Любить Человека: Кончиками пальцев…

Я был расслаблен и ближе к обеду, когда уже стал задумываться о выборе костюма для предстоящего вечера. Тревоги не было. Было лишь сладкое ожидание и трепетное предвкушение, но это приятные ощущения. Не изматывающие, а напротив продлевающие удовольствие. Чем-то напоминало детские воспоминания об ожидании у раскалённой печи, когда весь день помогал матушке замешивать тесто и лепить булочки, вырезать бумажные трафареты для печений, а после выдавливать фигурки из теста, а теперь все плоды наших трудов оказались на огне, и мне лишь оставалось дождаться результата. Я наслаждался каждой минутой ожидания, не подгоняя ход времени и прекрасно понимая, что эти минуты – настолько же важные ингредиенты, как мука или сахар.

Сейчас происходило нечто похожее. Я ждал, наслаждаясь самим ожиданием.

И едва часы пробили пять вечера, я облачился в свой любимый костюм глубокого чёрного цвета, попрощался с Грейс и Логаном и направился в сторону небольшого стихийного рынка. Там, в одной из лавчонок с неприметной вывеской меня уже поджидал фотограф. Принимая от него конверт из неприятной как на вид, так и на ощупь, грубой бумаги рыжего цвета, я щедро расплатился и напомнил, что о нашей крохотной «сделке» никто не должен узнать.

Уже спустя пять минут я оказался в крохотном глухом переулке, где помимо меня был лишь чумазый мальчонка с пробитым мячом да его рыжий лохматый пёс. И только тогда я дал волю охватившему меня возбуждению: доставая конверт из внутреннего кармана пиджака, я больше не пытался подавить дрожь в пальцах или замедлить учащённое дыхание. Я понимал, что только что сам себе сделал огромный подарок. Устроил Рождество в середине августа. И да, это было восхитительное ощущение! Как тогда, когда матушка наконец показывала мне результат наших с ней трудов на кухне.

В конверте было семь снимков, хотя мы договаривались всего о пяти. Но эта деталь моментально испарилась из мыслей, едва я поближе взглянул на первую же фотографию. Мистер Тёрнер на сцене. Высокий и стройный, он держал в руках скрипку и улыбался публике. Широкий луч направленного света мягко обтекал его силуэт, словно вторая кожа, и без того тёмные волосы делая иссиня чёрными с местами рассыпанными в них светлыми бликами. Признаться, я не ожидал такого качества снимка от обыкновенного случайного фотографа. Или это большая удача, или парень действительно талантлив, но пока не смог проявить себя в качестве специалиста для крупных изданий.

Быстро просмотрев остальные снимки, я не без удивления отметил, что на одном из них он сумел запечатлеть нас обоих – меня и мистера Тёрнера – в момент нашего знакомства. Глядя на себя со стороны, я сглотнул: щенячий восторг в глазах, граничащий с беспрекословной преданностью хозяину – вот что я увидел в первую очередь. Какая-то неописуемая, маниакальная одержимость человеком, вырвавшаяся за пределы моей мастерской и выплеснувшаяся на объект обожания. Неужели вчера я действительно так выглядел? Неужели я выглядел так и все три минувших месяца? И как, чёрт возьми, Грейс всё это выдержала?! А Кристофер? Что чувствовал он, видя меня – совершенно незнакомого человека – таким? Ведь не заметить столь явное проявление заинтересованности было практически невозможно.

Меня слегка затошнило, и я торопливо убрал снимки обратно в конверт, а его спрятал во внутренний карман пиджака.

«Там ему самое место, – подумал я, выходя из переулка и возвращаясь на рынок. – Будешь разглядывать эти снимки дома, длинными и пустыми ночами, сидя в своей мастерской и рисуя по фотографиям, потому что какой нормальный человек согласится на работу с тобой после того, как ты так… Господи, какой позор, Гарольд! Ты, вероятно, напугал его. Ну, или как минимум, смутил. Возьми себя в руки!»

Я гулял по рынку без четверти час, разглядывая лавки с продовольствием и пытаясь успокоить галопом скачущие мысли. А после сделал поступок, кардинально противоречащий принятому решению – я купил хризантему в горшке. Ещё не распустившую бутоны и не ставшую ароматным жёлтым шаром, но в тот момент мне вдруг подумалось, что из всего буйства цветов выбрать следует именно её.

Я шёл по улицам с гордо поднятой головой, к груди прижимая небольшой горшок, и больше не испытывал уколов совести. На концертах принято дарить цветы. Я не делаю ничего предосудительного. Это абсолютно нормально. Я нормален.

В гостеприимно распахнутые двери парадного входа Ковент-Гардена я вошёл за десять минут до начала концерта. Права была Грейс: обладая фамилией Уокер, достать билет оказалось значительно проще. Но вот с получением билета в первый ряд проблема всё же возникла. Впрочем, чего не может решить фамилия, то вполне решаемо с помощью денежных средств.

Поэтому к моменту, когда в зале приглушили свет, я уже вполне комфортно расположился в первом ряду и был готов не просто смотреть концерт, но и слушать его. Собственно, за этим я сюда и подался. Один. На сей раз один. Я хотел услышать игру мистера Тёрнера. Хотел не только наблюдать за его движениями, но и слышать звуки, которые эти движения порождают.

Как же я ошибся! О, Творец Всевышний, как слеп я был всё это время! Как непозволительно тщеславен и эгоистичен!

Едва первые стоны его плачущей скрипки мольбою разнеслись по залу, я в полной мере осознал всю скудность собственного мышления. Все эти месяцы… дьявол, все чёртовы месяцы я ни разу не задумывался о том, какой он человек. Удивительно, но эта мысль даже не пришла мне в голову. Я смотрел на него только как на идеальную фактуру, как на красивое лицо, как на… как на вещь. А теперь вдруг осознал, что он – человек. Из плоти и крови. Из мыслей и чувств. Из талантов и изъянов. Он живой. Живой!

У него есть характер и чувства. Есть мысли и фантазии. Есть что-то, вызывающее на его лице улыбку и заставляющее хохотать во всё горло, как может лишь ничем не обременённый юнец. А есть какие-то пережитые трагедии и драмы, превращающие это поистине ангельское лицо в обитель печали… Столько всего! Господи, столько всего таится в его хрупкой, чуткой душе, а я как последний кретин думал лишь о внешности.

Это открытие поразило меня до глубины моей чёрствой, как оказалось, души. В те щедро наполненные божественно откровенной музыкой мгновения я разрывался между восхищением им и омерзением к себе. И это было единственное, что портило этот прекрасный вечер.

Душа… Теперь уже она, его душа, стала моей новой одержимостью. Я хотел узнать этого человека от начала и до конца. Прочесть словно открытую книгу. Испить до самих основ! Изучить его жизнь как свою собственную. Мне нужно, нужно было знать, что его радовало, а что печалило. О чём он думал, когда писал свои гениальные произведения, а о чём – когда исполнял их перед нами.

Передо мною.

Вокруг каких образов кружили его мысли, когда он закрывал глаза и растворялся в собственной игре? И видел ли он меня, когда эти невероятно пронзительные глаза открывались, а губы трогала тень улыбки?..

О, он смотрел в зал. Часто. И делал это так, словно норовил каждого из присутствующих сделать частью звучащего произведения. По крайней мере, так это ощущалось мною.

Исповедь его скрипки я бы мог слушать вечно, но… но когда зал взорвался овациями, я вскочил одним из первых, едва не обронив горшок с хризантемой. Он улыбался и разглядывал довольных гостей, и на миг, всего на один коротенький миг его лицо застыло. Боюсь делать какие-либо предположения, но мне показалось, что это случилось именно тогда, когда взгляд серых глаз мазнул по моему лицу.

В этот раз не было ни виконта Монтини, ни кого-либо другого, кто мог бы в считанные секунды провести меня к мистеру Тёрнеру, поэтому я терпеливо ждал, пока очередь испарится, одинокой тенью стоя в самом дальнем углу. Но это ожидание не тяготило: я наслаждался им, как утром наслаждался общением с семьёй. Ждать всегда приятно, когда знаешь, что ожидание непременно будет оправдано.

Я как раз наблюдал за беседой мистера Тёрнера с каким-то достопочтенным джентльменом, когда он внезапно вздрогнул, будто почувствовав на себе мой взгляд, и посмотрел мне прямо в глаза. Молния прошла сквозь всё моё тело – вот что это было. Три долгих секунды непрерывного контакта. Глаза в глаза. Душа в душу.

А после он наклонился к своему собеседнику, что-то шепнул ему в самое ухо, при этом дружелюбно похлопывая по плечу, и устремился прямиком ко мне.

Что ж, вот он – мой шанс. Тянуть больше некуда.

Крепче сжав горшок, я попытался максимально расслабиться и как минимум не опозориться, как это случилось вчера.

Хризантема в горшке? Ну и пусть! Пусть я буду не понят или высмеян. Пусть! Но всё равно сделаю задуманное. Попытаюсь сделать, иначе…

– Мистер Уокер! Надо же, какой сюрприз… Второй вечер подряд. Настолько цените игру на скрипке?

– Настолько ценю вашу игру, мистер Тёрнер. Добрый вечер.

Он подошёл практически вплотную, спиною закрывая нас ото всех и улыбаясь так естественно, что я мгновенно расслабился.

– О, так вы ещё и разговариваете! Признаю, этот вечер полон сюрпризов, – и рассмеялся легко и непринуждённо, а я, видимо, покраснел вплоть до корней волос.

– Да… Прошу простить мне моё вчерашнее…

– Да бросьте, – прервал он мои извиняющиеся речи. – С кем не бывает? Ерунда.

– Да уж… Благодарю за понимание.

– Как ваша милая супруга? Надеюсь, в добром здравии? Кажется, я не имею удовольствия наблюдать её сегодня.

– Грейс дома, мистер Тёрнер. С нашим сыном. Но она просила передать вам наилучшие пожелания. Вчера мы ещё долго обсуждали вашу невероятную игру и удивительный талант.

– Приятно слышать, дорогой друг. Очень и очень приятно. Кстати, обращайтесь ко мне по имени.

– О… Я не думаю, что это…

– Зовите меня Кристофером. Я настаиваю.

– Что ж, моё имя вам известно, Кристофер.

Я улыбнулся, а он потянулся пожать мне руку в честь нового, теперь уже неформального знакомства, но пальцы его застыли над горшком с хризантемой, на который теперь смотрел и я тоже.

– О, – выдохнул он, приподнимая бровь. – Не с супругой, так с цветами?

Я едва не рассмеялся во весь голос – настолько откровенным и простым в общении оказался мистер Тёрнер. Кристофер.

– Это вам. Я подумал… На самом деле я не думал вовсе. Просто гулял по рынку и забрёл в цветочную лавку. Каких только цветов там не было, но я почему-то выбрал именно этот. Это был порыв, мистер Тёрнер. То есть Кристофер. Я просто… не знаю. Захотелось подарить вам именно хризантему. Вот.

Он принял горшок из моих рук с серьёзнейшим выражением лица, несколько секунд разглядывал ещё плотно закрытые, недозревшие бутоны, а после посмотрел мне в глаза:

– Порыв – лучшее, что может быть, Гарольд. Благодарю.

– Вам… это значит, что вам нравится?

– Очень.

На самом деле я был готов к любому ответу. Даже к тому, что он рассмеётся мне в лицо и откажется принимать горшок. Или что из вежливости возьмёт, но оставит где-нибудь в коридорах или подарит кому-нибудь из труппы, но сейчас, глядя, как он прижимает цветок к дорогому костюму и с какой нежностью в глазах разглядывает зелень, я понял, что ошибся – Кристофер заберёт хризантему домой. И будет ухаживать за ней до тех пор, пока она не расцветёт пышным ярко жёлтым шаром.

– Очень, – повторил он шёпотом, снова поднимая взгляд на меня.

Я откашлялся.

– На самом деле, Кристофер, я здесь не только затем, чтобы ещё раз насладиться вашей великолепной игрой. Я… Нет, вы не подумайте, ваш концерт был поистине божественен и он, безусловно, достоин наивысших похвал…

– Продолжайте, – шепнул он, явно подталкивая меня в верном направлении.

– Для вас не секрет, чем я занимаюсь, – он кивнул. – И я как раз был в поиске подходящей фактуры, чтобы… чёрт, а это сложно. Прошу прощения. Я пытаюсь сказать вам, что… что хотел бы написать ваш портрет и в будущем создать скульптуру. Или бюст. Или статую. Или всё сразу.

Его лицо снова застыло, превращаясь в каменную маску, и я поспешил объясниться:

– Поймите меня правильно: ваше лицо не может оставить равнодушным. И я, как человек, привыкший замечать такие детали, не мог пройти мимо и не заметить эти высокие скулы и удивительную линию челюсти. И нос… И губы. И глаза. Я… Я прошу вас не отказывать мне сразу, а хотя бы подумать. Это…

Он моргнул и перевёл взгляд на хризантему. А я испытал страх. Настоящий животный ужас, потому что только что, кажется, обидел его своей прямолинейностью и наглостью.

– Мистер Тёрнер. Кристофер, я…

– Прошу прощения, но мне нужно идти, – он по-прежнему смотрел в густую зелень. – Это был сложный вечер, поэтому…

– Кристофер! – это прозвучало громче допустимого, но зато он моментально поднял взгляд. – Мне жаль, если я неправильно выразился или…

– Я вынужден уехать в Прагу.

– О…

– Завтра, – он снова улыбнулся, но в этой улыбке не было и следа веселья. Лишь глубокая-глубокая печаль. – Огромное спасибо, что сочли нужным ещё раз посетить моё выступление и… и за хризантему тоже спасибо. Мои наилучшие пожелания вашей супруге.

Он поспешил прочь столь стремительно, что я даже не успел осознать, как быстро всё закончилось. Вот ещё секунду назад у меня была мечта, а теперь… теперь я потерянно смотрю в торопливо удаляющуюся спину и ещё не понимаю, как переживу сегодняшнюю ночь. Как буду жить дальше? Все эти годы… зная, что где-то там есть человек с безупречным лицом и невероятно красивой душой, а я, будучи таким невеждой, столь бесцеремонно потоптался по его чувствам.

Нечто липкое и омерзительное обволокло моё сердце, не давая ему биться в полную силу.

Но прежде чем я с головою окунулся в охватившее отчаяние, удаляющийся силуэт вдруг замер. А после оглянулся.

Несколько секунд Кристофер смотрел мне в глаза, будто пытаясь прочесть какие-то ответы на лишь ему известные вопросы, а после сказал громко и чётко:

– Я вернусь в октябре, Гарольд. В середине октября. Готовьте кисти.

И подмигнул, моментально возвращая моей жизни краски.

Глава 3

24 октября, 1901 год

Стоя у окна в мастерской и в нетерпении теребя кружевную занавеску, я с жалостью наблюдал за случайными прохожими, чьи одежды были перепачканы грязью до самих коленей – настолько щедрой на дожди выдалась нынешняя осень. Заливать начало ещё в конце сентября, но тогда никто и представить не мог, на что вскоре станут похожи наши улицы: сплошная рана на теле Лондона. Кровоточащая, чуть подсыхающая зыбкой корочкой призрачного излечения и вдруг снова начинающая кровоточить. Больно смотреть, ей-богу! Повсюду жижеподобное болото с редкими проблесками брусчатки на возвышениях. И, что наиболее печально, лишь самые отчаянные кэбмены решались выводить своих лошадей в такую погоду. Оно и не удивительно: кому захочется барахтаться в грязи в надежде угодить паре-тройке клиентов, но при этом ежесекундно рискуя то отлетевшим колесом, то перевернувшимся экипажем, а то и вовсе подвернувшей ногу лошадью? Когда небо льёт и льёт свои нескончаемые воды, жизнь в Лондоне замирает. Этот факт остался бы незамеченным мною, если бы сейчас, конкретно в эту минуту, я не сверлил взглядом полупустую улицу, высматривая долгожданный экипаж.

Сегодня. Подумать только: сегодня Кристофер Тёрнер впервые переступит порог моей мастерской, и мы наконец-то приступим к работе. К долгим месяцам, а быть может, и годам тесной, кропотливой работы. Едва я впускаю эту мысли в глубины своей пропащей души, как внутренности мои скручиваются тугим узлом, а пальцы мёртвой хваткой впиваются в накрахмаленные занавески, оставляя не эстетичные заломы и складки на хрустящей ткани.

Раньше такого не бывало… Ни разу! Ни с одной из натурщиц. Ни с одним вельможей. Даже наша дорогая королева Виктория, мир её праху, не вызывала во мне и десятой части того волнения и трепета, что я испытываю сейчас, ожидая прибытия мистера Тёрнера.

А ведь это будет уже третья наша встреча за последние десять дней.

Помню, в то утро, ровно две недели назад, я сидел в гостиной у камина и наслаждался приятным теплом греющей пальцы чашки ароматного чая, когда дверь тихонько отворилась, и в комнату вошёл замурзанный мальчонка лет восьми. Глаза его блестели любопытством и восхищением, пока он неверяще оглядывал дом, и я понял, что раньше парнишке не доводилось бывать в подобных местах. А после, спохватившись и покраснев, он шмыгнул носом и подлетел ко мне, вручая письмо. Вернее, то была записка. Записка всего из пары предложений, которые, впрочем, мгновенно зажгли во мне нечто, напоминающее воспоминания о только что полученном самом желанном рождественском подарке. Парнишка неловко потоптался на месте, рассматривая камин и статуэтки, хранящиеся на нём, после чего снова громко шмыгнул носом и попятился прочь. Грейс попыталась всунуть ему монетку, но он отшатнулся, как от огня, промямлив что-то о том, что мистер Тёрнер уже всё оплатил, поэтому наш дом мальчонка покинул, прижимая к груди два больших апельсина и грушу.

«Дорогой мистер Уокер,

Спешу сообщить, что вчера вечером я вернулся в столицу. Если вам всё ещё интересна та затея с портретом (или скульптурой, или бюстом, или…), дайте мне знать. Уже к концу недели я надеюсь закончить все свои дела и смогу всецело посвятить себя работе вместе с вами.

Адрес для ответа указан с обратной стороны.

С уважением, Кристофер Рой Тёрнер»

– Он согласен. Он всё ещё согласен, – снова и снова повторял я, глядя то на лист бумаги в своих пальцах, то на улыбающуюся Грейс.

– В таком случае, дорогой, тебе придётся изрядно попотеть над уборкой.

– Что, прости?

– Твоя мастерская, Гарольд. Она похожа на музей, посвящённый личности одного-единственного человека. Придётся поснимать все те рисунки и наброски, которые у тебя вместо стен. Ты же не хочешь спугнуть мистера Тёрнера в первый же день?

– Ох, точно… Об этом я не подумал.

Мастерская… Да, за это время она действительно стала похожа на музей – моя Грейс обладает даром подбора удивительно точных определений. Помню, в тот вечер, вернувшись с концерта и вдоволь изучив полученные снимки, я ночью же избавился от всех своих прежних работ. Одним махом. Без сожаления или ностальгии. Просто сгрёб всё в коробки и отнёс на чердак. А картины убрал в сундуки, даже не потрудившись завернуть полотна должным образом. Мне было не до этого. Я освобождал место для новой грандиозной работы. Как в своей мастерской, так и в мыслях…

С тех пор и вплоть до этого момента кисть практически не покидала моих пальцев – столь вдохновённым я себя ощущал. И вот теперь, когда долгожданный момент наконец-то приблизился на расстояние вытянутой руки, я испытал страх. Настоящий ужас, если быть максимально точным. Ведь увиденное может действительно напугать мистера Тёрнера. Спугнуть и отвадить прочь, а я даже не успею объясниться… Да и есть ли что объяснять? Картина вполне ясна и говорит сама за себя: свихнувшийся художник окружил себя сотнями эскизов лица, которым бредит вот уже который месяц. Что тут ещё добавить? Любой бы как минимум насторожился. А то и покрутил бы пальцем у виска и бесследно исчез.

Поэтому, дабы не допустить чего-то подобного, я с тщательностью и кропотливостью приступил к уборке. Аккуратно сложенные и упакованные, портреты Кристофера отправились в библиотеку, а в мастерской осталось лишь три эскиза. Три карандашных наброска. На первом мистер Тёрнер был изображён со спины в день, когда я подглядывал за ним, прячась в ивовых ветвях. Второй изображал лишь глаза, а третий – анфас с зажатой между плечом и подбородком скрипкой. Ничего необычного. Ничего пугающего.

Мастерская была полностью готова к приёму гостя. А я… я стал рисовать в библиотеке, дабы во время изнуряющего ожидания снова не превратить только приведенную в божеский вид комнату в нечто отталкивающее.

Наша первая встреча произошла в небольшой кофейне на окраине, где мне ранее бывать не доводилось. Признаться, я был удивлён выбором места не меньше, чем после был удивлён собственными впечатлениями. Крохотная вывеска на куске потрескавшегося дерева, противный скрип несмазанных дверных петель, встречающий каждого посетителя, и отсутствие даже намёка на брусчатку – таким я увидел это место и моментально задался вопросом, чем же оно могло привлечь мистера Тёрнера, чтобы он пригласил меня именно сюда?.. Но едва нам подали кофе, а после и те ароматные, ещё горячие булочки с дымным запахом дровяной печи и плавящимися на них ломтиками козьего сыра, как все вопросы отпали сами собой. А Кристофер тем временем наблюдал за моей реакцией и улыбался.

– Настоящее сокровище не требует красивой упаковки. Разве наличие дорогой обёртки сделает конфету вкуснее? – спросил он тогда, и я впервые в жизни задумался о чём-то подобном.

Мы говорили о предстоящей работе. Вернее, говорил по большей части я, а он внимательно слушал и изредка вставлял вопросы. Я рассказал о том, как происходит процесс создания картины – от грунтовки полотна, фона и эскизов и вплоть до финальных штрихов двенадцатого слоя. После упомянул и техники работы с глиной, и даже рассказал о сечении по мрамору с последующей шлифовкой.

А он в это время смотрел на меня с немым восхищением в глазах, и пусть всего на миг, но тогда я увидел в нём собственное отражение. Таким, вероятно, я выглядел на его концерте.

Мы выпили по две чашки кофе и перекусили замечательной домашней выпечкой, когда настало время прощаться. Ливень не оставил шанса на прогулку, поэтому для меня поймали кэб, а он остался перекинуться парой слов с владелицей кофейни. Из обрывков их фраз я понял, что мистер Тёрнер частенько наведывается в это место, а когда такой возможности не представляется, он заказывает доставку булочек на дом.

О месте следующей встречи условились заранее. Вернее, это уже была моя инициатива. Если в первый раз «угощал» Кристофер, то теперь я взял бразды правления на себя.

По сути, в этой второй встрече не было нужды. Мы могли бы уже приступить к работе в моей мастерской, но мне отчего-то захотелось узнать этого человека получше. Провести вместе ещё немножко времени, наслаждаясь этим периодом «подготовки».

И да, Господи, да, уже тогда я понимал, что хотел бы стать другом этому великолепному человеку. Другом, приятелем, кем-то близким, а не просто случайным художником-скульптором, образ которого сотрётся из памяти, едва совместная работа будет окончена. Эту мысль я гнал прочь всеми фибрами своей души.

Музей мадам Тюссо. Вот куда я пригласил мистера Тёрнера в нашу вторую встречу. Этот вид искусства был мне близок, однако не нашёл достаточного отклика в душе. Я мог рассматривать восковые фигуры и даже восхищаться некоторыми из них, но в целом они меня пугали. Пустые куклы. Без чувств. Без эмоций. Такими я их видел, и мне хотелось узнать, какими они покажутся Кристоферу.

Кабинет ужасов. Всемирно известная коллекция. Я видел её уже трижды, однако всё равно не мог сдержать отвращения, гуляя рядами жестоких убийц и кровожадных, на весь мир знаменитых преступников. Отдельно от них были представлены и жертвы французской революции. Их изувеченные тела и застывшие в безмолвном крике или болезненном стоне лица вызывали какие угодно эмоции, кроме равнодушия. Ужасающее зрелище. Нет, правда. Если остальные фигуры были лишь копиями известных людей – посмотрел и пошёл дальше, то Кабинет ужасов вполне оправдывал своё название.

Проходя мимо мученика, на долгие годы застывшего на пыточном стуле инквизиции, я ощутил приступ тошноты. И тут же почувствовал тяжесть ладони на своём плече.

– У каждой эпохи своё бремя, Гарольд. Не чума, так война. Не война, так голод.

– Да, но это… это так глупо. Так жестоко и бесчеловечно!

– А что человечного в войнах? В гибели чрезмерно патриотичных ребят, верящих в свою цель и беспрекословно исполняющих приказы командования? Разве не жестоко посылать их на верную смерть, оставляя за их спинами пустующие дома с одинокими матерями и жёнами? Скольким из них посчастливится обнять своих сыновей ещё хотя бы раз? Любая война, дорогой друг, не более чем битва амбиций между правителями. Спор двух не поделивших территории, деньги или власть, людей. А солдаты… они лишь марионетки. Восковые фигуры в руках скульпторов со свечами. Простите за сравнение. Я веду к тому, что наша повседневная жизнь полна ужасов. А это… это не более чем один из фрагментов пережитой жестокости.

Печально улыбнувшись, он двинулся в сторону выхода, а я, сбитый с толку и немного пристыженный, теперь взглянул на коллекцию мадам Тюссо иными глазами. Да, это страшно. Но Кристофер тысячу раз прав – это не более пугающе, чем, скажем, тело израненного солдата с оторванными ногами, над которым склонилась голосящая мать. Или ангелоподобный младенец с биркой на крохотной ножке. Или изувеченный каким-то недоноском пёс со спущенной шкурой.

Мир полон ужасов – святая правда! Однако и прелестей в нём не меньше…