о самом очевидном. Что если найдешь, то попросишь ее остаться с тобой. Обрати внимание на его реакцию. И понаблюдай за детьми. Смотри, чтобы они не обиделись.

Я никогда не задумывался о детях. Думал, что у них все впереди, и с грустью вспоминал, что старших во времена моего детства ничуть не волновали мои чувства. Я был груб в отношениях с подрастающим поколением, понимая, что у них все впереди, а мое время уже заканчивается. И время в этом мире только в тягость, и в жизни человеческой нет никакого очарования.

Дни шли за днями, а я все вертелся в кругу пустых ожиданий, носясь от Клевера в полицию и обратно.

Узнал, что Механик вовсе не был такой несчастной и беспомощной жертвой. Ему нравилось блядовать. У него были десятки конкубин. Неприметный мямля, он вынужден был подпитывать собственное эго болезненным удовлетворением путем покупки чужого внимания.

Я никогда не был с проституткой. Не позволял себе этого. В таких отношениях только покупатель становится аморальным и теряет честь. Нищета такой страсти не оправдывает наслаждения. Кому пристало лгать и оплачивать самообман?! Разве обладание кем-то на протяжении заранее оговоренного времени, или по договорной цене, не есть сама по себе потеря лица?