Любить Человека: Кончиками пальцев…

Я искал его. Разумеется, искал. Каждый божий день маялся по городу в тщетных попытках среди сотен бесполезных людей разглядеть ту самую спину. Я ходил по пыльным улицам и к нашей заводи (да, именно к «нашей»; она почему-то сразу стала нашей, а не только моей), подолгу сидел в крохотных забегаловках с видом на тротуар и всматривался в каждого случайного прохожего. Но то ли везение меня снова покинуло, то ли судьба посчитала, что одной-единственной встречи достаточно… Не знаю. Я и по сей день стараюсь ежедневно выделять часок-другой, снова и снова предаваясь тщетным, как показывает время, поискам. А вечерами, словно сумасшедший, запираюсь наверху и до поздней ночи рисую сине-чёрный блеск его макушки.

Это нелепо, знаю. Так и свихнуться не долго, но что поделать, если ни о чём другом невозможно и помыслить. Моя супруга Грейс, стоит отдать ей должное, весьма спокойно восприняла моё помешательство. Нет, разумеется, сначала новость о том, что я наконец-то отыскал идеальную фактуру, обрадовала и вдохновила её столь же сильно, как и меня самого. Грейс радовалась, словно дитя новой игрушке. Не отвлекала меня болтовнёй ни о чём, позволяла засиживаться в мастерской до поздней ночи, а иногда – даже до рассвета, и постоянно, постоянно приносила мне еду и горячий чай. О, Грейс… Моя милая, добрая Грейс.

Она достаточно быстро поняла, что на этот раз вдохновение меня не покинет даже спустя год или пять. Что лишь один раз в жизни можно быть настолько одержимым идеей и что я свою одержимость уже отыскал. И она приняла это. Моя Грейс приняла тот факт, что отныне нас не трое, а четверо, и что мысли мои постоянно заняты человеком, которого вряд ли доведётся повидать ещё раз…

Вот и сейчас, стоя над усыпанным эскизами, акварельными и масляными набросками столом, и глядя на тени под опущенными ресницами, я думаю о том, как несправедлива бывает судьба. Одна встреча! Она подарила нам всего одну встречу, крохотный шанс, воспользоваться которым я сумел лишь отчасти… Глаза! Вот что я не сумел разглядеть! Его глаза. Какие они? Этот вопрос мучает меня ночь за ночью, холст за холстом… Быть может, аквамариновые, как небо над Испанией? Тёплые и добрые. Мудрые и непозволительно печальные… Или нет, они тёмные, как уголь в богатой жиле. Как несбыточная мечта шахтёра. Тёмные, но живые. С дьявольским огоньком и песочными искорками. Или, быть может, это цвет горелой карамели?.. Сладкий, тягучий. Словно болотная тина. А может… а может, они цвета пепла? Дрожащей рукой трясу сигарой над одним из эскизов, а после ласково провожу по закрытым векам – красиво. Да, пожалуй, это красиво. Ему бы подошёл такой цвет. Возможно, чуть более светлый, полупрозрачный, словно тающий ледник, и непременно с золотистыми крапинками, будто солнечные зайчики, разбавляющими печаль. Тогда бы навечно засевшее в памяти лицо наконец-то ожило, а пепельно-туманные, словно сам Лондон, глаза засияли бы всем спектром оттенков веселья. Да, так было бы идеально…

Безумец, не правда ли? Свихнувшийся безумец – вот кем я стал за эти месяцы. Ну и пусть! Меня это не заботит ни в малейшей степени.

Чуть вздрагиваю, когда дверь в мастерскую внезапно заходится неприятным скрипом несмазанных петель, и торопливо перевожу взгляд туда, где у порога на меня вопросительно взирает Грейс.

– Ты ещё не готов?

«К чему?», – хотелось спросить в тот миг, но память услужливо подбросила мне обрывки состоявшегося накануне вечером разговора. Поход в Ковент-Гарден. Грейс умаялась сидеть дома и наблюдать за моей одержимостью, поэтому купила два билета на какой-то концерт классической музыки. Камерный оркестр или что-то в этом роде… Не могу вспомнить точнее. Разумеется, вчера я сразу же согласился. И, разумеется, сегодня о своём обещании благополучно забыл.

– Так я и думала, – шепчет Грейс без тени обиды. – Точнее, была уверена, что ты забудешь. Вот твой костюм, рубашка и туфли. А галстуком и запонками я займусь уже внизу.

– Спасибо, милая, – принимая одежду из её рук, я с чувством восхищения и гордости подмечаю, как особенно шикарна моя супруга в своём вечернем туалете. Это тяжёлое платье из толстого бархата глубокого тёмно-синего цвета идеально сочетается с её яркими голубыми глазами и светло русыми локонами, сзади собранными в замысловатую причёску. А в довершение образа она надела небольшую изумрудную подвеску – неброскую, однако всё равно необходимую, как восклицательный знак в конце предложения, выражающего крайнюю степень изумления. Примерно такую же, которую я испытывал в данный момент, глядя на свою невероятно красивую молодую жену. – Ты прекрасна, – улыбаясь, озвучил я истину и поцеловал её пахнущую апельсиновой цедрой ручку. – Просто восхитительна! Сегодня ты выглядишь изумительно.

– Только сегодня? – пошутила она, слегка ущипнув моё плечо. – Мы и правда опаздываем, Гарольд. Поторопись, я буду ждать тебя внизу.

***

Признаться, я совсем забыл, какое это счастье – оказаться в обители искусства, коей по праву считался Ковент-Гарден. Огромный и величественный, он всегда ассоциировался у меня с сердцем творчества нашего Лондона. По крайней мере, той его части, что относилась к театральным постановкам, операм или балетам, а также к таким концертам классической музыки, как сегодняшний. Здесь редко встречались случайные люди. Это место не терпело невежд или скупых душою зазнаек – не больше одного раза. Сюда ходили те, кому это действительно нравилось. Кому это было нужно и важно. Те, кто умел не только слышать оперную арию, но ещё и понимать её. Те, для кого фортепиано – не набор клавиш, издающих звуки под ловкими пальцами пианиста, а инструмент с душою и настроением… Мы с Грейс искренне считали себя как раз такой парой – людьми, умеющими ценить красоту высокого искусства. А посему частенько посещали это место и ему подобные, дабы порадовать друг друга и отдохнуть душою. Признаться, раньше такие выходы в свет происходили гораздо чаще, но, к моей величайшей радости, сегодня мы здесь, и это заслуга исключительно моей дорогой супруги.

– На тебя снова все смотрят, – шепнула она, не переставая улыбаться знакомым и совершенно чужим людям, пока мы пробивались к лестнице. – Каждый норовит подойти и пожать руку. А ещё лучше – сфотографироваться с тобой.

– Или с тобой, дорогая, – это был очередной комплимент её великолепному платью, отчего она так по-детски просияла. – Мне почему-то кажется, что сегодня все взгляды прикованы лишь к тебе. Как мужские, так и женские.

– Что ж, в таком случае мы рискуем затмить самого Кристофера Тёрнера, – хохотнула Грейс и потащила меня к входу в зал. – Вряд ли он был бы рад такой перспективе.

Я понятия не имел, кто такой этот Тёрнер, но поинтересоваться не успел, потому как к нам уже направлялся мой старый знакомый и по совместительству бывший клиент виконт Монтини. Помнится, портрет его был огромен и уродлив. Но что поделать – я за натуральность.

Монтини… Грейс скривилась, смешно наморщив носик.

Добраться до своих мест в третьем ряду нам удалось лишь спустя четверть часа, и к тому времени я уже чувствовал себя так, словно весь день разгружал вагоны с углём. Впрочем, удивляться нечему: эта официальная суета всегда меня утомляла, а иногда даже злила. Я одиночка. Я привык к другому. Мне нужны пространство и тишина, а такие вот публичные мероприятия крайне редко оставляли приятное послевкусие.

Но расслабился я практически мгновенно. Едва в зале приглушили свет, и основным его источником стал устремлённый в самый центр сцены жёлтый луч, я откинулся на спинку кресла и прикрыл веки в ожидании наслаждения. А спустя несколько минут величественные стены Ковент-Гардена заполнили рычащие хрипы виолончелей и альтов. И бренная суета вместе с прочими мыслями вмиг покинули мой разум. И лишь расслабленные, чуть испачканные грифелем пальцы касались забытой на коленях, так и не прочитанной программки концерта.

Ледяным весенним горным потоком музыка вливалась в самую душу, остужая внутренности и отрезвляя своей чистотой. Она была целебной, клянусь! Такие звуки не могут нести в себе ничего, кроме исцеления! Это сущее волшебство, созданное благословенными пальцами музыкантов. Я мог бы слушать эту исповедь вечно, качаясь в невесомых тёплых волнах бесконечного океана или представляя себя в удобном гамаке где-нибудь на окраине Эдинбурга, среди вековых дубов и неудержимых, пахнущих свежими травами ветров… но внезапно все звуки исчезают, и зал взрывается овациями.

«Неужели конец? – спрашиваю самого себя, неохотно открывая глаза. – Так скоро?»

– А вот и он, – шепчет Грейс практически в самое ухо, а после ласково берёт меня за руку, словно обещая безмолвную поддержку.

И прежде чем я успеваю что-либо понять, на сцене появляется он. Нет, не так – Он!

Мой незнакомец.

Моё наваждение и моё же проклятие.

Я вздрагиваю, словно через моё тело проходит мощнейшая молния. А дальше все звуки и запахи, все отвлекающие шумы и лица вдруг перестают существовать. Весь мир растворяется, сужается до одной лишь точки, ярко освещённой прожекторным лучом – до Его прекрасного лица.

Как такое возможно? Это насмешка вселенной или подарок судьбы? Как человек, которого я так самозабвенно искал всё это время, мог сейчас стоять предо мною? На расстоянии всего нескольких ярдов. Сущий пустяк. Ничтожная малость по сравнению с целым Лондоном, но… но, клянусь, эти несколько ярдов ощущались бескрайним океаном, преодолеть который у меня не было никаких шансов.

Он стоял в самом центре сцены, в той точке, что обычно отводится солистам, и с лёгкой улыбкой разглядывал зал в ожидании, пока утихнет гул аплодисментов. А я в эти секунды испытывал совершенно неописуемые эмоции: от восторга, потому что наконец-то нашёл его и теперь ни за что не упущу, до неаргументированной здравым смыслом, неподконтрольной логике ревности, потому как глаза его блуждали по чьим угодно лицам, кроме моего.

И если бы в тот миг я был способен рационально мыслить и анализировать, я бы непременно задался вопросом, а знала ли Грейс, на чей концерт привела меня? Имела ли её инициатива выхода в свет дополнительные мотивы или сегодняшний концерт камерного оркестра был выбран случайным образом?..

О, если бы я мог об этом задуматься… Но я не мог. Не мог! Всё, о чём я мог думать – это его лицо. Всё, что я видел перед собою – его лицо. Всё, что я хотел ощущать – его лицо.

Он был везде: в каждом блике неяркого света, в каждом ударе моего сердца, в каждом вдохе… В тот миг он был для меня целым миром. Или мир был Им – не знаю.

А потом он поднёс скрипку к плечу, устроил подбородок на подбородник и медленно, словно на струнах спали бабочки, коснулся их смычком.

Я не слышал музыки. В тот вечер не слышал ни единого звука. Но, клянусь, я видел танец.

Словно одурманенный цыганской гадалкой, я был прикован к этому зрелищу: его плавные, грациозные движения опьяняли то своей лёгкостью, то уверенностью и дерзостью. Сосредоточенное лицо сменяло десятки или даже сотни эмоций – я чувствовал каждую из них! Глубочайшую скорбь, когда он смотрел куда-то вдаль, но не видел абсолютно никого, потому как на деле он вглядывался вглубь себя самого, в собственную душу. И по-детски наивную радость, что отражалась игривым прищуром его неземных глаз и озорной улыбкой дивных губ. Ещё была страсть с лихорадочным блеском. И боль, что бывает, когда теряешь самое ценное. А после он снова загорался каким-то странным, сжигающим и меня вместе с ним огнём, и мне казалось, что если бы кто-нибудь прямо сейчас осмелился поцеловать этого человека, непременно ощутил бы вкус острого перца на губах…

Он танцевал со своей партнёршей-скрипкой, снова и снова признаваясь ей в любви, а я боялся даже моргнуть, дабы не упустить ни секунды этого невероятного зрелища. Мои вспотевшие ладони самовольно сжимались в кулаки, а дыхание сбивалось, едва он отводил смычок в сторону и бросал взгляд в зал. Я чувствовал себя подстреленным фазаном, пойманной в силки лисицей, загнанной королевскими ловчими псами косулей, которую вот-вот подадут к столу. И это было потрясающее ощущение! Сегодня он вёл меня, а я слепо подчинялся. Он правил балом, а я волею судьбы оказался в числе приглашённых. Он задавал темп танца, а я покорно следовал за ним по пятам. Он…

Я не соврал, когда сказал, что не слышал ни единого звука. Его скрипка так и осталась безмолвной для меня, потому что я был сражён задолго до того, как его пальцы сомкнулись вокруг грифа. Быть может, это была какая-то защитная реакция моего организма? Нечто вроде инстинкта самосохранения? Потому что если бы тогда на меня обрушилось всё и сразу – и он сам, и его потрясающая игра – моё сердце вряд ли справилось бы с таким объёмом счастья, и я бы непременно испортил этот замечательный вечер своей преждевременной кончиной.

Но вот он делает несколько отрывистых, я бы сказал, даже агрессивных движений, после легко, почти невесомо касается струн, словно даруя прощальный поцелуй, и вдруг опускает инструмент. Улыбается и кланяется публике. Зал взрывается аплодисментами, гости встают со своих мест, что-то кричат и громко хлопают в ладоши, и я чувствую, как в мысли снова возвращаются и звуки, и голоса, и запахи… Грейс тоже встаёт и аплодирует, тянет и меня, но мои ослабевшие ноги отказываются подчиняться. Она смеётся и понимающе кивает.

– Невероятно, правда? Это было что-то совершенно невообразимое! Нет, мне говорили, что он – просто бог скрипичной музыки, но чтобы настолько… А эта симфония, Гарольд! В программке написано, что все исполненные произведения его же авторства! Уму непостижимо, какой талант!

Она продолжает аплодировать, в то время как я нахожу-таки в себе силы подняться, чтобы лучше разглядеть происходящее на сцене. Порядка двадцати музыкантов всё это время аккомпанировали ему и его скрипке, а я заметил их лишь теперь, да и то лишь потому, что он передал подаренный букет лилий какой-то альтистке.

Лилии… Он бы чудесно смотрелся посреди цветущего сада. Яркое лицо на фоне пышных бутонов и зелени. Да, пожалуй, стоит подумать и над таким сюжетом. А пока я должен перехватить его где-то в холле и сделать то, что намеревался сделать ещё три месяца назад.

Его лицо создано для моих пальцев. Да. Осталось лишь как-то сообщить об этом и ему…

Пока я ждал Грейс у дамской комнаты, гостей заметно поубавилось, однако их по-прежнему было слишком, слишком много! И у меня складывалось такое ощущение, что каждый из оставшихся норовил лично выразить мистеру Тёрнеру своё восхищение. Это раздражало. Раздражало и злило, потому что, глядя на эту возбуждённую толпу, я видел лишь помехи. Преграды на собственном пути к мистеру Тёрнеру.

Мистер Тёрнер… Кристофер Рой Тёрнер.

Теперь мне известны и его имя, и даже профессия, что значительно упростит дальнейшие поиски, если вдруг сегодня мне не удастся поговорить с ним лично.

Кристофер. Замечательное, гордое имя, словно созданное специально для него.

– Скучаешь, дорогой?

Отрицательно качаю головой и беру Грейс под руку, направляя в сторону бесконечной, как мне кажется, очереди желающих обмолвиться хоть парой слов с маэстро. Нет, я точно безумец, раз ненавижу каждого их этих совершенно незнакомых мне людей.

– Это был долгий концерт, – говорит Грейс, прижимаясь ко мне и обводя взглядом холл в поисках знакомых. – Долгий, но безумно интересный, правда? Живой, что ли… Знаешь, я заметила, что пока мистер Тёрнер играл, время словно перестало существовать. Раньше мне было сложно досидеть до конца, но сегодня… это что-то невероятное, согласен?

О, я был более чем согласен! Мне и самому показалось, что от момента, когда я увидел его, и до финального взмаха смычком прошло не более одного вдоха. Всего пара секунд блаженства… Поэтому я был изрядно удивлён, когда публика сорвалась со своих мест, извещая об окончании концерта. Счастье всегда так ощущается, не правда ли? Сколько бы его ни было, оно ощущается как один миг.

– О, нет… Только не он, – шепчет Грейс, крепче сжимая мой локоть. – Виконт Монтини, Гарольд. И он идёт к нам. Сделай что-нибудь, иначе я… О, вы тоже всё ещё здесь, виконт? Чудесный вечер, не так ли? Как вам труппа?

Я не особо вслушивался в их беседу, прекрасно зная, что моя Грейс справится сама. Она только с виду хрупкая, изящная и воздушная, на деле же это сильная женщина с волевым характером. Умная, а в чём-то даже мудрая. Гораздо мудрее меня. И пока она приняла на себя всё нежелательное внимание виконта, я в нетерпении сверлил взглядом спины тех, кому уже выпала честь познакомиться с мистером Тёрнером.

– Ты слышишь, Гарольд? Наш дорогой виконт Монтини является одним из меценатов Ковент-Гардена, и он только что любезно согласился без очереди провести нас к мистеру Тёрнеру. Какая удача, милый!

Сложно представить, но в тот миг я готов был расцеловать этого наглого, слащавого и лицемерного старика. Впрочем, о своём внезапном порыве я забыл практически мгновенно, потому как, тенью следуя за виконтом, мы с Грейс достаточно ловко и быстро просочились сквозь толпу и предстали перед мистером Тёрнером и ещё парой его коллег.

– Прошу прощения, что мы вне очереди, – ехидно хохотнул виконт, в очередной раз козыряя статусом, – но эти люди достойны того, чтобы в числе первых выразить вам своё восхищение, любезнейший Кристофер. Прошу, знакомьтесь: это известный на всю Англию, да и далеко за её пределами, чего уж лукавить… скульптор мистер Гарольд Джеймс Уокер со своей очаровательной супругой Грейс. А это, дорогие господа и милая леди, наш обожаемый, но практически неуловимый скрипач-виртуоз мистер Кристофер Рой Тёрнер. Ну, а меня вы все знаете…

Последнюю шутку виконта никто не оценил. Словно завороженный, я смотрел, как великолепные губы изогнулись в искренней улыбке и как спустя секунду коснулись обтянутой перчаткой руки моей супруги. И как сразу же после этого серые, льдисто-серые глаза скользнули и по моему лицу.

– Это честь для меня, – мягко произнёс Кристофер, глядя то на Грейс, то снова на меня, – что такие уважаемые люди разделили этот вечер со мной и моей скрипкой. Очень рад знакомству.

И пожал мне руку. Так неожиданно, но так естественно, что у меня снова перехватило дыхание. Представляю, как это смотрелось со стороны… Я стоял прямо перед ним и глупо хлопал глазами, словно какая-то барышня. Господи, какой позор!

– Мы с Гарольдом просто в восхищении, мистер Тёрнер! Это было нечто невообразимое, правда, дорогой?

Продолжая нелепо и совершенно неуместно пялиться, я не без труда кивнул, отчего мистер Тёрнер как-то странно прищурился.

– Мы с супругом часто посещаем концерты и подобные мероприятия, но, поверьте, таких эмоций у нас не вызывало ни одно представление, – Грейс снова пришла мне на помощь.

– В таком случае, это высшая из возможных похвал, миссис Уокер. От всей души благодарю вас и вашего супруга. И, если позволите, тоже выражу своё восхищение. – На мою приподнятую в недоумении бровь он лишь усмехнулся. – Ваши работы, мистер Уокер. Я видел ваши работы в музеях Рима и Парижа, а также в нескольких частных коллекциях. И, не кривя душою, смею признать, что они гениальны.

– О, чего только стоит мой портрет, правда, Кристофер? – в беседу снова нагло вклинился виконт Монтини. – Какие краски, какие линии… наш Гарольд покорит весь мир!

– Вне всякого сомнения, – поддержал его мистер Тёрнер, добродушно улыбаясь, и я снова почувствовал, как потеют ладони.

Он меня знает. Знает! Он видел мои работы, наслышан о моих успехах и теперь лично знаком со мною, а это значит, что мои шансы гораздо возросли. Осталось лишь прекратить молчать как полный кретин и договориться, наконец, о совместной работе.

– Прошу меня простить, дорогие мистер и миссис Уокер, виконт, друзья… Вынужден откланяться. Это был великолепный вечер, и я безумно рад новому приятному знакомству, но мне, к сожалению, пора.

Он скривился так, словно слова причиняли боль. Хотя на деле всё обстояло ровно наоборот: больно делалось мне. Я снова упустил свой шанс. Не успел. Не сумел заставить себя открыть рот, и теперь он спешно целует руку моей Грейс и прощается, а я… Что ж, быть может, это и к лучшему. Не хотелось бы делать столь важное для меня предложение в присутствии виконта Монтини и совершенно незнакомых людей. У меня ещё будет шанс. Будет, я уверен. Причём довольно скоро. А пока… пока мне стоит переварить события минувшего вечера и привести мысли в порядок, чтобы при следующей встрече произвести максимально положительное впечатление.

– Кристофер, дорогой, ну куда же ты так рано? – елейным тоном протянул виконт, фамильярно хватая мистера Тёрнера под локоть. – У нас ещё столько времени! Может, выпьем вина или поужинаем где-нибудь в ресторанчике на Мэрилебон?

– Не сегодня, сэр, не сегодня, – мягко отрезал Тёрнер, ловко высвобождая руку из цепких пальцев виконта. – Увы.

Ещё раз обведя всех нас добродушным взглядом, он улыбнулся, кивнул на прощание и поспешил к лестнице.

А я вдруг поймал себя на том, что испытываю постыдное, недостойное мыслей порядочного джентльмена желание переломать Монтини все пальцы.

– Что ж, нам тоже пора, – сказала Грейс и потянула меня к выходу, пока виконт не опомнился. – Я очень устала. Доброй ночи, мистер Монтини.

***

Домой мы попали только спустя два с небольшим часа. Прогуляться вечерними улицами оказалось верным решением: разогретая за день брусчатка щедро делилась остатками тепла, а поздний закат оказался на удивление красочным. Сиреневое небо неторопливо делалось серо-чёрным, широкими перьевыми мазками впитывая подступающую ночь. И первые звёзды жёлтыми совиными глазами засияли лишь ближе к полуночи.

Грейс молчала практически всю дорогу, прекрасно изучив меня за годы совместной жизни и теперь давая мне время побыть наедине с собою, при этом не выпуская моей руки. И, я был в этом уверен, моё молчание не тяготило её. Она как никто знала мои потребности и чувствовала настроение. И всегда давала мне именно то, что нужно в конкретный момент времени.

А нужно мне было лишь одно: поскорее прийти в себя и оказаться в мастерской, где бы я смог нарисовать уже полноценный портрет мужчины, с которым общался лицом к лицу. Со всеми деталями. С настоящими, живыми, а не выдуманными глазами. С искрящимися эмоциями глазами, в которых сегодня отражалось так много. Так чертовски много, что и жизни не хватит, чтобы воспроизвести на холстах всю глубину и гамму чувств.

Я смотрел в чернеющее небо, а видел прозрачный серый блеск тающих ледников в обрамлении густых угольно чёрных ресниц. Я сжимал руку супруги, а другой неосознанно поглаживал карман, в котором покоилась бумажка с адресом фотографа. Настоящая удача, что мои убедительные речи и заверения в щедром материальном вознаграждении возымели должный эффект – к завтрашнему полудню он обещал напечатать для меня несколько фотографий мистера Тёрнера, которые успел сделать после концерта. Ещё один недостойный поступок в копилку моих грехов, но что поделать? Удержаться было выше моих сил. Как представлю, что рисую не по памяти, а с натуры (пусть всего лишь со снимка), голова идёт кругом, и пальцы дрожат в предвкушении.

– Ты ведь знала, – снежным комом срывается с языка прежде, чем мысль успевает сформироваться. – Ты знала, что это он.

– Знала, – шепчет Грейс, останавливаясь и глядя мне в глаза. – Любой бы узнал его, дорогой. Любой кроме тебя.

С выражением полного недоумения разглядываю её довольное лицо.

– Афиши с его именем на каждом шагу. А на некоторых из них даже его лицо. Ошибиться было сложно, знаешь ли. Тем более, когда ты рисуешь его днями и ночами, и этими рисунками завален весь наш дом.

– Грейс…

– Я взяла один из твоих рисунков и сходила в кассу. Там мне и подтвердили, что это и есть мистер Кристофер Тёрнер. Имея привилегию носить твою фамилию, достать билеты было несложно. Ты бы тоже заметил афиши, если бы хоть иногда смотрел по сторонам, а не буравил взглядом толпу. Оглянись, Гарольд, он повсюду! Столбы, стены домов, доски объявлений… Твой Кристофер всё это время был совсем рядом, дорогой.

Мой Кристофер…

Из её уст это прозвучало так неправильно.

И так чертовски правильно! Мой Кристофер. Да. Мой Кристофер.

Так он и будет называться – мой лучший, мой грандиозный портрет. Работа всей моей жизни.

– Так что я просто взяла на себя смелость побыть твоими глазами, пока сам ты…

Я поцеловал жену. Прямо посреди улицы обхватил её лицо ладонями и поцеловал.

– Спасибо. Ты мой ангел, Грейс. Мой ангел.

Её звонкий смех переливами крохотных серебряных колокольчиков разнёсся по улицам уже спящего Лондона.

– Мой ангел…

***

Следующее утро оказалось одним из лучших в моей жизни. А всё потому, что я наконец успокоился. Совсем. Завтракая в компании жены и сына, я впервые за уже очень долгое время искренне наслаждался их обществом, а не норовил поскорее впихнуть в себя еду и сбежать в мастерскую. Я улыбался, играя с Логаном на ковре в гостиной. Я смеялся, когда Грейс вслух читала последнюю страничку новостей какой-то газетёнки сомнительного качества. И я был счастлив провести с ними каждую минуту вдруг освободившегося времени! Это было похоже на вызволение из неволи. Как будто раньше вокруг моей шеи была завязана верёвка с неподъёмным грузом, тянущим меня вниз и не позволяющим думать ни о чём ином, кроме одной-единственной мысли. А теперь мне стало легко и свободно. Груз испарился, верёвка оборвалась. И всё потому, что я нашёл его. А это значит, что впереди целый океан возможностей, реализовывать которые я начну прямо сегодня вечером. А пока… пока у меня есть достаточно времени и сил, чтобы просто побыть с семьёй, ни о чём не думая.