Гафур. Роман. Книга 1. Фантастика

Глава 3. Дни и ночи

Я бреду по бесконечному песку.

Вот уже 2 дня, безнадежно двигаясь к несуществующему, призрачному морю. В прошлой своей жизни я потерял любимого верблюда. Затем прошел через то, через что никто никогда не проходил, и пришел к огромной дюне. Там, переночевав у ее подножия, я съел змею и сумел взобраться на гребень дюны, чтобы что – нибудь увидеть сверху. Не знаю что. Не знаю… Но, сидя там, я вдруг ощутил, что мое будущее связано с движением на восток, в сторону морского побережья, которое хоть и было всего лишь миражем, но манило к себе, почти так же, как и настоящее море.

У людей пустыни есть поговорка: «В каком направлении ни иди – рано или поздно выйдешь к Великому Морю». Людям песков настолько дорога всякая влага, что они, стоя с гордым видом в самой середине пустыни, и не видя вокруг себя ничего, кроме песка, вам скажут: « Море везде. Оно вокруг нас!» И сделают при этом широченный жест рукой слева направо.

Конечно, географически это обусловлено тем, что любая суша со всех сторон омывается океаном. Но в свое время, на заре моих приключений в шайке бандитов, грабящих караваны, меня поразило то, насколько мудрым может быть разум людей, не имеющих ни малейшего представления не только о географии, но даже и о том, что земля круглая…

Два дня я, просыпаясь и ложась здесь, в самом центре всего, проклинал себя за то, что решил просто съехать с крутого склона дюны, вместо того, чтобы осторожно, не спеша, соблюдая приличия и законы, по которым живут пески пустыни, сползти со склона дюны вниз.

Ну да! Меня то – ли разморило на солнышке, то – ли уже старость грядет, лишая простой сообразительности? Но только я решил съехать по крутому склону дюны, как на скейтборде, на заднице своей. И тогда песок понял, что я, похоже, не тот, кого уж-было он собрался возлюбить. Меня закрутило, развернуло головой вперед. Затем я пожелал восстановить положение и, повернувшись на бок, внезапно стал катиться по крутому склону дюны кувырком, чем и вызвал ту лавину песка, то немыслимое его количество, которое чуть заживо меня не схоронило. Где-то на полпути моего путешествия кубарем вниз, фронт песка внезапно потерял свою устойчивость, обрушившись вниз всей своей огромной массой. Это породило поток воздуха, как будто великан вздохнул. И меня это дыхание сдуло, как пушинку, поднявши вверх и при этом выбросив далеко вперед. Я грохнулся с огромной высоты в песок, но снова остался жив, потому что опять улетел в жидкие белые пески, в которые и упал, как в перину любимой женщины. А через полчаса, когда я, насмерть перепуганный, но все еще живой, сумел вычистить весь песок изо рта, носа, ушей и глаз и привел в порядок свои мысли, то оказалось, что то место, где я ночевал и где осталась вся моя вода, теперь лежит под толщею песка. И я, потратив весь день и кучу сил, трудясь нещадно и свирепо, так и не смог даже приблизиться к тому, чего теперь лишился безвозвратно.

И тогда я заплакал.

И тогда я оттуда ушел.

И тогда я понял, что череда моих потерь еще не прекратилась.

Я бреду по выжженной пустыне, теряя последние силы и килограммы веса, вспоминая прожитое просто для того, чтобы совсем не свихнуться…

Боже, сколько же вокруг ненавистного песка… Армейские ботинки тянут, словно двухпудовые гири. Но, их нельзя снять, потому что этот песок, словно угли недавнего костра!…

…Друзья мои… Меня они покинули, как только в нас полетели первые стрелы… Ночью. Внезапно. Метко, разя наповал. Я же в этот час собирался за городскую стену тайно от друзей, потому что друзьям нельзя показывать свои тайники. Я уже сидел на верблюде, когда это все произошло, и поэтому в отличие от многих смог удрать в пустыню. Подальше от той, которую любил. И обратная дорога теперь была, уж, невозможна…

Полина, Полина… Я никогда тебя не видел, и, всего скорее, уже никогда не увижу… Моя знакомая по миру Интернета, сейчас так много значишь для меня. Твои стихи, выстраданные в результате потерь, и только поэтому, достойные быть произнесенными вслух, держат меня на ногах, не давая моему сердцу остановиться! Ты не искала своих потерь. Ты их не просила. Просто таким оказался твой личный путь. В твоей личной пустыне. Внутри Садового Кольца… И, да! Приобрести много можно лишь потеряв многое…

«Отдай кровь и приими Дух» – так нас учат великие пустынники, для которых жизнь в сердце песков почему – то не стала наказанием…

Во мне крови почти, уж, не осталось…

Но вот что же я приобрел, потеряв теперь уже вообще все, кроме самой моей жизни? Или я еще потерял недостаточно?

Я чувствовал хорошо натренированным чутьем разбойника, привыкшего доверять своим инстинктам, что я как раз тут вот и оказался в настоящем моем положении именно для того, чтобы это все понять…

Иду, иду, иду, иду. Шаг за шагом, стадия за стадией… Преподобный Павел Фивейский, проживший в пустыне в полнейшем одиночестве девяносто один год, перед своею праведной кончиной вспоминал, что ему было очень трудно жить в пустыне… первые тридцать лет! На что же годен я, коль по прошествии трех дней уже собрался помирать?..

…А более всего меня расстраивало то, что сумка с письмами отца осталась там же, под песком… Конечно, я их помнил наизусть. Но, ворошить в своей памяти нематериальные строчки совсем не одно и то же, что держать в своих руках тетрадочную бумагу в клеточку, еще сохранившую слезы отца, который плакал, когда писал мне, пытаясь как-то отвадить меня от тех дел, к которым тяготела моя испорченная натура.

Я, конечно, ему отвечал, передавая письма всякий раз, как только кто – либо из огромного числа моих знакомых следовал в сторону. В общем, туда, где жил отец. Это заставляло, видимо, его полагать, что я еще не совсем потерян, раз трачу время на ответы, хотя на самом деле отвечал я ему только и единственно только по причине того, чтобы утешить старика, сообщив ему очередную порцию лжи о себе.

Эти горы лжи, накопленные в моем сердце за долгие и долгие годы, с тех самых пор, как я покинул родительский кров. Это именно они всякий раз сжимали мое сердце болью, которую не с чем сравнить. Это – понимание того, что любящий тебя старик, в одиночестве коротающий свой век, думает о тебе лучше, чем ты есть на самом деле. И ты лжешь, лжешь и лжешь, нанизывая горы лжи друг на друга просто потому, что нельзя сказать любимому человеку правду о себе, не убив его при этом.

Теперь письма его были похоронены в глубокой песчаной могиле. И извлечь их оттуда не было ровно никакой возможности. К тому же я уже отошел от того места на огромное расстояние. Так что, вернуться назад я бы не смог уже никак… Отец, как бы я хотел сейчас быть рядом с тобой, вместо того, чтобы шляться все свои дни неведомо где, затерявшись под конец в непроходимой пустыне!

«Сын мой возлюбленный! Получил твое письмо, сын мой, и помянул дни прошлого. И, приклонив колени, горько восплакал. Я сказал – «Как суетен этот мир и непостоянен! Как не остается эта жизнь в одном положении, но все постоянно превращает и изменяет. Увы! Напрасны старания человека. Сегодня мы вместе, а завтра разлучаемся. Сегодня радуемся, веселимся, – завтра бранимся, огорчаемся. Сегодня сладкогласно поем. Завтра умираем и черви нас поедают. Ах, тщетный мир! Ах, лживый человек! Вчера у меня было много сыновей, и я хвалился своими сыновьями, – сегодня с одним только собою находясь в смиренной пещере, болезную и стенаю над самим собой… А завтра, может быть, поминки будут совершать-ся надо мной.»

Скоро, уже скоро, отец, совсем уже скоро мы вновь, как и во времена моего детства, когда ты возил меня на своих плечах, мы снова будем вместе, и я, наконец, смогу сделать то, о чем мечтал очень и очень давно. Прижать тебя к своей груди и так, горько заплакать от счастья и от того, что там, за Великим Порогом Всего, там уже мы не расстанемся…

«Сколь тщетна эта жизнь, воистину, сын мой! Сколь обманчива и коротка! Вот и снова Новый Год! Снова пожелания и надежды, однако, и наша смерть где-то притаилась и ждет. Какой-то день или ночь будут последними и для нашей собственной жизни. Поэтому блажен, кто день и ночь помнит о смерти и готовится ее встретить. Ибо у нее есть обычай приходить к тем, кто ее ожидает, веселой. А тех, которые ее не ждут, – настигает горькая и жестокая! Посему поразмысли и ты, сын мой, о лжи и обмане этого льстивого мира, и с помощью Божией Благодати смотри, не согрешай никогда! Ибо льстивый этот мир понуждает всех, чтоб они были близ него. Может когда-то удастся поймать их в свои сети, и иметь навсегда своими. Ибо люди обманывают и обманываются.

Будучи смертными – над своим смертным трудятся. Однако, ты слушай в себе день и ночь Божий голос. Не люби мир и весь обман мира, ибо быстро он проходит, и все его радости минуют. Только творящий волю Божию – тот пребывает вовек. Помни каждый день, сын мой, что ты призван пройти эту жизнь, как монах, а не как мирской.

В миру итак достаточно мирских. Я радуюсь, если радуешься. Печалюсь, если печалишься, добрый мой сын. Страдаю, если страдаешь. Не печалься сверх меры ни о чем. Возложи все на Бога. А Он лучше нас знает пользу души. Попечениями и размышлениями больше разрушаешь, чем исправляешь себя.

Зло, произошедшее в прошлом, только покаяние и изменение жизни исправляет. Итак, радуйся в Господе и позаботься остаток своей жизни пройти в покаянии…»

Да. Это хорошо про остаток жизни. Очень вовремя! Последний раз, когда я помочился в ненавистный песок, то заметил, что моча моя стала тёмно—коричневого цвета. А кроме этого меня преследовала нестерпимая боль в области правой почки, чего раньше не было никогда. Вероятно, это от того, что когда я пал с высоты в песчаную кашу, то упал я на бок, сильно изогнувшись, т.к. еще в падении хотел расположиться ногами вниз. Ничего, конечно, у меня из этого не вышло, и я упал, как мешок, на правый бок после того, как дюна сдула меня с себя.

С тех пор у меня ныла вся правая сторона тела. Но, если в отношении ушибов рук и ног можно было и потерпеть, то боль в почках меня серьёзно тревожила. Впрочем, как говаривала моя тетушка, от чего—то ведь надо умирать…

«Зло, происшедшее в прошлом, только покаяние и изменение жизни исравляет…» Простая эта мудрость, которую я читал и перечитывал сотни раз, наконец—то, до меня доходит. И по иронии судьбы здесь ни покаяться, ни исповедаться некому, кроме Творца, который итак всё обо всём знает и у которого я, как на ладони. А еще у меня не остаётся совсем ни времени, ни возможностей что—либо в своей жизни менять. Всё. Похоже, я испил свою чашу до дна, до последней капли быстроутекающей моей жизни… Господи, где Ты?

Я остановился у камня, который одиноко валялся в бескрайних песках, и к которому я, оказывается, бессознательно шел уже довольно давно. Я устало плюхнулся в его тень, хотя его тени хватило ровно настолько, чтобы в ней укрылась одна только моя голова и левое плечо, и мгновенно уснул.

Я уже не думал ни о собственной безопасности, ни о спасении. Мне стало всё равно. Поскольку еще сутки назад в глубине души я понял, что пустыню мне не пройти. Просто шел себе и шел, пока мог. Но теперь всё. Этот камень – он и будет моим последним пристанищем. В полусне—полубреду мне вновь почему—то привиделся Эрмитаж, таким, каким я его запомнил в последний раз много—премного времени назад… Зима. Холодно, и мы с Михаилом прячемся в поднятые воротники, а наши женщины стоят спиной к невскому ветру, и из их капюшонов вырывается пар… Дышат себе в замерзшие руки… Холодно, очень холодно. Меня всего сотрясает озноб! И тут двери Зимнего открываются и мы входим внутрь, прячась от февральского мороза. Ты тогда сказала, я помню, «Боже, как здесь пусто! И эхо! Там, кажется, лежит человек.»

Твоё лицо, такое ясное, такое лучезарное, высунувшись из спавшего капюшона, приближается к моему лицу, которое я, почему—то, тоже вижу, и я понимаю, что ты собираешься поцеловать меня в ледяной лоб, но вместо этого я слышу слова: «Эй! Ты жив? Очнись!» Твой поцелуй так сладок, так похож на воду. И она льется мне в гортань. И я жадно пью твои медовые уста, судорожно глотая жизнь, исходящую из них…

Эта вода, излившись прямо из твоих губ, возвращает меня к жизни. Но не в фойе Эрмитажа, а опять—таки, у камня, в ненавистной пустыне, где я завалился в последний раз, чтобы просто умереть. Но не умер. А вместо твоего лица перед собою, сфокусировав расстроившееся зрение, я вижу лицо красивого и очень древнего старика в чалме, и слышу его слова. «Слава Всевышнему, – говорит старик.– Ты пришел в себя! Потому что я уже споил тебе всю нашу воду!»

Глава 4. Странные люди

Я автоматически отметил про себя это «нашу» и решил приподняться на локтях, чтобы посмотреть, скольких еще людей объединяет это слово, но не смог этого сделать, т.к. выпитая мною тухловатая вода, которую в меня влил старик, вконец меня обессилила. И снова нестерпимо захотелось спать. Но! Мне просто необходимо было знать в компании каких людей я оказался, поскольку добрая половина всех людей из близлежащих стран хотела бы моей смерти. За последние два десятка лет наша шайка успела создать себе замечательную рекламу. Старик это, конечно, понял и приподнял мою голову так, чтобы я мог видеть людей, бывших вместе с ним.

Их оказалось совсем немного: молодая, высокая женщина, закрывавшая лицо платом от песка да двое пацанов. Одному, который постарше, было по виду уже за двадцать, а тот, кто поменьше, был совсем еще малец, лет, я думаю, десяти – одиннадцати. Был у них также и ослик, очень грустного вида, на котором был навьючен весь их скудный скарб в двух тюках.

– Это моя жена и мои дети – просто сказал старик, указав рукой в сторону своей жены и своих детей, стоявших поодаль от нас.

– Ты кто? – вновь заговорил он, обращаясь ко мне. И я обратил внимание на то, что этот дивный, древний дед очень походит внешностью на отца нашего Авраама, сошедшего к нам сюда прямиком с гравюры Альбрехта Дюрера.

– Мое имя Гафур, – сообщил я старику свое имя, которым, надо сказать, в этом мире я дорожил.

– И откуда же ты, Гафур? – снова задал мне вопрос этот дед, устало присаживаясь рядом со мною на песок.

– Из Хель – Баллузы – полушепотом солгал я, ляпнув первое, что пришло мне в голову.

Он довольно долго молча смотрел в сторону, поверх меня, как бы разглядывая что-то на горизонте, а потом сказал.

– Если ты Гафур из Хель – Баллузы, то я тогда Юрий Гагарин. Я знаю Гафура из Хель – Баллузы. И ты – не он… Гафур умер много лет назад от старости. Впрочем, – продолжал навязчивый дед, – если ты хочешь, мы будем называть тебя Гафуром, хотя я думаю, что ты – один из тех, чьи мертвые тела мы видели в изобилии четыре дня назад.-

«Это значит, что я теперь остался совсем один…» – подумал я.

Мы немного помолчали. Я молчал, потому что хотел, чтобы разговор вёл старик, давая мне информацию самостоятельно. Потому, что во время беседы с незнакомыми людьми, твой разговор обязательно выдаст сферу всех твоих интересов. Ты невольно всегда будешь склонять разговор либо к тому, что тебе хотелось бы узнать, либо к тому, о чем тебе хотелось бы заявить. И то, и другое будет проявлением сферы твоих интересов. А это опасно. Потому что мне ничего не известно об этих людях, очень странным образом встретивших меня в пустыне. С гораздо большей вероятностью ко мне с небес сошли бы ангелы, чтобы меня спасти, чем повстречались бы люди в пустыне, где на сотни лиг вокруг нет ничего живого.

Поэтому я молчал. Молчал и старик, видимо, по той же причине. В конце концов, ему это надоело, и он сказал с нескрываемым ехидством, обращаясь ко мне:

– Хорошая погода сегодня. —

– Да, неплохая. – Согласился я. – Несколько жарко.-

Он продолжал меня рассматривать, нисколько не скрывая своего интереса к моей персоне.

– Подвинься—ка немного, сынок, – сказал, наконец старик, – мне нужно набрать воды в запас. Потому что нам еще идти и идти. А следующий колодец будет в двух днях пути отсюда.-

С этими словами он просто взял меня и откатил в сторону, ни капельки не церемонясь. И меня удивила та лёгкость с какой он всё это проделал. Это означало одно из двух – либо он был необычайно силен для своих лет, либо же я вконец отощал. А всего скорее имели место оба фактора.

Теперь я лежал на животе в двух метрах от камня и от старика и по – прежнему не мог пошевелиться от слабости и боли в спине. Старик же, призвав на помощь старшего сына, стал откатывать камень в сторону, и им это удалось. То, что было под камнем, окончательно повергло меня в изумление. Я увидел, что под камнем лежит здоровенная, круглая деревянная крышка и что крышка эта закрывает отверстие тоннеля приблизительно, метрового диаметра, выложенного изнутри туфом. Скорее даже, тоннель этот более напоминал не колодец, в котором могла бы быть вода, а вентиляционный горнопроходческий шурф, уходящий вниз на неизвестную мне глубину под углом около семидесяти градусов.

Я думаю, что этот тоннель уходил вниз очень глубоко, раз старик рассчитывал тут почерпнуть воды. Старший сын старика, трудившийся вместе с ним, крикнул в открывшееся отверстие протяжное «А» и тут же получил подзатыльник. Это «А» звучало довольно долго, что убедило меня в правильности того, о чем я догадывался – проложить в середине пустыни почти вертикальный тоннель метрового диаметра на глубину – как я понимал, – не менее пятидесяти метров, могли только очень серьёзные люди плюс, конечно, очень серьёзная техника. Мне становилось интересно и тревожно… И откуда этот удивительный дед прослышал про Юрия Гагарина?

«Но вот ведь коллизия судьбы – подумалось мне, – я чуть не помер в пустыне от жажды, лежа на колодце!»

В течении всего этого дня я периодически терял сознание, воз-вращаясь к действительности всякий раз, когда меня снова и снова поили водой эти люди. Среди моих нескончаемых отключек был момент, когда мне дали пожевать немного брынзы. Но я был настолько обессилен, что не мог совсем двигать челюстями. Так что пищу пришлось отложить на лучшее время. Когда же я очнулся, не почувствовав вновь тяги к потере сознания, уже почти стемнело. Вещи этих людей, встретивших меня в пустыне, были разобраны, я лежал на каком – то тоненьком покрывале, а почти впритык ко мне лежал их ослик. Поодаль от нас горел огонек небольшого костра, над которым висел котелок на треноге и в нём что – то приятно булькало. У костра, на циновках полулежали трое из членов этой семьи. Отсутствовала женщина.

Я знал по своему опыту, что свет от костра на совершенно открытом пространстве, может быть опасен, т.к. в темноте пустыни обитает масса живности, которая может тебя сожрать, легко и просто придя на твой огонёк. Например, это мог быть один из пустынных львов. И я не видел для нашей компании совершенно никаких способов противостоять льву, если бы он вдруг решил здесь объявиться. Однако, эти люди, похоже, чувствовали себя совершенно спокойно, и это их спокойствие передавалось мне. Потому что в этот раз меня так же пронизывало и чувство голода, которого не было раньше. А это означало, что мой организм потихоньку набирает силы.

Старик с сыновьями о чём—то неслышно шептались, почти не нарушая своим скромным поведением основного закона песков, который гласит, что ты в пустыне – гость. Всегда. Даже если все твои предки на протяжении тысячи веков жили в пустыне, ты никогда не станешь для нее любимым чадом, но всегда будешь просто гостем.

Пустыня до крайности эгоистична. Ты находишься в мире, живущем по законам исключительно только своей собственной этики, которые нарушать нельзя, не рискуя при этом получить суровое наказание.

Пустыня может дать тебе всё – и пищу, и воду, и кров, и защиту. Если ты будешь неукоснительно следовать нехитрым законам, по которым живут бескрайние пески. Или же она может лишить тебя всего, что ты имеешь, способом, о котором ты даже не подозреваешь.

По степени неприятия человека поспорить с Бескрайними Песками могут только лишь Каменные Джунгли, если вы понимаете, о чем я.

Моё пробуждение не осталось незамеченным, потому что маленький мальчишка, сидевший у костерка ко мне лицом, и всё время не сводивший с меня своих огромных глаз, кивнул в мою сторону, как только заметил, что я очнулся. Похоже, в отношении меня у них уже сложился некий план, потому что я был еще жив. Старший сын старика поднялся, и я увидел в руках у него какую—то посудину, от которой шел обильный пар. Голод и не унимавшаяся жажда мгновенно дали о себе знать.

Парень двигался в мою сторону, и теперь, когда свет от костра падал на его лицо сбоку, мне почудилось, что ему совсем не двадцать лет, как я решил поначалу. Да и двигался он совсем не так, как двигаются подростки. Было в его движениях нечто неуловимо знакомое. Но я не мог понять что именно. Возможно, он был значительно старше.

Поравнявшись со мной, он пал на колени и кивком головы поприветствовал меня, поставив перед моим лицом глиняную миску:

– С пробуждением! – Сказал мне этот человек, явно желавший выглядеть младше своих лет. – Вот, отец приготовил для тебя отвар из разных трав, потому что воду тебе больше пить нельзя. —

«А как насчет еды?» – подумал я. Но вслух, конечно, ничего не произнес.

– Пей. – Сказал он мне и приподнял мою голову так, чтобы я мог напиться. То, что оказалось в этой посудине, было ароматным отваром, имевшим неизвестный мне запах. А на вкус это питьё было горьким и терпким. После нескольких огромных глотков я почувствовал сначала, что во рту вяжет, как после черёмухи. Сразу же вслед за этим у меня онемел язык. В голове сильно зашумело, а затем я вдруг увидел, что всё пространство вокруг меня прогнулось, и мы с этим парнем оказались на дне гигантской воронки. А те, кто остался у костра, вообще сидели на практически отвесной стене. К горлу моментально подступила тошнота, усиливавшаяся возникшим головокружением. Я понимал, что этот прогиб пространства возник потому, что хрусталики моих глаз изменили свою геометрию под воздействием того наркотика, которым меня щедро напоили эти люди. Но это понимание было слабой компенсацией всё возрастающему страху.

В довершении всего я потерял всякую способность не только двигаться, но и просто пошевелить хотя бы пальцами рук.

Я был сильно напуган, но не в состоянии был даже подать виду. Тут старик встал из—за костра и зашагал ко мне, двигаясь вниз по вертикальной стене, постепенно переходящей в пологую поверхность. В руках он держал нож, зажав его между двух палочек, потому что лезвие этого ножа было раскалено докрасна и светилось, не предвещая для меня ничего хорошего. Старик вместе со старшим его сыном вновь положили меня на живот, и он сказал, обращаясь ко мне: