Собрание сочинений в шести томах. Т. 5: Переводы. О переводах и переводчиках
ДЖОН МИЛЬТОН
Ликид
В этой монодии сочинитель оплакивает ученого друга, несчастным образом утонувшего в плавании из Честера через Ирландское море в год 1637. По сему случаю предсказывается конечное крушение развращенного клира, бывшего тогда в силе.
Вновь, о лавры,Вновь, о темные миртыИ ты, неопалимый плющ,Я срываю плоды ваши, терпкие и горькие,И негнущимися пальцамиДо срока отрясаю вашу листву.Едкая нужда,Драгоценная мне скорбьНе в пору гонит меня смять ваш расцвет:Умер Ликид,До полудня своего умер юный Ликид,Умер, не оставив подобных себе,10 И как мне о нем не петь?Он сам был певец, он высокий строил стих,Он не смеет уплыть на водном ложе своем,Не оплаканный певучею слезою. Начните же, сестры,Чей источник звенит от Юпитерова трона,Начните, скользните по гулким струнам!Мнимо-уклончиво, женски-отговорчивоТак да осенит удавшимся словомНежная Муза20 Урну, назначенную и мне!Пусть оглянется он в своем путиИ овеет миром черный мой покров,Ибо вскормлены мы с ним на одном холме,И одно у нас было стадо, и ручей, и сень, и ключ;С ним вдвоем, когда вышние пажитиОткрывались разомкнутым векам солнца,Шли мы в поля и слышали вдвоемЗнойный рог кружащего шмеляИ свежею росою нагуливали стада30 Подчас до поры, когда вечернюю звездуВзносил поворот убегающих небес,А в сверленом стволеНе молкли луговые напевы,И сатир шел в пляс, и двухкопытный фавнНа ликующий тянулся звук,И старик Дамет любил наши песни. Но все уже не так. Тебя нет, тебя нетИ больше не будет никогда.О тебе пастухи, о тебе леса, о тебе40 Опустелые пещеры, заросшие тимьяном и лозой,Плачут глухими отголосками.Ива и зеленый орешникБольше твоимНе повеют нежным песням радостными листьями.Как розе тля,Как ягненку на пастбище язвящий клещ,Как мороз цветам в наряде их красыТой порой, когда белеет боярышник, —Такова, Ликид,Пришлась пастухам твоя утрата.50 Где вы были, нимфы, когда невнемлющая глубьОбомкнула любимого Ликида?Не играли вы на той крутизне,Где покоятся былые барды и друиды,Ни на вздыбленных высях Моны,Ни у Дэвы, плещущей вещей волной, —Но к чему мечта?Разве были бы вы сильны помочь ему?Нет, – как Муза, как Орфеева мать,Не сильна была чародеющему сыну60 В час вселенского плача природы,Когда с черным ревом неистовый сонмБросил вплавь окровавленный его ликВниз по Гебру и к Лесбийскому берегу. Зачем он неутомимоПравил пастушью свою недолю,Острый ум устремляя к нещедрым Музам,А не так, как все,Под сенью резвился с АмариллидоюИли с прядями кудрявой Неэры?70 Слава,Последняя слабость возвышенного ума,Шпорит ввысь благородный духОт услад к трудам,Но когда уже светлая награда впередиЖдет взорваться стремительным сиянием, —Слепая Фурия постылым резакомРассекает тонкую пряжу жизни.Но нет —(Это Феб звучит в трепетном слухе моем) —Слава – цветок не для смертных почв:80 Не в мишуре идет она в мир, не в молве она стелется вширь,А живет в высиВ знаке ясных очей всерассудного Юпитера,И каков его последний обо всем приговор,Такова и слава ждет тебя в небесной мзде. Верь, чтимая АретузаИ тихий Минций в венце певчих тростников:Это высочайшая прозвенела мне струна!Но дальше, моя свирель!90 Вот морской трубач предстал во имя НептуновоВопросить волны, вопросить преступные ветры:Что за невзгодаНежному была погибелью пастуху?И каждый из крутокрылых,Дующих с каждого острия суши,Ответил ему: «Не знаем!»Мудрый ГиппотадПринес их ответ, что ни единый порывНе вырвался из его узилища,Что тих был воздухИ скользящая ПанопеяС сестрами играла на кромке песка.100 Это челн,Роковой и вероломный,В час затменья сколоченный, черными проклятьями снащенный,В бездну погрузил священное твое чело. Следом медленной стопой притекает чтимый Кэм,Плащ его космат, из осоки его колпак,Смутные образы на нем, а по краямВыписана скорбь, как на том кровавом цветке;«Кто отнял, – воззвал он, – лучшую надежду мою?»И последним шел и пришелГалилейский кормчий,110 Ключарь о двух мощных ключах, —(Отворяет золотой, замыкает железный) —Он сотряс свои увенчанные кудри,Он сказал:«Рад бы я сберечь тебе юного,Видя тех, кто чрева ради вкрадывается в стадо,Кто рвется к пиру стригущих,Оттирая званых и достойных,Чьи губы слепы,120 Кто не знает ни держать пастуший посох,Ни иного, что довлеет верному пастырю!Что нужды им и до чего нужда им?Песни их, скудные и нарядные,Чуть скребутся сквозь кривые их свирели,Овцы их, голодные, смотрят в небо,Пухнут от ветра и гнилого тумана,И зараза, выедая их, расходится вширь,А черный волк о скрытых когтяхПоходя пожирает их день за днем,130 И двурукое оружие у двериГотово разить, но никого не разит!» Воротись, Алфей,Грозный глас, претивший тебе, умолк.Воротись, Сицилийская Муза:Воззови к долинам, и пусть они принесутЦветы в стоцветных венчиках лепестков.Вы, низины, нежным полные шепотомЛистьев, непутевых ветров, льющихся ручьев,Свежих, редко зримых смуглой звезде, —Бросьте сюдаВаши очи, яркие, как финифть,140 Из зеленой травы пьющие медовый дождь,Вешним цветом обагряющие землю:Торопливый первоцвет, умирающий забытым,Хохлатый лютик и бледный ясмин,Белую гвоздику и сияющую фьялку,В черной ряби анютин глазок,Душистую розу и нарядную жимолость,Томные буквицы с поникшей головой,Каждый цветик в своем пестром трауре.Пусть померкнет амарант,150 Пусть наполнится слезами нарцисс,Устилая лавровое ложе Ликида,Пока тщетная наша мысльМеж неверных отдыхает догадок:Где прах твой,Дальними омываемый морями, гремящими в берега?У бурных ли ГебридВ отымающей волнеНисшел ты к глубинным чудам,Спишь ли, неподвластный слезным зовам,160 Под древним сказочным Беллером,Где мощный лик с хранимой им горыВзирает туда, где Наманка и Байонна?О архангел, оборотись и тронься!О дельфины, вынесите злополучного на свет! Не плачьте, скорбные пастыри, не плачьте!Он не умер, Ликид, наша горесть,Он скрылся под гладью вод,Как солнце скрывается в океане,Чтобы вскинуть вновь поникшую голову,170 Просветлеть лучами и в новом золотеЗапылать на челе заревых небес, —Так и ЛикидДоброй мощью Грядущего по волнам,Опустясь на дно, вознесся в ту высь,Где иные рощи, иные реки,Где чистый нектар смоет ил с его кудрей,И невыразимо зазвучит ему брачная песньВо блаженном царстве радости и любви.Там приветил его чтимый строй угодников,180 Там певучие сонмы движутся во славе своей,И в очах навек высыхают слезы.Не плачьте же, пастыри, о Ликиде:Щедрая тебе мзда,Дух твой отнынеБудет блюсти этот берег,Осеняя странников опасных пучин. Так пел неумелый пастухДубам и ручьямВ час, когда рассвет шел ввысь в седых сандалиях.На тонких скважинах свирельных стволовСтрастной думой ладил он дорийский лад;190 И вот солнце простерлось по холмам,И вот кануло в западные моря,И он встал, окинувшись в синий плащ:С новым утром к новым рощам и новым пажитям.ФРИДРИХ ГЁЛЬДЕРЛИН
Патмос
Ландграфу Гомбургскому
БлизокБог, и неуловим.Но где опасность,Там и спасенье.Во мракеГнездятся орлы, и без страхаНад бездною шагает альпиецПо легкозданным мосткам.Дыбятся вкруг нас горы времени,10 И возлюбленные нами вблизиТомятся в разлучных высях.Так излей же нам девственные воды,Дай нам крылья,Чтобы верным сердцемНиспуститься к ним и воротиться!Так сказал я, и вот умчал меняНечаемо быстро и негаданно далекоГений20 Из обители моей. На летуБрезжились в рассветных сумеркахТемный лес и страждущие потокиРодины моей, и потом неведомыеЗемли, и наконецВ свежем блеске,Полная тайны,Расцвела в золотом дымуСолнечных шаговРаспускающимися лепестками30 С тысячи благоухающих горАзия, и мой ослепленныйТщетно взор искал знакомого места,Ибо новы были мне широкие русла,По которым с ТмолаЗлатоубранный катится Пактол,И стоят Мессогис и Тавр,И цветистый пышет сад, как застывший огнь,И в небесном свете серебряныйРасцветает снег,40 И в знак жизни, не ведающей смерти,По невступным скаламВековечный взвивается плющ,И на кедрах зиждутся и на лаврах,Как живых столпах,Богозданные торжественные палаты.От порога АзииРазбегаются вдаль и вширьПо неверным морским равнинамРаспростертые солнечные пути,50 Но знакомы пловцам их острова —И когда уведал я,Что единому из недальнихИмя – Патмос,Обуяло меня желаниеОбратиться туда и тамК темному приблизиться гроту,Ибо не в блеске —Как влагообильный Кипр или как иныеОстрова —60 Обитает гордый Патмос средину моря,Но гостеприимствует под смиреннымиКровами, и когдаИзверженный ли судокрушением,Томящийся ли по отечествуИли по отъятому другуПриближается к нему чужестранник, —Остров преклоняет к нему слух,И сыны его, голосаЖаркой рощи, и сыпучего песка,70 И взрезанных трещинами равнин,Любовным откликаются отзвукомНа стенанья страждущего.Так некогдаОстров оберег боговозлюбленногоПрозорливца, который в светлой юностиНеотлучен былСыну Господа Всевышнего, ибоВозлюбил простодушного Громовержец,И взирал он внемлющими очами80 Изблизи в Божий лик,Когда к таинству винной лозыВосседали они в пору трапезы,И в величии спокойной душиВозвещал им Господь Свою смерть и всевышнюю Любовь,Ибо неустанны были добрые Его словаВзвеселять душиПеред зримой яростью мира.Все есть благо. И Он умер. Сколь многоеМожно вымолвить о том. И с победным90 Взором, радостного, зрели Его в тот мигТе друзья, но печалились и дивились,Ибо вечер был, и скорбели души,Величайшим обремененные свершением, —А мила им была жизнь под солнцем,И сердца их не волили отрешитьсяОт Господнего ликаИ родного края. Это в них вожглось,Как огонь в железо:Их Любимый истаивал с ними об руку.100 И тогда ниспослал Он имДуха, и воистину дрогнулДом, и Господня буряДальним громом грянула над зрячимиЛбами и тяжкими сердцамиСовокупных подвижников смерти,И с прощальным словомОн предстал им в последний раз,И померк день солнца,Царственный, богоскорбный,110 ПреломивСветлый скиптр о прямых лучах,Чтобы вновь восставиться емуВ должный срок. Недобрая настала пораИ неверная, преломилось человечьеДело, и единая оттолеПребывала радость —В чистом взоре сквозь ласковую ночьДозирать глубиныМудрости, меж тем как живою120 Зеленью зеленели горные впадины.Но страшно, когда по всем путямРасточает Господь живущих Господом,Страшно отрешиться от ликаДорогих друзейИ уйти одинокому в загорныеДали. Но где встретились двое,Там единосердныйИх живил небесный Дух в непредреченнойТой внезапности, когда, удаляясь,130 Оборотился Бог,И схватил их за волосы, и ониСоплелись руками и поклялись,Зло назвавши злом,Словно золотыми канатамиУдержать Его во веки веков, —Но когда умирает Тот,В Ком жила превысочайшаяКрасота, Чье телоБыло чудом, начертанным небесными140 Силами, и те, кто единойЖили памятью, делаются друг другуНепонятною навеки загадкою,Когда время не только сметает прах,И корчует дерево, и крушитКапища, когда полубожескаяСлава и тех, кто с Ним,Избывается, и Всевышний самОбращает лик,Да не узрит150 Ничего отныне несмертногоВ небесах и на зеленой земле, – что это?Это сеятель на току,Взвеивая жито,В ясный воздух мечет его лопатою,И мякина шелушится у ног,Но конец трудов вылегает зернами:Если нечто сгинет и еслиОтзвенит живой голос слова, —Это не горе,160 Ибо дело Божье подобно нашему,Ибо воля Божья волит не всё и не вдруг.Как недра таят железоИ Этна – пылающие смолы,Так мне затаить бы дарУзреть очами моимиОбраз, каким он был —Христос.Но когда кто себя взъяритЗлою речью и на меня в расплохеГрянет, на безоружного,170 В Божьем образе скрытый раб, —В гневе зрится мне небесная сила,Чтобы я не взрос, но познал,Что всего ненавистней добрым властнаяЛожь,В человеках истребляющая человеческое,Ибо правят не они, а бессмертныйРок, и преображается сам собоюТруд их, и спешит к своему концу.Когда всходит к высям небесный180 Триумфатор, и солнцеподобным славят сильныеЛикующего Сына Всевышнего —Знак избранничества! – и жезлПеснопенья клонится, указуя,Что не всё для всех. Он подъемлетМертвых, которых еще не тронулТлен. Но медлятРобкие людские очиВзвидеть свет, и медлятРасцвести на острие луча,190 Золотою взнузданные уздою.Лишь когда из-под нависших бровей,От Святого ниспав Писания,Тихим светом вспыхнетСила позабыть мир, —Радуясь благодати,Прозревают их кроткие взоры.И если небесные силыВозлюбили меня в меру моего чаянья,То сколь более возлюбили тебя!200 Ибо знаю:Воля Предвечного ОтцаДля тебя превыше всего.Тих Его знакНа гремящем небе. И нектоВстал под ним на всю жизнь. Ибо жив Христос.Пусть герои, Его сыны,К нам пришли, и гласят о Нем Писания,И земные деянья в неудержномБеге суть лишь изъяснение молнии.210 Но Он здесь. Ибо все, что сотворил Он,Изначально Ему предведомо.Долго, слишком долгоНам не зрелись небесные силы:Как на поводе, должны ониНас вести по нашим путям и силоюВосхищать постыдное наше сердце.Ибо каждый из небесных желает жертвы,И забыть кого из них – не к добру.220 Испокон мы служим матери землеИ невдавне – солнцеву свету,Невегласные, но хочет ОтецВсемогущий, чтобы превыше чтиласьТвердая букваИ чтоб внятно означала бы сущее.И немецкая песня Ему покорствует.ФРЭНСИС ТОМПСОН
Небесные гончие
Я бежал от Негосквозь ночи и дни, под сводами лет,в лабиринтах мозга, за мглою слез,на раскатывающийся смех, —и рушилсяв зияющие мраки ужасаот шагов Погони —10 неторопких, спокойных, величавых,и шаги били в слух, но сильней бил Глас:«Кто предал Меня, того все предаст».Я оправдывался пред Ним,прикрывал мой дух клочьями добрых дел,но Страх меня гнал, а Любовь за мной гналась,20 и я знал, она – Любовь, но было тяжкообрести Его и лишиться всего.Я скрывался – Он ввивался в щель,и мой страх был быстр, но Любовь Его – быстрей;я стучался, где кончается свет,в золотые ворота звезд и в серебряные – лун,30 и заре говорил: «спеши!», и вечеру: «скорей!»,в синий луг небес я закутывался от грозной Любви,я молил Его слуг,но их верность была мне отказ.Я хватался за гривы всех ветров,40 но и в синих степях,но и в черном плеске молний вкруг громовых осейСтрах меня гнал, а Любовь за мной гналась,50 и все тот же шаг, и все тот же Глас:«Кто в себе Меня не скрыл, тот не скроется никем».Я не смел вскинуть взор во взормужей и жен, —но в младенческих лучистых очах,мне казалось, светится мне ответ.Я вникал,60 но их ангел, вцепясь в льняные кудри, взносил их прочь.Я вскричал: Мать Природа,дай мне долю меж твоих чад:губы в губы, руки в руки, кудри в кудри,в четырех ветрах твоих стен,под лазорью прозрачного шатра —70 причаститься чашесветлых слез вселенской Весны!И стало так:сын Природы, я врос в ее таинства,разумел, как морщится небо,как над морем пенятся облака —80 с ними я рождался и умирал,и со мной они радовались и печалились.Я смеялся утром, ликовал в полдень,я был тяжек Истиною,когда свечи звезд мерцали у гроба дня;90 в сладких ливнях была соль моих слез;я вжимался сердцемв жар и трепет красных закатов, —но не легче было тоске.По седым щекам небес засыхалимои слезы – мы не знали друг друга:Мачеха Природа,ее звук не шевелил мне ума,я кричал, а она была нема.100 В синей ткани стыли ее сосцы,и ни капли иссыхавшему горлу.А Погоня – тот же шаг, тот же Гром:110 «Ничто – для тебя, если ты не для Меня!»Голый,брошенный на колени,трепетал я бича Твоей любви.В похоти силы моейя сотряс столпы своих дней, —и вся жизнь моя рухнула мне на темя:120 годы – в груды, юность – прах меж развалин,всходит дым из расселин дней,больше нетснов сновидцу, струн песнетворцу:рвется цепь цветов,безделушкой качавшая на запястьеземной шар, слишком тяжкий горем.Ах, Твоя ли любовь – как стебель130 красноцвета, где нет места иным цветам?О, Чертежник Бескрайности,Ты заране ль жжешь стволы на уголь черте?Сердце мое – болотослез, что каплют с плакучих ив ума.140 Так – днесь; что – впредь?Мякоть – горечь, какова ж скорлупа?Дни мои – туман,лишь гремит труба с оплотов Вечности,и туман, колыхнув, мелькает башнею.Но я внял трубе и познал Трубящего,лишь узрев Его, высящегося ввысь,150 в темном пурпуре, в кипарисном венце.Ах, наши ли жизни – Твоя Жатва?Наша ль смерть – перегной Твоим полям?И гнавшийся за мнойгрянул Голос разом со всех сторон:«Где твоя земля?Эти ли она дребезги и черепья?Вот: все бежит тебя, как ты бежишь Меня!160 Бренный, жалкий, всечуждый,в ком ты ждешь, – Он сказал, – любви?Людская любовь – от людских заслуг:в чем заслуга твоя,меж глиняных комьев самый грязный ком?Кто полюбит тебя, ничтожного,кроме Меня?170 Я брал у тебя —чтобы взятое нашел ты в Моей руке;ты ли нищ,коль добро твое в Моих закромах?Вот тебе Рука Моя: встань!»Шаг смолк.Этот мрак —от ласкающе ль простертой Руки?«Самый малый, самый темный, самый милый,180 Это Я – Кого ты искал!Тот гонит Любовь, кто гонит Меня».ПОЭМЫ
Перевод знаменитых поэм прозою – самая естественная дань скромного уважения к ним. В Европе это очень давняя традиция, у нас она не привилась, старые переводы И. Мартынова и А. Клеванова из классических авторов никем не читаются. Нам было интересно сделать такой опыт вот почему. Переводчики привыкли жаловаться, что переводимые стихи трудно втиснуть в стихотворный размер: будто бы в одном языке слова длиннее, а в другом короче. (На самом деле причина – не в лексике, а в синтаксисе: синтаксические средства уплотнения речи в каждом языке свои, и там, где одному языку удается быть лаконичным, другому приходится быть громоздким.) Но есть одно парадоксальное исключение – это перевод латинского гексаметра. В нем шесть стоп, но по-латыни в них обычно укладываются пять фонетических слов, а по-русски должны укладываться шесть, и переводчикам приходится пользоваться бессодержательными «затычками», chevilles. Мы попробовали: может быть, если переводить латинские гексаметры прозой, в них удастся достичь большей сжатости? Стиховедческий эксперимент не удался: из нумерации строк видно, что и в прозе, как в стихе, на одну строку оригинала приходится в среднем 17 слогов. Не знаю, удался ли эксперимент стилистический: звучат ли пышные поэтические украшения на фоне прозы эффектнее, чем на привычном фоне стиха? В качестве corpus vile, которого не жалко для вивисекции, была взята поэма Силия Италика «Пуника» (ок. 100 года н. э.), образец барокко латинского серебряного века, история II Пунической войны в 17 книгах, расцвеченная всеми стилистическими узорами, а более всего – антономасией. Италия здесь – Энотрия, Гесперия, Авсония, Давния; римляне – тевкры, дарданы, пергамляне, идейцы, Энеады, лавинийцы, лаврентяне; скрещение римского рода с греческим – «рутулийская кровь с дулихийской»; карфагеняне-пунийцы – тирийцы, сидоняне, Агенориды, Кадмиды, Белиды и т. д. Здесь предлагается завязка войны; подзаголовки – конечно, от переводчика.
Перевод «Неистового Роланда» Ариосто (1532) был сделан с другим намерением. Всякий читавший оригинал знает, как убаюкивающе действует плавное течение эпического стиха огромной поэмы, в котором узловые моменты повествования ничем не выделяются из попутных описаний и отступлений. Для перечитывающего в этом есть особая прелесть, но для читающего впервые это немало мешает восприятию. А русский читатель (и я в том числе) читал Ариосто подряд впервые. Поэтому я нарочно старался помогать ему, движением стиха подчеркивая движение событий. Членение на строфы, даже без ритма и рифмы, позволяло сохранять воспоминание об октавах оригинала. В «Неистовом Роланде» октава пассивна, повествование катится по строфам ровным потоком, тогда как, например, в «Дон Жуане» или в «Домике в Коломне» октава активна, то и дело выделяя и подчеркивая острую сентенцию или иронический поворот интонации. Я не решился бы перевести верлибром «Дон Жуана», но перевести «Неистового Роланда» решился. Укладывая слова в строчки, поначалу я стремился лишь к точности и краткости, потом почувствовал, что невольно соблюдаю какой-то ритм. Оказалось, я избегаю в начале строк ямбических зачинов (с ударением на 2‐м слоге: «Так бьющий сокол…») и предпочитаю остальные (с ударением на 1‐м и/или 3‐м слоге: «С пешими моими и конными», «В императорский стан…», «Карл Великий…»). То есть возможен стих, организованный ограничениями не только на окончания строк (только женские или только не-женские), а и на зачины строк. Для стиховеда это интересно.
«Три тайные поэмы» Сефериса (1966) – это не эксперимент, это добросовестный перевод, верлибр здесь в подлиннике. Я включил его в эту книгу, чтобы дать читателю отчет в собственном вкусе: мне нравятся именно такие стихи, сухие, пунктирные, в которых больше нечего сокращать. Вероятно, под этот образец я подгонял и те сокращенные переводы, которые будут в этой книге дальше. Первая поэма – о луче прозрения в сущее и вечное, путь сквозь тщетный разум, муть, застылость и окаменелость. Вторая – оглядка на классический миф: убийство Агамемнона в кровавой бане, Клитемнестра с Эриниями на сцене, но она сильнее их, потому что нашла в себе силы взглянуть в ту вечную пустоту, бесформенную, как море, которую нельзя передать. Третья – искажение и угасание: огонь становится сушью, прозренье – мороком, а в словах поэта – «твой голос, твой, а не тот, который ты любишь», не голос пустоты; постижение и свершение можно оставить людям, оно им не поможет, а для себя остается только всесожжение в пустоту: она обозначена, за неимением лучшего, вечным символом розы. Перевод был сделан совместно с Е. И. Светличной; подлинник написан правильными фразами, но без знаков препинания, – кому это дорого, пусть мысленно отбросит их из перевода. Подзаголовки отрывков я делал для себя, чтобы не потеряться в трудном тексте.
СИЛИЙ ИТАЛИК
Пуника, I
[Вступление.] Я приступаю к войне, вскинувшей до небес славу Энеадов и под энотрийские уставы повергшей дерзостный Карфаген. (3) Даруй мне, Муза, напоминание о блеске подвигов древней Гесперии и о том, сколько и каких мужей воздвиг Рим для той войны, когда Кадмов род преступил святой договор, поднял битву за власть и долго колебалась Фортуна: которую из твердынь возвысить над миром. (8) Трижды Сидонские вожди рушили недобрым своим Марсом освященный Юпитером союз и договор с сенатом; трижды нечестивый меч побуждал их безумно рвать ими же одобренный мир. (12) Во второй же из этих войн, когда два народа попеременно грозились конечной бедою, грядущие победители ближе всего были к погибели: да, отверзлись Дарданскому вождю Агеноровы твердыни, но и Палатину довелось быть в пунийской осаде, и Риму спасаться лишь своими стенами.
(17) Эти завязи столь грозной ярости, эту веками хранимую ненависть, эти брани, завещанные правнукам, – ныне дано мне открыть, обнажая всевышние умыслы; и вот я подступаю к первоначалам великих смут.
[Юнона избирает Ганнибала для погибели Рима.] (21) Некогда, бежав сквозь волны из Пигмалионовых стран, опороченных братогубительным злодейством, пристает к роковому ливийскому берегу Дидона. (24) В купленном месте возводит она новые стены – там, где позволено ей опоясать берег воловьим ремнем. (26) Здесь-то (гласит старина) пожелала Юнона утвердить на веки веков то изгнанничье племя, которое ей милее и Аргоса, и Атридовых Микен. (29) Но когда увидела она Рим, вскинувший чело над воинственными градами, и суда его на морях, и победные знамена по всему свету, то пред близящейся этой угрозой взмущает она сердца пунийцев битвенным безумием. (33) Отражен первый бранный натиск, канули обломки ливийской затеи в сицилийскую пучину, но вновь вздымает Юнона войну. (36) Ей, всколыхнувшей землю и готовой возмутить море, надобно теперь лишь одно: вождь. (38) И вот всем гневом богини облекается воинственный Ганнибал: его единого дерзает она выставить против судьбы. (40) Ликуя о кровавом этом муже, о скором вихре напастей на Латиново царство, в предвиденьи грядущих побоищ гласит она так: (42) «Наперекор моей воле привел когда-то троянский изгнанник Дарданию и дважды плененные пенаты свои – в Лаций, победой вручив тевкрам Лавинийские скиптры; (45) но это лишь до поры, когда Тицин не вместит в берегах своих римские трупы, когда покорная мне Требия, преградясь оружием и мертвыми телами, хлынет вспять Пергамскою кровью по кельтским полям, когда Тразименская зыбь ужаснется помутненным гнилью собственным затонам (50) и когда увижу я с небес могилу Италии – Канны, Япигийскую равнину в Авсонской крови, и Авфид, с трудом рвущийся к Адриатике из берегов, тесных от шлемов, щитов и отрубленных рук и ног». (55) Так воспламеняет она юного к Марсовым подвигам.
[Ганнибал и его клятва.] (56) Был Ганнибал жаден до дела, неверен слову, несравним в хитростях, неохоч до справедливости, в оружии не знал страха божия, на худое доблестен, к миру презрителен и кровожаждущ до мозга костей. (60) В цвете сил своих хочет он загладить отчий позор при Эгатах, затопить договор Сицилийским морем, и Юнона томит ему сердце вдохновенной надеждой на славу. (64) В ночных виденьях он уже врывается в Капитолий или проносится по вершинам Альп. (66) И не раз его слуги, встревоженные во сне у порога диким его криком в пустой тиши, находили его в поту мнимых войн и грядущих битв.
(70) Эту ярость против Сатурновой Италии еще в детстве в нем воспалила отчая неистовость. (72) Был он из Тирийского рода Барка, древних предков своих отсчитывал от Бела. (73) Когда Дидона, лишась супруга, покидала порабощенный Тир, то спутником в счастье и горе пристал к ней Барка, юный отпрыск Бела, избегший Пигмалионова нечестивого меча. (77) Этим-то знатным родом не менее, чем ратной десницей, славился Гамилькар, знатный пестун вражды, с первого внятного Ганнибалова лепета сеявший в детском сердце севы войны против Рима.