Доказательство существования

Лирический настрой в романе – лучшее что есть в Вашей работе. Изюминки местами хороши. Когда герой видит себя рыбой на глубине… Когда прихватывает краснодарская ностальгия… Когда финальная сцена с Леной…

Владимир Маканин

1

Я постоял под душем, постепенно понижая температуру падающей на меня воды; когда ощущение холода стало непереносимым, я оставил ручку крана в покое. Затем с удовольствием вытерся.

Этим пасмурным апрельским утром нам с Инной предстояло ехать на свадьбу Марины и Петра; в назначенный час, когда дождь немного поутих, мы выехали. Георгий Петрович, отец Инны, бывший военный летчик, уже был там, на месте.

И вот, наконец, свадьба.

Здесь было что-то вроде авансцены, причем отнесенной достаточно далеко. Бравые упитанные молодые люди сделали представление о «жизни и деяниях Петра» (в танце); было хорошо. Затем три сестры Льва Ефимовича – отца Марины – спели песню Анны Герман – «Один лишь раз сады цветут».

Я говорю – упитанные, на самом деле, они, пожалуй, были нормальными, это я был чрезмерно худощав.

–Я Лев, но не Толстой, Эренбург, но не Илья. Поэтому запомнить меня легко, – сказал Лев Ефимович, полковник медицины в отставке. Он был довольно худой и несколько согнувшийся.

–Он Лев, а моя фамилия Медведь, так что подружимся – подхватил отец жениха.

Слово взял тамада.

–А это моя жена. По отчеству Марксовна, а фамилия в девичестве была Старая. Алла Марксовна Старая.

Жена его сидела рядом, неподвижно, и на лице её было что-то похожее на полуулыбку.

Что касается Льва Ефимовича, то он когда-то давно жил по соседству с Георгием Петровичем, и они дружили; он часто помогал всей семье, как врач. Впрочем, Лев Ефимович отлично понимал и в иных вопросах; Валентина Николаева, покойная мать Инны, когда нужно было разобраться с какой-то проблемой, приходила к ним, и Евгения Моисеевна, жена Льва Ефимовича, говорила:

–Валечка, посиди немножко, сейчас придет Лёва.

Вот Лев Ефимович пришел и тотчас же разобрался во всех вопросах – такое-то постановление, такие-то решения – и все стало ясно.

Я тоже обратился к нему, когда у меня возникли проблемы со здоровьем.

Сегодня Лев Ефимович подошел ко мне и спросил:

–Как дела, Сережа?

–Лучше, хотя бывает еще всякое, но уже не то, что было. Вы здорово помогли мне, Лев Ефимович.

–Очень хорошо, великолепно!

К нам подошел Георгий Петрович, и сказал:

–Лев Ефимович, ты сделал чудо! А не мог ли бы ты подсказать, вот после моего падения на льду, пошумливает что-то иногда в голове?

–Прекрасно, замечательно! – кивнув мне сказал Лев Ефимович, и они с Георгием Петровичем отошли в сторону.

Да, подумал я, замечательно; Алла Марксовна продолжала сидеть со своей непонятной улыбкой. Мне было почти хорошо; сегодня воскресенье, а завтра понедельник, и мне не идти на работу, я отпускник.

2

Давным-давно, в один из первых мартовских дней мы с начальником сектора Лыковой шли по коридору, и она радостно говорила, что все будет в порядке, что есть машина для вычисления нужных параметров, и все здесь замечательно, и если я захочу сделать работу – тут она со значением посмотрела на меня – то сделаем. И моё настроение было прекрасным. Мы пришли в комнату, где располагался сектор, и я стал потихоньку знакомиться с сотрудниками; первым ко мне подошел Батурин. Он был лет на двадцать старше меня, одет в светлый костюм; должность – ведущий инженер, руководитель группы. Он положил руку на серый прямоугольник с клавишами, лежащий на столе.

–Ну вот, вычислительная машина. Знаешь, Сережа, я просто рад, что у нас есть такое вычислительное средство. У нее память 256 кубиков, и туда мы помещаем наши программы.

–Отлично, – сказал я.

–Сейчас я покажу тебе одну программу.

И мы стали разбираться, как только я немножко понял, что это такое, Батурин сказал:

–А вот наши сотрудники, – и представил меня Вале о Володе. Мы обрадованно улыбались.

–И вот сейчас к нам подойдет ведущий инженер Горбовский. Мы должны получить от него всю информацию по изделию.

Горбовский был небольшой, седой, и на носу его, на самом кончике, было несколько длинных волосинок, они все время требовали внимания. Смотришь на него, а глаза постоянно соскальзывают на волосинки; так, в конце концов, и закончился первый день.

Вечером я вышел из института, и направился к метро, минут десять идти пешком, пересечь улицу Солянку, и вот площадь, где люди поднимаются или опускаются вниз, к подъезжающим поездам. Я обернулся и посмотрел назад, дорога к институту шла наверх; если идти на работу рано утром, ты как будто штурмуешь этот путь.

Дома был Георгий Петрович.

–Ну, как дела? – спросил он.

–Ничего. Начал разбираться.

–Когда ты работаешь, надо знаешь, как? Делай, как будто бы, все, что только начальство не прикажет. Но совсем все делать нельзя. – На лице его появилась улыбка. – Понимаешь? Надо, чтобы что-то как бы не совсем было сделано. Как бы игра была. Но чтобы нельзя было тебя ухватить. Понимаешь?

–Да, – сказал я. – Понимаю.

3

Нашей тематикой занимались военные; прочитав их книги, я понял, что путь расчета, который предлагает их институт, неправильный.

–Владимир Михайлович, – (так звали Батурина) сказал я, – по-моему, их теория ошибочна.

–Ты знаешь, мы уже думали об этом, но как тут быть, не знаем. Их институт является головным по нашей тематике. Может, лучше сидеть спокойно, и делать по их методике?

Я обратился к Лыковой, высказал ей свои сомнения.

–А рассчитывать надо как? Берем объект и смотрим – если он мал – то делаем приближение как к малым объектам. А когда он велик – то рассматриваем его как полубесконечный.

–Да, да, – сказала Лыкова. – Здесь что-то есть. Попробуй, Сережа.

–Хорошо.

Я посидел пару дней и нашел приближенные решения для малого и большого объектов; что порадовало, так это то, что результаты для большого объекта не стремились бесконечно расти, а приближались к некоему пределу.

И мы стали вычислять по новому методу.

В начале осени в Ленинграде проходила встреча разработчиков по нашей тематике, и Лыкова, собираясь на нее, взяла меня. Батурин некоторое время был обижен – он все-таки является руководителем группы, но что же тут сделаешь? Я написал статью по методам вычислений, и повезли ее на конференцию.

Конференция проходила в большом и серьезном НИИ. Собралась масса гражданского и военного народа; военные, чтобы не привлекать ничьего внимания на подходе к НИИ, были одеты в гражданское. Тут оказались Пудов и Картанов – представители головного института; Пудов был маленький, уже в летах, полковник, лицо рябое, а Картанов – большой и красивый капитан, автор тех теорий, что заставили нас задуматься. Тут было множество людей из гражданских институтов; со всеми Лыкова была накоротке – смеялась и перебрасывалась шутками.

Я сдал статью, но слова мне никто не предлагал; выступали Пудов и Картанов, и другие солидные сотрудники. Лыкова выступила с большим докладом по своей тематике, в другом помещении; она занималась несколько иными, родственными делами, а мы с Батуриным были в ее секторе.

И вот конференция закончена, мы едем домой, в Москву.

4

Я поднимаюсь по улочкам, ведущим к нашему институту, предзимний воздух вливается в мои легкие. Я подхожу к длинному зданию – в семь пятьдесят восемь; если я опоздаю на пять минут, то меня ждет испытание. Одна из старых женщин, сидящих за стеклянными окошками, заставит писать объяснительную записку, и далее эта записка пойдет по всем верхам. Начальник сектора проведет с тобой беседу; на первый раз это все. Если же опоздаешь во второй раз – тебя лишат квартальной премии; квартальная премия равна твоему окладу. Поэтому никто никогда не опаздывает, если уж случилось опоздание, ты должен остановиться, и звонить своему начальнику сектора, и дальше – ходить вокруг да около института, час или два. И уже после хождения подходить к старым женщинам с выражением на лице спокойной уверенности.

Я не люблю этого, и поэтому никогда не опаздываю. Слава Богу, весь мой путь от дома до работы занимает пятьдесят минут; если я отправился ровно в семь – значит, все будет в порядке.

Жизнь стала весьма трудной – постоянная, непрекращающаяся стирка пеленок. Инна не здорова, двигается с трудом. Плакала от страха в первый день, когда привезли ребенка, это было вечером; тревога и страх – ей казалось, что малышка такая маленькая, и мы не сбережем ее. Дали Инне валерьянки; ночью вскакивает и то приподнимает ворох одежды, то ощупывает меня, то с тревогой показывает на люстру или в окно, везде ей мерещится ребёнок. Встаю к малышке я, она орет, писяет и какает в руках, пеленаю; утром адский подъем, вечером – снова пеленки, кормление. Все эти дни – ни минуты отдыха; один день (перед приездом Инны из роддома) я чуть не плакал. Уборка, которой не видно конца – я сидел как неживой, Георгий Петрович потом спросил:

–Ну, как, отошел?

–Немного, – ответил я.

Вспоминаем прежнюю жизнь, когда единственной заботой вечером было – приготовить ужин, смотреть телевизор, и думаем: вот они детки! Неужели теперь так будет все время? Инна еле ходит, сутулится как старуха; я думаю – Господи Боже мой, зачем все это – так называемая любовь, после которой женщина так страдает, чтобы родить существо, которое потом отнимет и личную жизнь, и покой.

Прошло три месяца, и, приходя домой, я вижу, что пеленки не стираны, питание для ребенка не сварено; мне неудобно говорить, но часто кажется, что жена плохо относится к своим обязанностям. Я молчу, начинаю стирать; Инна же считает, что целый день она возится со всем этим, и после работы я должен прийти и все взять в свои руки. Но это, в сущности, ее забота – ребенок – и она должна как мать и женщина, стараться сделать максимум, чтобы вечером оба отдохнули, но часто оказывается: читала книгу; и полный таз пеленок.

Малышка подросла, богатая и смешная мимика – недоумение, обида, лукавство, обалдение (перед цветастым ковром), а вот и улыбка. И крик, от которого лопается все вокруг, и в первую очередь – она, когда вечером относим ее на кроватку; страшно не любит спать, обожает общество, собирающееся около нее.

Аннушка чрезвычайно похожа на меня, те же привычки: трет глаза руками; не может долго терпеть, будучи голодной; голову кладет сбоку от подушки. Уши, голова, нос, рот – все мое; очень походит на меня на фотографии, где я стою, совсем еще маленький, с велосипедом, у виноградников. Впервые она играла с погремушкой – стучала по ней лапкой в варежке; долго гремела, как ручной медвежонок или обезьянка.

Я поднялся с трудом, утро было еще темное, шел снег. Светящийся аквариум киоска «Союзпечати», в котором плавали разноцветные рыбы журналов, и главная рыба, царь-рыба продавщица. Я дал ей монетку и попросил «Московскую правду»; она бросила мне газету и стала перебирать, ворошить мелочь. Но я ждал, и она сердито положила (шлёпнула) мне монетку сдачи; палец у нее был обмотан черной изолентой, им она расслаивала кипы.

5

Как-то раз Инна, во время разговора с сестрой Марией сказала, чтобы та не ходила в Университет на дискотеку – там все иногородние.

–Я не собираюсь еще твоего мужа на шею сажать. И так камень висит. Ребенок свой, да плюс еще один подарок.

Говорила она как будто в шутку, но прорывалось раздражение.

–Ходи в МАИ, там все москвичи.

Они принялись опять, в том же якобы шутливом тоне, говорить, чтобы я познакомил Марию с приличным молодым человеком, начали прикидывать своих знакомых, оказалось, что ничего подходящего нет

–Найдите мне, родственники, жениха! – говорила Мария. – Где, где мужчины!

–Мужчины в метро сидят и читают, и не уступают места, – сказала Инна. – Поэтому они ничего не видят и не женятся.

–Но у тебя же на работе полно офицеров.

–Они или маленькие, или старые холостяки. А выходить замуж за старого холостяка – только не это. Ведь у него установившиеся с годами привычки, он будет требовать уважения к себе. И будет считать, что осчастливил тебя. И будет ревновать – не ходи туда, не ходи сюда. Нет, что угодно, только не за старого холостяка.

–Ну, потом можно развестись.

–С ребенком на руках?

–Но что же мне делать? – с комичным выражением говорила Мария.

–Иди в МАИ. Иди в метро, стой и останавливай всех: москвич? Не москвич?

–Шутки шутками, а ведь уже и в МГУ ездить сил нет. В прошлом году еще хватало терпения. А теперь как подумаешь – зима. Поздно возвращаться. Метель!

Мы смеемся, потому что Мария строит смешные гримасы.

–Узбеки! В университете одни узбеки, грузины.

–Это уже твое амплуа. Ездить в университет, чтобы познакомиться с узбеком и с ним весь вечер провести.

–Почему там одни узбеки? Там есть москвичи? Сережа, там бывают москвичи?

Я немного простужен, и потому сижу в дальнем углу.

–По-моему, очень мало. Москвички ходят, а они нет. У них какая-то своя кухня, они рано женятся, и как-то варятся в собственном соку.

–Они нарасхват с пеленок,– сказала Инна. – А между прочим, москвичи – это такое… У кого ни спрашиваю – уроды самые настоящие.

–Я пойду в «Метелицу».

–Куда?! Там нет мужчин. Одни женщины сидят и пьют коктейль. Зачем туда идти мужчине – пить за три рубля коктейль? А студент – у него нет денег.

–Да, проблема, – сказал я. Мне было немного неловко, и в то же время забавно; жаль Марию, и одновременно я помнил, что иногда не люблю ее. В иной раз она бывает очень милой, как будто хорошей. Такое же чувство к ней у Инны: Инна любит ее, но иногда ненавидит. Мария лежала на диване, она не завтракала и не обедала сегодня; она вот сейчас была красива, привлекательна, в полосатой кофточке, и отросшие волосы заколоты за ушами, смуглое, гладкое лицо, черные глаза. Она пошла на кухню, принесла тарелку с едой, и стала есть.

– Москвички некоторые специально едут в университет, – продолжал я. – А многие студенты хотят познакомиться с москвичкой, но так у них ничего и не получается. А женщинам, конечно, еще трудней.

–Да, даже тебе, пожалуй, проще найти хорошую девочку, чем мальчика, – сказала Инна. – Кого бы ты легче нашел?

–Конечно, девочку.

Я рассказал, как пытался познакомить Лешу Старкова с Марией, но ничего не получилось; он ходил в гости к Вале, а та была к нему равнодушна. А парень хороший, поступил в аспирантуру.

–Короче говоря, – сказала Инна, – в этом году ты должна познакомиться. С москвичом, приличным мальчиком, с квартирой. На нашу жилплощадь не рассчитывай. Если приведешь иногороднего – мы вас пропишем, но вы будете снимать квартиру.

–В этом году ничего не получится, – сказала Мария. – Этот год високосный. И я со всеми разругиваюсь.

Она встала и медленно пошла прочь; Инна с ненавистью остановила ее.

–Тарелку!

–Что? – спросила Мария, но вернулась и унесла с собой тарелку, потом долго возилась на кухне. Я пришел – грязная сковородка лежала в раковине, а мне надо было готовить купание для Анны.

–А сковорода?

–Она не моется, отмокает.

Я вымыл сковородку, а там уже Инна ругалась с Марией (она обнаружила вторую грязную сковороду).

–Я пятнадцать лет тебя кормила, ты хоть бы раз помогла! Ты живешь, как в гостинице!

Действительно, иногда, посматривая на Марию, и Георгий Петрович в сердцах скажет:

–Слушай, да что такое, глядя на тебя, и все настроение портится!

И отдает приказ:

–К первому числу даю тебе задание – постирать и выгладить мои рубашки!

Подходит первое число, Мария срочно бросается выполнять указание. На кухне выставлена стиральная машина, я помогаю пропустить белье через выжималку, и вот Мария гладит еще влажноватые рубашки.

6

Мы помыли Анечку, я лег спать, выпив аспирин и сульфадимезин. Инна читала. Мне казалось, что следует выключить свет, так как Анна может проснуться, но я ничего не сказал, пусть читает. Ночью Анечка кричала, Инна вставала, потом попросила меня заняться. Было два часа, я встал и подумал, что если я буду теперь заниматься Аннушкой, то завтра опять вырублюсь и заболею. Я был в поту; Анна орала, я постоял и лег. Инна еще раз встала, поулюлюкала, и малышка затихла. В шесть часов я встал, самочувствие было хорошее. Аспирин?

Зима, снег, автобус с затхлым гриппозным запахом. Солянка, люди, спешащие на работу, киоск, газета, проходная. Утром сижу за столом, и глаза слипаются.

Вечером мне опять хуже, начинается кашель. Дома меня перехватывает Георгий Петрович.

–Сережа, да ты заболеваешь! У нас есть хорошее средство – банки. Давай после ужина ложись в кровать, я тебе поставлю.

Я поужинал и лег в постель.

Георгий Петрович позвенел где-то в коридоре наверху и пришел с картонной коробкой, быстро поставил мне банки и сказал:

–Ну вот, теперь минут через десять я зайду.

–Хорошо.

Я лежу, банки сначала переносятся спокойно, затем становится все больнее, потом я как-то приспосабливаюсь, уже как будто ничего. Георгий Петрович ходит где-то в квартире; еще какое-то время проходит, и я решаю обратить на себя внимание. Когда Георгий Петрович проходит мимо нашей комнаты, я слегка постанываю.

–Ах, Сергей! Я и забыл про тебя! Сколько времени прошло? Господи!

Он начинает снимать банки.

–Господи! Еще немного чуть-чуть, и мы тебя прожгли бы насквозь!

–Да нет, не очень больно, – говорю я.

–Ну, слава Богу!

Георгий Петрович, складывает банки в коробку, и краем глаза я замечаю там пробирку, и я вспоминаю историю – как эта пробирка помогла нам. Когда-то, сразу же после свадьбы, у нас с Инной ничего не получалось; сопротивление оказалось слишком сильным. Мы пытались сделать и так, и этак, но все было бесполезным; тогда Инна сказала:

–Я где-то читала, нужно помочь. Иди по коридору, поднимись, там лежит коробка с банками, а среди них – пробирка. Принеси ее.

Я выполнил все в точности, но Инна возразила:

–Она холодная, пойди и нагрей ее на огне.

Я сделал это, а когда шел к Инне, навстречу попался Георгий Петрович.

–Ну, как, что? Что-то случилось?

–Нет, все в порядке, – сказал я, пряча одной рукой пробирку.

–А, ну хорошо, но если что-то случилось…

–Нет, все в нормально.

Я пошел в нашу комнату, Инна взяла пробирку, и лежа в постели, укрывшись, начала двигать рукой.

–Ох уж эта ваша половая жизнь!

Но после этого – о, радость! – все получилось!

В то время я был студентом последнего курса; я поехал в университет, была уже зима, и мир казался мне дружелюбным.

7

Приближаются праздники – 7 ноября, а мне необходимо ехать, искать капусту. Инна заквашивает ее в белом ведре, процедура длится три дня, каждый день капуста освобождается от гнета (Георгий Петрович придумал – на вертикально установленную палочку надевается веревка). Затем содержимое ведра многократно протыкается длинной палкой, это надо проделывать в закрытой кухне, но и оттуда запах просачивается во все комнаты. Только когда шипение капусты прекратилось, возобновляется гнет, т.е. устанавливается палочка; на третий день капуста готова, очень вкусна, и переносится в холодильник.

Утро. Холодрыга! Суббота (после пятницы т.е. дня усталости); не хочется заниматься этим делом. Но ничего, еду, на ближайшей станции метро капусты мало – по два кочана в руки. Еду в ближайший универсам; сначала захожу внутрь, но это надо делать снаружи. Подкатывают тележки, половина капусты разбитая; ждущий народ моментально разбирает хорошую, потом долго роется в плохой, и продавщица не подвозит новую партию. По ложке в час. Холодно. Кругом голо, серые панельные громадины домов, машины частные. Старичок: «Кинь камень – и попадешь в машину торгаша. Семьдесят пять процентов машин – у торговли». Замерзаю, дрожу; ну и жизнь, думается. В универсаме толпы народу, сумрачно, покупатели из очереди лопатами подгребают мусор, чистят, сами подвозят очередные тележки. Энергичный крупный человек атлетического сложения, в кроссовках, спортивных штанах, куртке, на голове – шапочка; работает лопатой, улыбается. Вот, думаю, пример современного интеллигента – молодца; и я стараюсь настроиться на оптимистический лад, посмотреть юмористически. Наконец – очередь; спортивный интеллигент – оптимист сноровисто набивает два мешка капусты. Мешками нагребает молодая пара – женщина в очках, чрезвычайно интеллигентного и приятного вида, муж ее, парень крепкий и симпатичный, немного дородный. Еще в очереди – девушка в джинсах, и с пуделем; передо мною пара колхозного вида набирает три мешка. Я наполняю сетки – шесть кочанов. «Рубль пятьдесят», говорит продавщица. Чувствую – не может быть здесь двадцать пять килограммов, но мне стыдно усомниться в честности продавщицы, я наверняка знаю, что она надувает меня, нагло, отлично поняв по моему виду мою психологию. Холодно, замаялся совершенно; все, и я в том числе, внутренне заискиваем перед продавщицей, хотя та ведет себя не лучшим образом. Еду домой в набитом автобусе; дома (может, не надо, мелькнула мысль) взвешиваем с Инной, оказывается, меня обманули более чем в два раза. Всю дорогу я об этом думал, и тяжелое неприятное чувство было; и теперь, только что Инна говорит единственное ироничное словцо, я взрываюсь.

–Почему тебя всегда обманывают? Надо быть взрослее.

–Бог мой, откуда я мог определить, сколько там! Сама покупай! Мне эта капуста совершенно ни к чему!

–Да! Тогда иди и гуляй. Совсем иди!

–С удовольствием! – говорю я, продолжая сидеть с жутким чувством ненависти ко всему.

–Разве так можно? – слезы. – Ты пришел, тебя обманули, ты виноват, и начинаешь орать на жену. Ты совсем потерял совесть!

–У тебя ее никогда не было! Попробуй когда-нибудь прийти из магазина и пожаловаться, что ты обманута!

–Меня не обманывают в два раза!

Я одеваюсь и иду покупать кисть для крашения стен. Муторно до безобразия, до умопомрачения, я чувствую себя непригодным к жизни дурачком-интеллигентом, которого можно нагло, в глаза надуть. Надо было спросить у продавщицы – какой вес? – и уличить эту негодяйку.

Суббота все такая же сумрачная и холодная; надо покупать кисть и красить стены. Дни уходят, улетают; боже, что за жизнь! Как бездарно, в бесконечной хозяйственной толчее проходят суббота, воскресенье; как я ненавижу выходные! Все, весь мир, вся жизнь воспринимается как нечто ужасное, нелепое, тюрьма души; душевная боль, самая настоящая, как будто душу давят, гнут, выкручивают.

А потом все прошло.

8

Но мне еще надо путешествовать в прачечную. Опять наступает воскресенье, день тихо плывет, и вот он преломился, и мне как-то грустно – завтра идти на работу. А сейчас еще какие-то минуты свободы. Но надо собираться и ехать. Огромная сумка собрана и ждет тебя у выхода, в ней – белье для стирки, я должен отвезти это. На наволочках, простынях – бирки, пришитые женой; я сдам это в прачечную, и получу чистое белье, сданное в прошлый раз. А прачечная расположена в Москве, далеко от нас. Вот уже и вечер начинается, темнеет.

Я собираюсь и выхожу на улицу. Автобус можно ждать долго; не каждый подойдет для моей поездки, а только один, который идет до следующей станции метро.

Наконец, автобус прибыл; уже и фары включены.

Прачечная. Очередь. У стенок на стульях с торбами белья сидят люди.

Входит гражданин в сером пальто, высокий, сутулый, в шляпе, лицо темное и маленькое, худое. Тощий. Вопросительный знак. Он останавливается посредине холла и, в упор глядя на ожидающих, начинает декламировать.

Я московский озорной гуляка.

По всему тверскому околотку

В переулках каждая собака

Знает мою легкую походку…

Пауза.

–Что смотрите, жители? Вы должны мне рупо… рупоп… рукоплескать! Ру-ко-плес-кать! Это Есенин!

–Выпил, так иди себе, – бормочет толстый мужчина.

–Ты! Гусь! А ну иди сюда! Я тебя одной… Ну, левой не гарантирую, но правой… натяну!

Толстый крупный мужчина молчит, женщины посмеиваются в сторонку.

Сутулый еще раз читает стихи, поворачивается и уходит.

–Выпил, так иди себе, – говорит мужчина. – Выпил ведь для своего удовольствия, не для других. Так и надо держать в себе свои красоты.

9

Через год, в конце осени я нахожу в почтовом ящике квитанцию: перевод на восемнадцать рублей восемьдесят две копейки. Вечером, после работы, я иду на почту и получаю деньги; внимательно прочитав, понимаю – это платеж из солидного издания, оплата за мою статью, которую опубликовал этот журнал. Я радуюсь – вот ведь, опубликовали! – итак, истина, мысль все-таки пробивает дорогу. Я помню, как был пессимистически настроен насчет этой статьи и своего научного будущего; в журнал этот, говорила Лыкова, пробиться трудно. Свой круг. Они за все годы пробиться не могли; она, впрочем, воспринимает опять же все со своей специфической точки зрения (везде кланы, мафия). А вот – вышли две мои статьи в министерском журнале, и будет статья в центральном; нет, не безнадежна жизнь, и не безнадежно стремление человека вверх (в хорошем смысле слова)!