Презентация
Вот ведь хитрецы наши правители: не говорили, как другие, что мол, «Россия – империя зла», что, мол, нужно и другим дать жизненное пространство, достойнейшим, что, мол, дранг нах остен или там «Верхняя Вольта с ракетами», нет. Наоборот: «Свободная великая Россия, любимые россияне», благополучие и процветание. Милые, милые вы наши овечки, шелковые, безгласные… Ведь сколько полчищ пыталось: и татаро-монголы, и Литва, и шведы, и турки-японцы, и Наполеон со своими пушками-ядрами, а уж про Гитлера и говорить нечего. А – шиш! Не взяли! Тут же – спокойненько, без всяких выкриков-лозунгов, без полчищ – собрались потихоньку в лесу три мужика крепких… И – на тебе, выкуси, нет державы! Есть что-то невыразительное, причем на три буквы опять же… Секс сплошной, ну просто всеобщий, порнуха и блуд. Но дальше-то, дальше. Тихо, спокойно. Никакой тебе философии, никакого глобального плана – Вейсман-Морган там или «окончательное решение национального вопроса через Циклон-Б», – а просто: свободные цены… Мол, хорошо будет, вы только не рыпайтесь, не трепыхайтесь. Сначала больно, а потом приятно. Легкий шок, терапевтический, а потом, сами понимаете, балдеж всеобщий и кайф кое-кому. Раньше-то что кричали? Горячие деньги! Давящая масса! Денежный навес! Реформу опасно, мол, проводить, потому как возможны эксцессы, народ не поймет… А тут тихонько так, мол, ради вашего же блага, потерпите немножко. Это как легкая операция, как зуб выдернуть или как дефлорация, извините-пардон: сначала больно, а зато потом никаких болей не будет, все путем, выздоровление, улучшение к осени… И все в порядке, никаких эксцессов, поверила девушка. Денег горячих нет, навеса нет, ничто не давит, а главное-то, главное: хозяева появились! Все, кранты. Трепыхаться поздно. Настоящие хозяева жизни, истинная раса господ! Либер-рынок, суверенитет! Зачем концлагеря строить для всяких там неполноценных и слабеньких? Зачем девушку-Россию обижать грубостью? Лучше можно: по месту жительства обессилить. Потихоньку так, почти ласково. Ни строить ничего не надо, ни проволоки колючей, ни пуль, ни газа дорогостоящего. Тихая спокойная санация. Решение всех вопросов, так сказать, ампутация чувственности, этакая анестезия. Пожалте на свободные земли, господа иностранцы, жизненное пространство – достойным! За валюту, разумеется, за валюту, не за деревянные же. Девушка трепыхаться не будет – она в шоке, потому как терапия-то шоковая…
Либер-рынок, суверенитет!
Лучше рынка ничего на свете нет!
Ваучер – наше оружие!
Все боевые инстинкты разбужены!
И ведь как все другое само собой решилось. Сколько бились предшественники над культурой, например – при одном слове, говорят, за револьвер хватались. Газеты закрывать пытались с такими хлопотами. Ну и недовольные были, конечно: репрессии, мол, покушение на свободу слова! А тут простенько так, потихонечку и без репрессий. Свобода слова? Разумеется! Газеты? Да сколько угодно! Только… Только бумажка, господа хорошие, вот сколько будет стоить, и доставочка вам, сами понимаете, не задарма, и всякие там прочие почтовые и экспедиторские услуги, ого-го! И горючее, извольте, за валюту теперь, по курсу вот какому, и про чиновничков не забудьте, они тоже жить хотят, хорошо жить, отстегивайте им, не стесняйтесь. Тихо, спокойно, само все лишнее и отомрет. Зачем запреты? Политика умной должна быть, вот и все. Своих – на ключевые посты! Чужих и говорящих не то не пущать! Толерантность такая у нас, вашу мать!
Ну, а если бы сразу так все наш Президент и сказал, получилось бы что? Фига! А тут – получилось. Ай да секс у нас в России демократической – хитрый, умелый, ласковый, толерантный этакий… Все в нужные позы становятся, все!
Солнце потихоньку садилось. Прощальным ласковым светом оно золотило мрачные стены здания Киноцентра, его узкие длинные окна, листья соседних деревьев, желтеющие уже в преддверии осени. Великий Режиссер выбрал желтоватое освещение для еще одного спектакля в бесконечной трагикомедии на этой планете. Метрах в двухстах от сравнительно небольшого здания, где сейчас должно было произойти очередное действо, за деревьями парка, на берегу одетой в асфальт и камень реки высилось другое здание – большое, обтекаемое, с закругленными стенами, не так давно ставшее на весь мир знаменитым, ибо один из спектаклей был связан с ним. Над ним реял на ветру трехцветный российский флаг.
Еще год назад этот флаг был святым. Не только для «афганца», для многих. Теперь, думая о нем, «афганец» ощущал стыд. Символ страны не утерял святости, но то, что он реял над тем строением и реял, как ни в чем не бывало, выглядело теперь кощунством. Потому что главные трахальщики – там.
Вчера проехал и прошел весь предстоящий маршрут. День был погожий, солнечный. Воскресенье. У метро торговали. Такой грязи, как теперь в столице когда-то великой страны, он не видел нигде, даже в оккупированном Афгане. Обрывки бумаги, коробки, пакеты, веревки, пыль, какие-то щепки. Война? Нашествие вражеских полчищ? Торговали кто чем. От пестрых заграничных тряпок до поношенного отечественного старья и электрических лампочек, которые исчезли из магазинов. Сытых лиц почти не было – разве только несколько продавцов в пестрых скоморошьих палаточках, расписанных иностранными буквами: молодые, уверенные в себе, довольные. Довольные чем? И откуда у них вся эта заграничная мишура, которую они продают по астрономическим ценам, для кого? Мучил вопрос: говорят ли те, что бойко торгуют, на его родном языке? Кто они? Приехали оттуда вместе с товаром или все же свои? Подошел, спросил. Как будто бы из своих – «челноки»… Не враги они вовсе. Такие же. Временно довольные внешне. На самом деле чувствовалось: не очень. Его жена когда-то тоже занималась «челночеством», это для нее – как и для него – плохо кончилось.
Да, врагов как будто бы не видно нигде. Не война все-таки, как будто бы. Но тогда что? Нашествие чье-то? Но чье? Болезнь… Агония когда-то великой страны.
Нужно было переходить улицу, но путь пересекала толпа людей с лозунгами и транспарантами. Демонстрация армян в защиту Нагорного Карабаха. Угрюмые, сосредоточенные люди шли по направлению к Садовому кольцу.
«Сегодня фашисты осаждают Степанакерт, завтра они будут здесь». «Россия, тысячи армян погибли на фронтах войны, защищая тебя. Защити ты их сегодня!» Такие лозунги.
И это, подумал он. И это. Одно из. Без счета. Абхазия. Приднестровье. Средняя Азия. Осетия и Чечня… Без счета. Виноват ли во всем Президент? Хотел ли он, чтобы было именно так? Да ведь это не имеет значения. У него гигантская власть, а значит, он отвечает за все. Не можешь – уйди. Не хочешь уходить – отвечай! Да где уж. Он и не думает о таком. Одна сжигающая мысль – быть самым-самым. Кому отвечать-то?
Один из демонстрантов вдруг протянул ему газету. Экстренный выпуск.
– Возьмите, почитайте.
Взял, быстро просмотрел заголовки статей. Стыдно, подумал опять. Стыдно.
Шел механически и вдруг понял, что идет не к Киноцентру, а к Белому дому. Тем путем, как тогда, в Августе! Улица была пустынна, безлюдна. И следов не осталось. Нигде не осталось следов – они получили свое. Теперь все шито-крыто.
О, какие дни тогда были, какие прекрасные дни! Внезапно надвинулась непогода, моросил дождь, дул леденящий ветер, но он, капитан, был счастлив. Он понимал, что запросто может погибнуть – как наверняка понимали и многие из тех, кто шел вместе с ним, – но он был счастлив. Его просто распирало от счастья, глаза были на мокром месте, когда видел этот нескончаемый поток людей к Белому дому, над которым на маленьком аэростате был поднят тот самый трехцветный флаг – гордость и совесть защитников, земляков, соотечественников, родных людей. Шли не только мужчины – шли женщины, некоторые были с детьми; по дороге во дворах находили железки, доски, отыскивали где-то бетонные плиты, выкорчевывали булыжники. Только в снах или в фантазиях своих раньше он видел такое, что-то похожее проскакивало в книгах, а сейчас свершалось наяву. Вот она, желанная солидарность, на которую, кажется, уже и надеяться перестали. Не «все, как один, по призыву родной Коммунистической партии», не «в едином порыве», не «все встают» и «бурные несмолкаемые» – будь они прокляты! Люди начали становиться людьми. Милые вы мои соотечественники, братья и сестры. Народ страны, граждане Родины. Уж как губили нас, как запугивали и унижали, а вот! Потом, через месяцы, когда снова надвинулась тьма, нашлись, конечно же, холуи, которые оболгали святые дни, шипели, что тогда собрались одни кооператоры и проститутки у Белого дома и чуть ли не все были в доску пьяны, не ведали, мол, что творят, а путч на самом деле был опереточным, несерьезным, настоящего штурма будто и не планировалось, и об этом якобы все «защитнички» знали… Но это не удивительно, это потом. А тогда… Он никогда и нигде не видел столько светлых, хороших лиц вместе, даже в церкви. В церкви выпрашивают, прибедняются, некоторые вообще лицемерят, в церкви опасности нет. А здесь… Ни одного низкого, бранного слова не слышал за все три дня там. В метро, на своей улице – сколько угодно. Но не там. Там святость была.
Святость была у них у всех – кто на площади. Но, как теперь стало ясно, не у него. Не у того, кто был в самом Белом доме, а потом вышел смело и аж на танк забрался свое воззвание лихо читать. И ведь верили ему! И он, капитан, верил.
В Афгане он умер. А тут ожил. Три августовских дня – счастливейшие. И как удивительно, что 21-го вышло вдруг солнце. Солнце победы. Он понял, что есть нечто дороже, чем жизнь. Свобода! Многие думали так. Это теперь он понял, что они были – лохи. Герои, да. Но с густой и длинной лапшой на ушах. И он был такой же.
И все же, какие дни! Какие счастливые, хотя и горькие были дни! Пусть будет проклят тот, кто предал самые светлые, самые святые надежды людей.
Да, его все-таки не убили в Афгане, раз он воскрес в Августе. Его убили потом, после Августа. Свои, соотечественники. Поверившие, поддавшиеся…
А тогда… Тогда он даже любовался тем, кого собирался теперь убить.
3
Ну, а что же наш господин Президент? О, конечно, чужая душа – потемки! Кто ж в состоянии заглянуть в потемки души того, кто стал настолько большим человеком, что уж не только в душу, а и в глаза ему не заглянешь без трепета и почтения нерассуждающего, кто уж и не появляется на люди как человек, а явление его непременно сопряжено со множеством других человеческих единиц, лишенных, по сути, всяких собственных чувств и мыслей, ибо жестко запрограммированы на зоркое наблюдение за окрестностями и тщательную, беззаветную – не жалея живота своего – охрану вверенного живого объекта… Это даже странно, что он, Его Демократическое Величество, выступая, к примеру, по телевидению, говорит как будто бы человеческим голосом и вроде имеет человеческое лицо, пусть даже усталое и замороченное, отягощенное гигантской ответственностью. Ведь это только представить себе, какая немыслимая, какая сумасшедшая власть! Царь, генсек, президент, император! Страшно, страшно…
И все же попытаемся, попытаемся хоть отчасти попробовать… Ведь матерью же рожден, женщиной смертной, ведь человеком был, книгу наговорил даже, где такой простой и вполне обычный, хотя и смелый, конечно, смелый, честный… Страшно, страшно, а все же попробуем, уфф.
…Президент и на самом деле не знал, успеет ли он на эту презентацию. Дело в том, что в понедельник необходимо было встретиться со многими людьми (двое из них – послы), график напряженный, и хотя он понимал, что надо – тем более, что собирались вести прямой репортаж по телевидению, ожидали и его коротенького выступления (благословения!), – но он не мог знать, как сложится. Впрочем, и Госсекретарь, и Вице-премьер будут там тоже, в крайнем случае выступят за него. Да, мероприятие важное, тем более, что будут представители западной прессы, братья-американцы будут, да и сам факт создания совместной российско-американской газеты имеет значение политическое, но в конце концов не такое уж эпохальное действо, чтобы под него подстраивать все остальное. Телефонной линии разве мало? Тем более, что он устал. Боже, как он устал, если б кто знал. Показывать это было, конечно, нельзя, во что бы то ни стало необходимо держать лицо, что и было, может быть, самым трудным, но временами хотелось послать все к чертовой матери, отключиться, уехать, уйти куда-нибудь на время, хоть в лес, что ли, как когда-то с ребятами, в тайгу, плыть в лодке по таежной реке или играть в волейбол от души, не думая ни о чем, участвовать в соревнованиях… Счастливые годы! Тогда они казались трудными в чем-то, подчас мучительными, он изо всех сил стремился куда-то, казалось, что все это ненастоящая жизнь, настоящая где-то там, в больших городах, в столице, она будет у него, обязательно будет. Он всегда был отчаянным, ничего не боялся, смерть не раз подстерегала его – раз сто, не меньше, – была совсем рядом, дышала, можно сказать, в затылок, но он каждый раз ускользал. Раньше не задумывался над этим, а теперь иногда нет-нет и проскакивало: судьба-то, видать, специально готовила его. Для этого. Для этого немыслимого поста. Ого-го! Но еще немного, еще поднажать как следует, и тогда уж!
Шикарные апартаменты, в которых он теперь чаще всего пребывал, не очень-то были ему нужны. Дело не в них. Роскошь он не очень-то уважал, в книге наговорил даже, что презирает бывшего тогда Генсека за склонность к ней, хотя теперь вот и сам… Но ведь положение обязывает, что ж сделаешь. Каков поп, таков должен быть и приход. И все-таки есть какая-то мертвость в роскоши, в фальшивой добросердечности прислуги, охраны… Не в роскоши дело. Беда, что теперь он иногда как будто бы не принадлежит себе. Возможно, и раньше он тоже не принадлежал себе, но, по крайней мере, думал, что живет своей волей, просто живет. Как все люди. Теперь все чаще понимал: нет. Хотя добился действительно многого.
Он хотел, как лучше. Он всегда хотел, как лучше. Конечно, не всегда получалось. Но он старался.
Да, он устал, он очень устал, но даже эта, ставшая в последнее время привычной, усталость пока еще не могла заглушить внезапно возникавшего ощущения могучей, пьянящей радости: он достиг, он осуществил то, о чем не мечтал даже в самых безудержных мальчишеских фантазиях! Вообще-то жизнь всегда была для него интересна, она была такой потому, может быть, что он никогда не считал себя трусом, старался жить свободно, раскованно, он любил жизнь! Сколько раз он действительно был на грани смерти, а ведь проносило. И как-то всегда получалось так, что люди поддерживали его. Он шел им навстречу – и встречал понимание. Теперь, конечно, все стало сложнее – на него навалился такой немыслимый груз, совладать с ним очень трудно, но он надеялся все же, что со временем образуется. Правда, мешали. Мешали многие. Мешали ужасно! Каждый лез со своими амбициями, думали не о деле, а о себе. Чехарда, неразбериха. Он же работал, вставал ни свет, ни заря. Не все получалось, кое-что приходилось менять в своих решениях, бывали ошибки, он понимал, но старался. Он верил в свою судьбу, верил в удачу. Ого-го!
Временами казалось, что происходящее не имеет к нему отношения, то есть, наоборот, он не имеет отношения, все происходит помимо его воли, как во сне. Словно им что-то двигало, что-то его вело. И тогда действительность становилась непонятной. Но потом вдруг радостное чувство опять возвращалось, как в сказке. Кто б мог подумать… Все поверили ему, надеются на него! Правда, трезвея, он вновь и вновь понимал: правильно говорит Госсекретарь (вообще-то не очень умный, но послушный, по крайней мере, надежный, видимо), что здесь, мол, все прогнило, лучшая жизнь наступит, только если разрушить все, потому что бесполезно менять детали, по-настоящему надеяться можно только на иностранцев, которые умеют работать, а здесь, у нас, все отвыкли. Вот то, что он видел в других странах – в Америке, например, – это да, это действительно. Так бы и нам, но сначала разрушить. И правильно делает Вице-премьер и его команда… Разрушения шли очень споро, правда, порой бестолково, все как-то рассыпалось, и со строительством нового было трудно… Временами даже появлялось отчаяние, мучительно приходилось выход искать.
Да, трудно, очень трудно. А еще «бывшие». А еще спикер этот надоедливый и капризный. А еще красно-коричневые скандальные крикуны. Много, много всякого, всяких… Одиноко он чувствовал себя порой. Одиноко. Народ, правда, пока еще любит его, но живет все же плохо. Но что поделаешь – не все сразу. Он же, народ, выбрал его, своего президента, пусть теперь слушает, что он скажет. И делает так, как решит президент. И все должны делать так и не сопротивляться.
Порой даже улетучивалась радость победы, и тогда казалось, что дикая мрачная сила мешает ему. Теперь все чаще приводила в смятение мысль о том, что та же сила, очевидно, действовала и на соперника, а он, бывший тогда под ним, этого недооценивал. Вот почему тот был сомневающимся, неуверенным, так странно и необъяснимо лавировал, боялся сделать решительный шаг, а сделав даже маленький, испуганно отпрыгивал назад или в сторону! Ему, теперешнему хозяину страны, оказывается, доставались лишь отзвуки, лишь отдельные камни могучей лавины, которую целиком принимал на себя бывший его главный соперник. Теперь вся эта сокрушающая, адская лавина надвинулась на него, он изнемогал под ее напором, ощущал себя плотиной, которая трещит, дрожит и вот-вот рухнет. Ну, и, конечно, оттуда идет всякое. Приходится подстраиваться, ничего не поделаешь.
Трудно, невыносимо трудно.
Было во всем что-то необъяснимое, инфернальное. Словно чьи-то могучие руки тянули его назад. А какие-то, наоборот, вперед. Вроде бы он старался, вроде бы все делал правильно, в том направлении, в каком нужно, но вдруг в недоумении останавливался и видел: что-то не то… И сам не хотел себе в этом признаться. Он же старается!
Он порой как бы даже не узнавал себя, и жил в ином, словно бы кем-то выдуманном мире, играл написанную для него кем-то роль и все чаще и чаще ощущал полную беспомощность. И страх. Дикий, необузданный страх вдруг возникал. Раньше думал, что достижение столь гигантской вершины даст ему ощущение небывалой, ни с чем не сравнимой свободы и легкости. Увы. Ровно наоборот. С удивлением ощущал он, что никогда не был так несвободен, как теперь. А он-то считал, что не вполне свободен был тогда! Походы с ребятами, деревенские драки, соревнования, потом путешествия по стране зайцем в железнодорожных вагонах (в них и на них). Отчаянные, непредсказуемые поступки! А ничего. Выжил! Вступил в партию, пошел быстро по партийной линии, сделал карьеру по тем временам головокружительную. А свободы стало, наоборот, меньше. Ну, это еще можно было понять. Он же не добился по-настоящему высокого поста. Нужно идти дальше. Все будет – там. Он ведь только начал восхождение на вершину – вот там-то и ждет его истинная свобода и возможность максимальной самореализации, ощущение независимости и самости полной. И вот… Скольких противников и врагов перемог! Даже самого главного, коварного, хитрого. И вот…
Таким зависимым, таким несвободным никогда не был. И страха такого не было никогда. Проклятье какое-то. Аж кости трещат. И главное: нету пути назад! Словно на вершине, на пятачке, на ветру, в одиночестве. Ну, еще семья, конечно. А кругом – обрывистые, скользкие склоны. Неверный шаг, и – в пропасть. И все, кроме самых близких своих, враги.
На заседаниях он теперь восседал во главе стола, видел перед собой послушные как будто бы, но ой же какие непростые лица-личины. Что скрывается за каждым из них? Маски, искусственные, напряженные маски, невозможно угадать, что за ними скрывается. Одно ясно: всем что-то надо, все чего-то от него хотят. И многие его ненавидят. Да почти все чужие. Каждый себе на уме! Мало кому есть дело до него и до его дела на самом деле. Ну, и еще отвратительно – лесть. Он стал прямо-таки купаться в лести! Искренность отношений исчезла из его жизни совсем. Кому можно по-настоящему верить? Если не считать семью, то десяток людей, не больше. Да и те просто заинтересованы в нем, в том, чтобы он оставался, потому что лично им это выгодно. Да и есть ли вообще где-то честные люди? Раньше казалось – есть. И много. А теперь кажется наоборот.
Конечно, он держался за старых, проверенных. Верность в дружбе – прежде всего. Однако…
Теперь было не до страны и не до людей. Приходилось думать только о том, чтобы удержаться на этом посту, сохранить свою огромную, казалось бы, а на самом деле иллюзорную власть. Конечно, надо, чтобы страна могучей была, но надо ведь и то, и другое. Он же взял на себя! Теперь надо доводить до конца. С утра до вечера, а то и всю ночь он думал, как. Никто же, кроме него.
Ну, а если вернуться к презентации этой… Дал когда-то согласие, и теперь надо втискиваться в насыщенный график, хотя если по-настоящему, то есть дела поважнее, чем его присутствие там. Хотя и нужно в очередной раз показать уважение к ним. И к самому. Вообще очень неприятно еще и то, что жизнь его в последнее время стала превращаться в сплошное представительство – думать уже некогда, для себя, для своих времени не остается вообще, и ладно бы для себя и своих, а вот для настоящего дела времени все меньше и меньше! Его растаскивают по частям, временами он сам кажется себе большим и сильным животным – лев, что ли, или медведь, – а рядом несметная свора маленьких хищников: гиены, шакалы, клювастые и когтистые птицы. Не говоря уж о мелких надоедливых паразитах. Тяжело.
Да, тяжела ты, шапка Мономаха, верные слова, верные – только теперь он начал осознавать, насколько она действительно тяжела. Зачем власть, ради чего мучительная, немыслимая эта нагрузка? Тяжело, ой как тяжело, дорогие мои россияне. Но я же стараюсь, стараюсь…
Правда, такое «упадочническое» настроение посещало его лишь в минуты крайней усталости…
4
Зал Киноцентра между тем заполнялся. И кого же тут только не было! Ну вот еще и представители разного ранга администрации, то есть новой номенклатуры, и директора всевозможных СП, то есть совместных с иностранцами предприятий и контор, а вон и несколько служителей церкви и даже один весьма, весьма благообразный священник – батюшка с большой седой бородой, в длинной черной рясе, с большим золотым крестом на золотой же тяжелой цепи, важный такой… Садились, занимали места в наполовину уже заполненном зале достойные люди, скоро ведь все начнется, скоро, скоро!
Достойные, достойные люди, жизнь чуть ли не каждого заслуживает не только повести какой-нибудь, а прямо скажем: романа! Ну вот один из директоров СП, к примеру…
Воспитанный советской показательной школой, примерный пионер и отличник, потом, естественно, комсомолец по убеждению, а дальше, разумеется, член «Ума, чести и совести нашей эпохи»… Ну, в общем, был он, конечно, пламенным противником частной собственности, свободной торговли и всего, что связано с жутким, враждебным родине капитализмом-вещизмом, а также религии, которая, известно же, «опиум для народа». Вообще считался он стойким идейным борцом – и сам себя таковым считал! – за что и был выдвинут в парторги крупной организации одного из заводов, а потом и, ясное дело, в райком. Умел убеждать людей искренне, руководить ими – идеолог, что называется, милостью Божьей, хотя Бог тут был, как бы это сказать, не при чем, что ли. А потом… Это же надо ведь, как бывает в жизни! Пришло поистине озарение, прямо как будто явление Богородицы отроку Варфоломею – Новый Генсек, перестройка, а потом и вовсе августовские события… Ну, конечно, ну, ясно же, что то, что парторг проповедовал раньше – чепуха, полнейшая глупость и ложь, теперь можно было открыто и смело об этом сказать! Мгновенно «перековался» он! Да, коммунисты на самом деле бессовестно лгали о «светлом будущем страны и народа»! Но теперь с этим – покончено. Пути разошлись! Осознав, он решительно и бескомпромиссно вышел из партии, как только стало окончательно ясно, что дни ее сочтены… Да здравствует капитализм, именно в нем наше светлое будущее на самом деле! Бывший отличник советской школы и здесь стал отличником, примерным, выдающимся человеком, умеющим действовать и убеждать. Он быстренько создал свое СП, тем более что связи кое-какие остались. Трезвость, расчет, бухгалтерия, а не маниловская богадельня «совка» – вот она, наша надежда теперь! Способный человек, очень способный…
Священник же, батюшка почему здесь? Так ведь без представителей Православного Храма Божия не обходится теперь ни одно мало-мальски солидное мероприятие, ясно же! Скептически, правда, настроен отец, надо думать, уж больно как-то быстро переменилось отношение властей земных к власти Небесной, ну да ведь и отказать в благословении чадам Божьим нельзя, а потому что ж. Его пригласили, он и пришел. Нельзя же отказывать чадам Божьим, коли настойчиво просят. Разумеется, мы можем только фантазировать о том, что думал достойный этот служитель по поводу тех людей, что вчера церковь в грош не ставили, разве что беззастенчиво грабили при каждом удобном случае, а теперь вот благословения просят… Ну да ладно, ладно, все равно ведь все под Богом ходим, на Страшном Суде во всем разберутся… Вот он и пришел на презентацию какой-то газеты.