Доказательство существования

19

На следующий день утром, Лыкова взяла в отделе связи вернувшееся к нам обратно наше ТЗ, утвержденное нашим директором, не согласованное вторыми нашими исполнителями, и расчерканное их карандашными исправлениями. Она взбудораженно говорила:

–Нет, какое хамство! Я стану в позу, не буду ничего менять! Они прислали свой вариант!

Потом появился Рыжов; я ждал его появления с напряжением, ибо у нас с ним не заладилось с самого начала, когда он сказал в ответ на мои совершенно справедливые требования в отчет включить все их методы:

–Это ни к чему!

И, обращаясь, к Батурину, с целью восстановить его против меня:

–Сергея можно понять, вероятно, он впервые ведет такую работу. У него нет опыта.

Я подумал: все же ты, брат, чудак. Разве можно? И Лыкова сказала:

–Вести работу будет Сергей. (Я – инженер, Батурин – ведущий, и он как-то опустил глаза).

Требования мои были совершенно справедливы, и Батурин согласился с моей формулировкой:

–Черный ящик мы от них не примем.

Тем более что я, как бы в опровержение заявления Лыковой, что работу буду вести я, с самого начала подвел Рыжова к Батурину, с благородной миной следующего содержания: я не собираюсь отстранять вас от дел, приглашаю вас к переговорам. Итак, мы не согласились с Рыжовым. Он мотивировал так:

–Зачем вам знать, что внутри нашего ящика? Главное, что он дает хорошие результаты. Результаты, проверенные на моделирующих установках.

–Моделирующие установки – не критерий истины. Они по вашей теории построены, и ящик то же самое. Порочный круг.

Я же чувствовал, что дело тут в том, что они не хотят раскрывать своих результатов, боятся. Возможно, кто-то у них делает диссертацию. Я даже понял, кто – Ефимов, знакомый мне по журнальным статьям.

Так было в тот раз, я после шел по Покровскому бульвару, таял снег, кучи грязные, иностранные машины у представительства. Лихорадочно думал: неужели меня обошли? Понял: нет, я впереди, предлагаю действительно новое и эффективное.

Рыжов по телефону еще раз отбрыкивался от изложения их методики. Я говорил Лыковой:

–Если они боятся, пусть публикуют статьи. Так это делается в науке.

Второй их приезд с Ефимовым – мы уламывали их сделать хорошую, нужную программу, а Рыжов никак не хотел, уперся в ГОСТ, в однородность поля. Я говорил: не ГОСТы должны двигать НИР, а НИР призваны развивать ГОСТы; он проявлял свои демагогические свойства в полной мере:

–Ваше представление неоднородностей неправильно, некорректно.

–Что же вы считаете – считать поле однородным ближе к истине?

Мне приходилось, преодолевая его демагогию, неуважение, наглость, бороться за то, чтобы их будущее детище было приличным.

Третий приезд; он опять отбрыкивается от неоднородности.

–Мне не подписало начальство. Потому что у нас принята иная форма ТЗ – по ОСТ.

У нас же ТЗ написано по ГОСТ. Начался демагогический спор, как правильнее; это уже не моё дело, я отошел, посмеиваясь. Видно было, что здесь Рыжов такой дока и демагог, что Лыкова бледнела перед ним, терялась. Еще он постоянно говорил и словами и поведением: не лезьте в наши дела, мы не признаем, что вы можете нами руководить.

Подъехал Ефимов; он вдруг оказался таким простецким добрым малым. Да, все будет хорошо, договоримся, сделаем; попросил отчет БГУ, стал рыться. Я вдруг подумал: начальник говорит – не лезьте не в свое дело, мы вам ничего не расскажем, а подчиненный – все будет хорошо, и тут же роется в наших материалах. Хороший тандем. Я сказал, что надо сдавать отчет, но тот копался в нем около часа.

Наконец, договорились. Мне стало наплевать, я думал: зачем мне это? Почему я должен стараться, чтобы они получили хорошие результаты, тем самым играя на руку Ефимову – моему, в сущности конкуренту по теме? Я знаю, что если я не буду тянуть их работу, они ее завалят. Рыжов меня оскорбляет постоянным пренебрежением; я не буду его тянуть, думал я; но по службе я его обязан вытягивать. И Лыкова – подсунула товарищей по работе; мы были в мыле, подписывая ТЗ. Рыжов тоже как-то сник, устал; Лыкова стирала его карандашные каракули на ТЗ, а он бормотал, показывая в мою сторону:

–Это вот ему дайте стирать, ему полезно.

Это был конец вторых суток; мне было как-то не по себе. С утра боль в области сердца. На Рыжова не мог смотреть; он, кажется, так же не смотрел на меня, я его довел своей самоуверенностью.

Думал об этом тандеме с подозрением. Как хорошо придумали! Один деморализует своей наглостью, отказом раскрываться заказчику, а другой, простачок, роется в наших материалах.

Зачем мне все это нужно? Я был совершенно вымотан; родилось недоверие к Рыжову, Ефимову, Лыковой, которой все это нужно для развития ее дурацкой деятельности, а я думал, что она и мою тему им швырнет под ноги ради своих мельтешений. Как быть? Я должен их тянуть по долгу службы; придет отчет с ошибкой, только я могу найти, понять, исправить, подсказать, помочь. Но зачем мне это нужно? А не исправишь – на тебя обрушится. Впрочем, Батурин ответственный исполнитель; значит – игра в свою пользу, в тайне от тех и от других? Как это противно! Но я не хотел этого, стремился сделать как лучше, правильнее; безусловно, вредить не буду, но, чтобы тянуть их, это посмотрим.

Выпили спирта, и все-таки примирение не пришло; и натянутость, и скрытая враждебность так и остались. Вечером от этого мне было тяжело; Батурин сказал: Рыжов при прощании был очень обижен.

Потом как-то на работе неприятная, впервые, боль за грудиной, чувствительная; затем ночью повторилась. Ночь не спал, днем состояние плохое. Я думал о том, что это организм, конечно, сдает. Вот сигналы от сердца, рановато, что-то; я даже кандидатскую не сделал. Думалось о смерти, но без страха. Главное, если не уйду от инфаркта, сослуживцы будут поговаривать, или в крайнем случае подумывать: «Вот. Рвался человек, и вот вам результат. Надо жить спокойно!» А ведь я не рвусь; немого интересно, некоторый азарт захватил меня. Но я бы оскорбился, если бы мне сказали, что я выкладываюсь; поэтому недоумение по поводу этих болей. Потом обнаружилась ошибка, причем, существенная, в статье, которая сдана в печать; все это прибивало общее настроение.

20

Как быть с ущербными людьми, в которых ущербность внешняя соединяется с ущербностью содержания? Наша библиотекарша – темное, маленькое личико, маленькая сутулая фигурка, она сидит обычно боком к стойке, что-то пишет, и если появляется кто-то, она смотрит искоса, куда-то около, а не в глаза, а лицо ее еще несколько секунд сохраняет отсутствующее, черствое выражение. Потом, когда уже начинаешь думать, что она так тебя и не заметила, она встает, приближается с неохотой и страданием в лице и отрывисто спрашивает:

–Чего вам?

В красной кофте, темные волосы забраны на затылке в тощий узелок; подумаешь – что там внутри? Я говорю с ней четко и жестко; сначала в ней была даже враждебность, как и ко всем. Теперь почему-то она меня выделяет среди других; иногда ни с того ни с сего улыбнется, когда спросишь какую-либо книгу. Улыбка ее совершенно не к месту на ее замкнутом навсегда лице, она удивляет и немного смешит; конечно, напарницы про себя посмеиваются над ней. А я, заметив ее неожиданное маленькое расположение, думаю: в сущности, это неплохо; разве плохо, когда библиотекарша все-таки расположена к тебе? Будь ней добрее, вежливее; но тут же приходит другая мысль: нет, нет, наоборот, надо быть по-прежнему четким и жестким, и тогда, я чувствую, я сохраню маленькую власть над ней.

Георгий Петрович женился. Вчера, в день рождения его супруги Ирины Игнатьевны, при прощании, он спросил у меня:

–Ну что, есть что-то новое? На работе?

–Да как-то ничего нового нет.

–Как же так, я уже привык, что у тебя все время что-то новое, и жду.

Мы посмеивались, пожимали руки.

Я задумался о том, что в словах его есть правда – я перестал выдавать новое, исследования не предпринимаю, сижу на сделанном в первые два года. Почему так? Стало казаться, что заслуживаю лучшего отношения: идет третий год работы, сделано много, в сущности, уровень наш стал другим. Я специалист, получивший некоторое всесоюзное признание; могли бы и повысить немного, эти мысли – от полутора лет жизни втроем на одну зарплату, и они не главные. Главное, что мой труд, целиком мой, большой, обрел много фамилий на обложке, и моя фамилия поместилась на последнем месте. Это сделал я сам исходя из известных соображений, не хотелось интриг, склок и прочее. (За свое, пусть даже за «кровное».) Эти же честные люди восприняли это как само собой разумеющееся, и теперь я почувствовал, что я сдал какие-то позиции, утратил какое-то полезное противостояние, напряжение, какую-то позицию сильного человека; что это воспринято как моя слабость (так и есть) и значит со мной можно полегче, попроще. Отношения с Батуриным внешне улучшились, но я со всей ясностью говорю себе, что не люблю этого зануду; в то же время мы с ним стали как-то легко говорить «за жизнь» и прочее. Сколько нервов мне стоило решение поставить их фамилии, и вот я стал равнодушен к этому труду и его судьбе. Я приехал и обнаружил, что даже на конференцию молодых специалистов в тезисах доклада Лыкова поставила кучу фамилий; она же хочет в конкурсе выставить статью как дело коллектива. Это понятное желание, но…

–Ты доложишь, а представим как труд общий, – «простодушно» говорила она. – Там и премии бывают, до двухсот рублей. Премию пропьем.

Я хожу по институту и с тоской думаю о внезапно представившейся мне другой – атмосфере здешней. То я был молодым, энергичным специалистом (мое самовидение), который талантлив и намерен своим талантом честно достигнуть успеха, победить; атмосфера института представлялась слегка приподнятой, праздничной; и все будут с доброжелательностью наблюдать твои победы. Теперь же я думаю об этих толстых стенах, зануде Батурине, лезущей на всеобщее внимание и противно переменчивой в настроении Лыковой, ненормальной Анне Гавриловне, о сотрудниках, не видящих дальше носа; они хорошие специалисты, но какая-то тоска: их шутки, разговоры открывают ужасную дремучесть. Я никогда не осуждал людей за это, и сейчас не осуждаю, они другие; но их уверенность в том, что они очень интересные, образованные люди, здорово и злободневно шутят – это удручает. Начальники, не моющие руки после туалета и не здоровающиеся; конечно, должен здороваться младший, но я не могу сказать «здравствуйте» человеку, если не вижу встречного импульса. Сначала меня это нервировало, а теперь я прохожу спокойно мимо Гаркова, и даже не взглядываю на него, а тот, может, думает: «Этот не здоровается со мной, нахал».

Но главное – работа, а здесь тоже тоска; сегодня вспомнил, что собирался показать статью Лыковой, давно написанную, лежащую, и забыл это сделать. Потому что чувствую, что теперь она и здесь подставит свою фамилию; я говорю себе – пусть, это нужно, это полезно, все это ерунда; ну вот и получается – это чепуха, и на все наплевать.

21

Итак, с чего же все началось? В конце октября появились заказы «Мандат», «Пума», «Кристалл», «Багет»; Батурин как всегда тянул, мялся, не поручал ничего делать, а сам я напрашиваться не разработку не хотел. (Глупо, почему я должен распределять работу? Это дело Батурина, вышестоящего.) С другой стороны, становилось страшновато, потому что я знал, что срочный заказ обязательно обрушится на меня; времени оставалось все меньше. Я только что сделал за Валентину «Корунд» (она болела), и вот спросил у Батурина:

–Что делать в ноябре – «Мандат» или «Пуму»?

–Начинай пока «Мандат», – промямлил Батурин.

Я твердо сказал:

–Буду делать «Мандат», – говоря этим: два заказа в месяц я сопровождать не стану.

Они уехали в Харьков, были там с неделю, приехали в начале ноября; Батурин начал делать «Пуму». «Кристалл» и «Багет» – он попытался перебросить мне обе работы; одну я взял, вторую отклонил. «Пусть у тебя полежит» – так было сформулировано подсовывание ТЗ; он опять молчал о том, кто будет делать какой заказ. И я чувствовал: снова он считает, что я должен сделать все сам; он боится работать, потому, что малокомпетентен и медлителен. В отношениях была натянутость.

Отмечали его день рождения; он вызвался с чтением своих стихов. Там были якобы дружеские шаржи. Лыковой: «Я ее просто поцелую», что и исполнено.

Что касается меня, то здесь он срифмовал со стаканом; что-то там: «Мой друг Фурье! Зачем ты ищешь оригинал, когда изображение – стакан». Лыкова: «Ага, Сережа, верно подмечено». «Я и не знал своей сущности», сказал я; меня покоробил этот выпад.

Когда вышли в курилку, кто-то по какому-то поводу вернулся к этому и сказал, улыбаясь:

–В каждой шутке, как говорится, есть доля истины.

Я заметил:

–Я даже читал так: в каждой шутке есть доля смешного.

Батурин придвинулся ко мне:

–А ты что там говорил, что не понял?

–Я не понимал своей сущности,– сказал я ему четко. -А благодаря вам понял.

–Ну что возвращаться к пьяной шутке, – сказал Батурин.

–Это не я возвращаюсь.

Потом, раздумывая о «шутке», мне все больше переставало навиться это, и к Батурину я проникался неприятным чувством. Это была не шутка, а явно агрессивный выпад, рассчитанный на определенную реакцию; показательным было, что Лыкова его подхватила.

Потом приехал Александр, из Белорусского университета, три дня работал на большой машине, но программу не внедрил, уехал по семейным обстоятельствам. В пятницу с ним собирались остаться работать вечером, но поняли – бесполезно. Жена у него в роддоме. Я показал ему, что должно было получаться в разомкнутой цепи – колебания, у них получалось совсем не то, но он всячески цеплялся за свой результат.

Вошла Лыкова, за ней семенил Батурин. Лыкова крикнула с той половины:

–А вот Сергей закончит работу. Сергей, Батурин уезжает на два дня, тебе передаст свой заказ, сдашь в печать и передашь заказчику.

Строптивость овладела мной; я почувствовал бешенство. Причем, не он просит, а приказ Лыковой, в какой-то ультимативной форме, чуть ли не окрик, как будто я оловянный солдатик. Батурин на меня не смотрел, отводил глаза, я понимал – ему стыдно, он сам чувствует, что последнее время все и так висит на мне, вот Лыкова и взяла инициативу на себя, приказ и точка. Она подошла к его столу, рядом с нами. Я показал, что не хочу за него дописывать, потому что потом еще я бываю виноват: что-то не так сделал. Лыкова заставила его переделывать выводы. Я удивился:

–Последние два заказа так делали, как у него сейчас.

–Вот Лыкова считает, что надо не так, – сказал Батурин.

–В выводах не должно быть никаких ссылок на другие пункты, – сказала Лыкова.

–Но вы же пропустили два последних заказа в таком виде, – сказал я.

Она со смешком, доверительно:

–Это называется один дурак написал, а другой…

–Выводы должны быть компактными, не растекаться мыслию по древу, – возразил я. Возражал, чувствуя взвинченность, желание как-то уязвить их. Александр улыбнулся. А Лыкова конечно тоже взвилась, она не любит ни малейших возражений. Александр стал прощаться, я, пожимая руку ему, сказал:

–Ну, давай. Только функцию Бесселя все же не распечатывай.

Лыкова смеясь, улыбаясь, вдруг брякнула:

–Батурин сказал: Сережа у нас стакан.

(Это ей вспомнился Фурье в связи с Бесселем).

Александр улыбнулся, переводя взгляд с меня на Лыкову, которая сидела красная.

Я почувствовал себя оскорбленным – она это сказала присутствии постороннего человека. Я умолк.

–Зачем обижаете человека, – мягким голосом произнес Батурин, исправляя выводы, сидя спиной ко мне.

–Батурин почему-то подумал, что я обижаюсь.

Александр улыбался, глядя на нас. Потом я думал, надо было сказать: «Александр, ты конечно думаешь, о чем здесь речь. Видишь ли, я пью, пью и пью. Часто бываю на работе пьяным. Правда, странно, не один, но это не важно. Так вот, во время одной нашей пирушки Батурин остроумно срифмовал меня со стаканом».

22

В выходные дни томило тяжелое чувство, почти непереносимое; я думал о Батурине, Лыковой: «Вы ещё побольше на меня нагружайте». Возмущало, что я тяну всю теоретическую работу по методам расчета, а мне бросают еще и всю производственную. Тяжелые два дня, испорченные выходные; я рассказал все Инне, и она сказала:

–Скажи Лыковой, я больше не буду доделывать ни за кого работу. Если не может сделать сам, пусть не берется. Скажи, что он нарочно тянет с заданием, чтобы стало срочно, и только ты мог выполнить.

И вот, сделав все-таки работу, я так ей и сказал, причем при всех; Лыкова округлила глаза, сделала огорченное лицо.

–Мы всегда помогаем друг другу, как так можно?

–Это все время так. Как только Батурин собрался на охоту или еще куда-то, так остается за него работать. Что я – водосбросная яма? Я понимаю еще – Валя, у нее дети. А тут… Если будет так продолжаться, то у меня не останется ни времени, ни сил на другую работу.

–Я знаю, почему ты так говоришь. Потому что ты о себе беспокоишься, о своей работе. А Батурин, все знают сколько у него общественной работы.

Я не стал ей говорить, что надо в первую очередь делать работу, и если не хватает времени на нее, так и не пускаться в общественную, все это бесполезно. Итак, я оказался эгоистом, так она меня выставляла, я сказал:

–Если я буду тянуть все, то не хватит сил на работу с белорусами.

Белорусы – мой козырь; без меня они не выполнят эту работу, а она нужна Лыковой. Это мое выступление выслушали, делая вид, что им это вовсе не интересно, все присутствовавшие.

После обеда появился Батурин, у него был понурый вид; он приехал откуда-то с похорон.

–Бедный, даже осунулся, – сказала Лыкова, явно для меня.

Вот мол, человек с горем, а ты… Но он, уезжая, ничего не говорил мне об этом, приказывала Лыкова. Поэтому, подумал я, мне и сейчас неинтересно. Прошел час. Он обратился ко мне, спросил о работе.

–Я все сдал.

–Спасибо.

–Меня благодарить не надо, благодарите Лыкову, она мне приказала.

–Как же так, мы что-то не понимаем друг друга. Я ведь передавал тебе блокнот.

–Вы передавали технические подробности. А приказ я получил от Лыковой.

Инна, выслушав мой рассказ, сказала:

–Разве можно было при всех выступать против Лыковой?

Я подумал, что, возможно, здесь переборщил; можно было потихоньку, в деликатной форме поклепать на Батурина, пожаловаться, что завалил невмоготу, нарочно тянет с распределением заказов.

–Нет, – сказал я, – она мне при всех как солдатику приказывала, и я так и ответил. Надо показать зубы.

–Может быть, ты и прав, – сказала Инна.

(Еще я Лыковой сказал:

–Меня поразил еще ваш тон. О таких вещах, о доделках за кого-то, принято просить. А здесь какой-то ультимативный приказ.

–А что же ты думал, Сергей. Работа – это та же армия. Приказ – и исполнение.

Я поглядел на нее с изумлением; надо было сказать:

–Вы совершенно правы. Армия. Но не совсем.)

Я чувствовал облегчение и легкое возбуждение. «Надо показать зубы! Я вижу, что у них там только с экономических позиций на все смотрят. Я должен быть готовым к решительным поступкам. У меня хорошие работы по теме. Я найду себе работу». Я рассказал Инне о Рябове и Шарове, с которыми познакомился на конференции. Можно будет позвонить им, спросить о работе. «Я найду себе работу. Но думаю, до этого не дойдет. Я им нужен, без меня они никуда не денутся. Батурин – бездарь и лентяй.» И в таком возбужденном, приподнятом, боевитом настроении я провел вечер.

Вспомнилось еще, что когда я выступил против Лыковой, после подошла Кубацкая и прошептала:

–Как мне тебя жаль. Знаешь, ты совершенно прав. У меня так же было. Все работы делала, потом сказала: Анна Гаврилова пусть тоже работает. Сколько можно учиться и повышать квалификацию? Но ты знаешь, она до того дошла, что сказала: уходи из лаборатории. Она тебе этого не простит.

Но я был спокоен; я думал: я ей нужен. В этом, единственно, мое спасение.

23

На следующий день я вызвал Батурина в курилку и поговорил с ним. Я сказал:

–У нас есть производственная работа – наше основное. Все мы люди занятые. У вас общественная работа. У Вали дети. У Володи эксперименты. У меня – разработка методов расчета и НИР. Поэтому предлагаю разделить заказы поровну – на четверых.

Батурин был такой мягкий, как бы несколько удивленный моим вчерашним взрывом. Меня удивило то, что, во всяком случае внешне, они уверены в своей правоте, и убеждены, что мое поведение – это какое-то недоразумение, ошибка (по Батурину) или эгоизм, проявление непримиримых черт характера (по Лыковой). Батурин сказал:

–Это я догадываюсь, наверное, потому, что ты в последнее время работал не разгибаясь, так получилось. Мы ведь были в Харькове. – (Там они провели неделю. Приехали уже больше месяца.) – У нас раньше не возникало никаких таких трений. И странно, что ты так болезненно отнесся к просьбе закончить работу.

–Вы меня не просили.

–Просил, ну да ладно об этом.

–Дело в том, что это не в первый раз. Много уже было.

–Возможно. Ну и что? Если бы ты попросил меня, я бы нисколько не… с удовольствием сделал бы то же.

Говорить об этом было бесполезно, я снова перешел к существу – разделению заказов, требованию, чтобы они распределялись загодя, заранее. Здесь Батурин начал со мной торговаться, он первым же делом сказал:

–Ты учти, ведь то, что мы разрабатываем методы расчета – это нужно и лично тебе.

–Да, вот и получается ваша психология отсюда: ему надо писать диссертацию, значит, он не пикнет, можно навалить всю работу.

–Не знаю, откуда ты взял такую психологию.

–То, что я разрабатываю методы, нужно объективно, вы сами это знаете. И я еще раз говорю: я физически не могу тянуть все заказы.

Он еще пытался свалить опять же на меня – что я не написал руководства к методам, к программам. Но оно есть – методика; правда, нет такой что ли, «инструкции для дураков». Этого нет, значит, опять виновен я. Ясно – кто работает, тот и виноват, потому что кто не делает ничего, тот и не ошибается.

Итак, шла торговля; затронули Володю, я колебался, Володя нужен мне для проведения кое-каких экспериментов. Я предложил ему идею, он уже неделю или две чертит в день по шайбе, но хоть что-то. Соблазнял его статьей, но соблазн, конечно, невелик; больше для него ничего не могу сделать. Вот и сидит, дремлет, чертит по шайбе в день. Если я буду напирать на Володю, он не будет делать и это; поэтому его отставили как-то самим собой, и нас осталось трое. Далее Батурин сказал – ну, мы с Валей, сам понимаешь, иногда не получится, тебе придется помогать.

Договорились провести собрание группы и обсудить вопросы разделения. Он еще намекал на то, что Валю нужно запрячь посильнее, а я не хотел никаких тайных разделов. Впереди было еще два заказа – «Кристалл» и «Багет». Мой был «Багет». Но «Кристалл» оказался очень срочным и ответственным; как-то подошла Лыкова, говорила о срочности и выразительно смотрела на меня. Я взял «Кристалл» на себя.

–Зачем! – говорила Инна. – Ты должен был дождаться, когда тебя попросят.

–Понимаешь, она смотрела очень выразительно. Я должен проявить добрую волю на сей раз.

Лыкова подошла с «Кристаллом» на следующий день после нашего с ней вечернего разговора. Началось с того, что мне позвонили из аспирантуры, надо было заполнить журнал занятий с руководителем и дать подписать Лыковой. Заполнил; за первое полугодие, как было видно, ей заплатили 62 рубля 50 копеек, за второе причиталось столько же. Но она не хотела просто так получить деньги, она усадила меня рядом, сделала строгое обиженное лицо и стала выговаривать.