Наши зимы и лета, вёсны и осени. Роман о детстве
Наши зимы и лета, вёсны и осени
Роман о детстве
Мария Романушко
© Мария Романушко, 2020
ISBN 978-5-0051-2220-9
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Глава 1. Февраль. Месяц первый
Взгляд твой очень далёкий… Сосредоточенно и скорбно ты смотришь куда-то в себя. Ты ещё не вполне пришёл в этот грозный мир, ты ещё в пути… Но иногда на несколько мгновений лицо твое озаряется живым интересом. Я наклоняюсь к тебе, стараясь поймать лучик твоего взгляда, и говорю:
– Антоша, здравствуй! Это я – твоя мама.
Но ты опять уходишь далеко…
«Ёжик мой фарфоровый. В профиль – совершенный ёжик. Кожа тонкая и прозрачная, голубые жилки на висках просвечивают. Маленькие, розовые ушные раковины, завитые в невероятные спирали, улавливающие неведомые мне звуки и сигналы… А глаза – цвета молодых дубовых листочков. Люблю, люблю бесконечно».
«Тельце крошечное, хрупкое. Комочек нервов и тепла. Боюсь переодевать и переворачивать, всё кажется, сломаю что-нибудь…»
«Выносила на пару минут на лоджию, когда солнце вырвалось из-за туч. А зима – всё не кончается. Каждый день – снег, снег, снег… Господи, когда же весна? Бедный мой, и надо же тебе было родиться в такую глубокую и бесконечную зиму…»
Иногда грущу о том времени, когда ты был во мне. Хочется спрятать тебя под сердце и слушать, как ты стучишься своей крошечной пяточкой. Там тебе было тепло и безмятежно, а в этом мире столько испытаний: мокрота, холод, голод…
За окном – морозы под тридцать. А в день твоего рождения было минус тридцать шесть! Я, как белая медведица, родила тебя в самые лютые холода. Пеленая, согреваю тебя своим дыханием. В берложке нашей холодно. Плюс четырнадцать. Окно в толстом мохнатом инее. Бабушка сшила тебе фланелевые пинетки, а то ножки все время мерзнут. И голубые варежки к распашонкам – чтоб не царапал себе личико.
«Спит – как ёжик. Зарывается в пеленки, точно в листву. Нос закрывает голубыми варежками. Надышит, надышит себе тепла – и уснёт… Но вообще спит мало. Вздрагивает и просыпается от малейшего звука, даже от скрипа половиц. И горько обижается. Заходится еле слышным безутешным плачем…»
Особенно трудно по ночам.
Ты не спишь. Такая кроха, а тебя уже мучает бессонница. Нет, ты не плачешь, лежишь молча, глядя широко раскрытыми, тёмными, как ночная вода, глазами в красноватую от света ночника тьму, клубящуюся над колыбелькой…
Потом переводишь немигающий взгляд на тёмное окно. Там и ночью идёт снег. Глухой плотной стеной закрыл он от нас небо и свет звезд.
О чем ты думаешь, сынок? Скажи хоть словечко. Я робею перед твоим немигающим взглядом. Боюсь твоего ночного молчания. Даже плач твой был бы мне сейчас в утешение. Но ты молчишь.
Ночью ты старше меня. Днём – всё понятно: накормить, искупать, перепеленать, днём – ты моё дитя. А ночью?.. Скажи хоть словечко.
Что тебе видится в этом красноватом мареве, за этим тёмным окном, занавешенным плотной пеленой снега? Неужели и тебе не дает покоя то, отчего не сплю по ночам я?..
…Белые стены, переходящие, переплывающие в потолок, белый омут потолка, уходящий в мутную бесконечность… Густой туман, колышащийся вокруг, неожиданно начинает каменеть и падать, давить, наваливаясь бесформенными, угловатыми, давящими глыбами; эти глыбы падают, наваливаясь на грудь, громоздятся – уже нечем дышать, невозможно, нет сил сделать хотя бы один вдох… Но нужно пересилить их. Нужно дышать. Не ради себя – ради него. Он слабее меня, он раньше не выдержит… Ради него, который страдает во мне, ради него ещё один вдох, ещё один… Почему ты не рвёшься на волю из-под этих удушающих глыб, почему не хочешь помочь себе? Маленький, родной, ты уже выбился из сил… Когда началась наша борьба, когда мы оказались здесь, заваленные этими плитами, этой смертельной тяжестью?.. Сколько времени прошло? Было утро…
Утро. «Скорая» с раздирающей душу сиреной, мчащаяся по заснеженным, оцепеневшим, морозным улицам. Крепкая, жёсткая рука доктора на моём запястье. Приёмный покой. Белая жёсткая хламида на голом теле. Холодный кафельный пол обжигает босые ноги. «А тапочки, няня?» – «Родишь, тогда выдадут». – «Так ведь холодно…» – «Не положено, тебе говорят. А крестик-то сыми. Тоже моду тут завели…» – «Но, няня!..» – «Сыми, сыми! Не положено, тебе говорят.»
Было утро, и долгий ледяной день, и растянувшийся в вечность, освещённый голой желтоватой лампочкой у потолка, вечер, и сбившаяся в тёмный, душный клубок, ночь, и снова утро… Когда это было? Пересохшее, жестяное от жажды горло. Едва шевелится с бумажным шелестом пересохший язык. Тогда я ещё отдавала себе отчёт о времени, я ещё надеялась: придут, помогут, не ради меня – ради него, ведь он совсем маленький, и я уже ничего не могу сделать ради него. Ничего, кроме последнего вдоха. Последнего. Прости меня. Больше нет сил…
Где-то – далеко, глухо – сквозь глухие, душные стены, как из-под воды, едва слышно, о ком это?.. «Доктор! Она не дышит!..»
Белая пелена задвигалась, больно заёрзала углами, нехотя освобождая из своих каменных объятий. Ещё чуть-чуть, ещё немного жизненного пространства, сняли, оттащили в сторону одну плиту, ещё одну… Белая муть озарилась оранжевым, слепящим глаза заревом – солнце! Полуденное зимнее солнце в каменной клети! Белые суетящиеся тени, тревожные голоса:
– Как ребенок?
– Сердце не прослушивается…
О ком они? Неужто о тебе?.. Без тебя не хочу! Не хочу! Оранжевое зарево на стене меркнет… Далёкие, приглушенные навалившейся тёмной глыбой, голоса: «Доктор, она опять не дышит!..»
…Где я? Тихо. Светло. Резкое металлическое звяканье. Резкие запахи, обдающие свежестью и тревогой. Круглые часы на стене. Обе стрелки – на двенадцати. Полдень или полночь? Сон или явь? Невозможно шевельнуть пальцем. Но дышать уже легко. Откопали… Что-то горячее неудержимо хлещет из меня… Всё легче, всё пустыннее… Безликие тени суетятся где-то в ногах. Оттуда – доносится металлическое звяканье. Оттуда – резкий прибой тревоги, заливающей меня…
– У вас мальчик, мамочка.
– Почему он не кричит? Покажите мне его…
Чьи-то руки подымают крошечное синеватое тельце с крупной темноволосой головой. Головка устало клонится на бок…
Чей-то бодрящийся голос:
– Головастый! Таких головастых трудно рожать.
Другой, суровый:
– Мы вас предупреждаем, мамочка: ваш ребёнок может быть идиотом.
Тёмный скорбный взгляд, раздирающий мне сердце. Родной мой, о чём они?
– Длительное кислородное голодание… клетки мозга…
– Идиотом?.. Посмотрите в его глаза, доктор! Посмотрите!
– Ну, дай-то бог. Пусть ваш мальчик будет исключением…
«Не спите! Вам нельзя спать!» – гремит надо мной голос. Сердце от испуга подкатывает к горлу и колотится там, мешая вдохнуть. Да я и не спала вовсе. Красноватое марево потолка. Плотная стена снега за тёмным окном. Я не сплю, я только прикрыла на минуту глаза… Разве я могу спать, когда мой мальчик уже которую ночь бессонно смотрит в потолок? Сыночек, неужели и тебя мучит тот же кошмар? Неужели это никогда не отойдёт от нас, и нам никогда не будут сниться счастливые сны?..
Глухой снегопад за окном… В комнате весь день серые сумерки. Хлопают двери, топот ног, грязные мокрые следы на полу. Грузчики выносят книжные шкафы и ящики с книгами. Стою у твоей кроватки, прикрыв тебя от сквозняка. Ты спрашиваешь меня… Нет, ты ещё ни о чём не спрашиваешь. Но когда-нибудь наверняка спросишь о человеке, который ходит сейчас по комнате, не скинув мокрого от снега пальто, торопливо собирает вещи, стараясь не глядеть в твою сторону. Это твой отец.
Тебе сегодня двадцать пять дней. И этот день ты никогда не вспомнишь – ты сладко посапываешь в своей колыбельке, зарывшись в пелёнки, как в листву…
Тяжёлый, тёмный снегопад за окном. С дождём и туманом.
Ну, вот мы и остались одни. В полупустой, гулкой, неожиданно огромной комнате сгущаются сумерки… Светло лишь в том углу, где твоя колыбелька…
«У тебя такие большие кулачки! Величиной с половину твоей головки.
Спишь, подперев щёку кулаком. И хмурки между бровей. Всё думаешь, думаешь о чём-то своем… Мужичок мой маленький.
«Ты ещё так мал, а я уже опираюсь на твоё хрупкое плечико. Выкарабкаемся, сынок, правда? Всё у нас с тобой будет прекрасно. Уже сейчас прекрасно! Ведь нас двое в этом мире.»
«А ещё ты похож на птичку! Так трогательно машешь своими голубыми варежками, словно крылышками. Машешь, машешь, вот-вот улетишь!..»
Ты уже почти совсем пришёл сюда. Ты узнаёшь меня. Откликаешься дрыганьем и визгом на мой голос. Тебе понравилось засыпать с песенкой.
Пою «Средь шумного бала», больше ничего не умею. Слушаешь внимательно. И незаметно засыпаешь, прикрыв себя голубыми крылышками…
А за окнами валит и валит тяжёлый мокрый снег… Ничего, когда-нибудь и зиме придёт конец.
Глава 2. В ожидании тебя
…Той осенью, в деревне, просыпаясь по ночам от упрямых, неспокойных толчков под сердцем, я слушала, как шумит осенний лес, как падают яблоки в ночном саду, как тихий, ещё тёплый дождь скребётся о бревенчатую стену дома. Его монотонное шуршание походило на шарканье веника, будто кто-то обметал со стены паутину…
Той осенью, в деревне… Клеверное поле за домом. Старуха-хозяйка, словно язычница, молящаяся по вечерам на звёзды. Сады, гнущиеся от яблок. Яблок в ту осень уродилось видимо-невидимо… Лес за клеверным полем. Голубая, похожая на каплю, луковка деревянной церквушки. В лесу кладбище. Тихая светловолосая девочка, живущая по соседству.
Мы почти не разговариваем с ней, я даже не знаю её имени, но с первой же встречи у нас с ней возникло молчаливое, не нуждающееся в словах понимание.
Тёплое, солнечное утро. Я сижу в клеверном поле, подставив лицо сентябрьскому солнцу. Неподалеку сидит моя тихая девочка и плетёт свой венок. Изредка она подымает светловолосую головку и взглядывает на меня. В её серых глазах лукавое детское любопытство и – взрослое понимание. А ты проснулся. И пяткой или кулачком даёшь мне об этом знать. Доброе утро, сынок. Что-то ты чересчур расшалился сегодня. Уже скоро, скоро… Скоро вырвешься на свободу. Потерпи самую малость. Ласково пригревает сентябрьское солнце. Светловолосая девочка плетёт свой венок. Вот она опять взглянула на меня, и мы улыбнулись друг другу…
Той осенью, в деревне, ты соединил меня с тишиной, полем, лесом. Первая наша-с-тобой осень. Долгая, тихая, клеверная, яблоневая…
– Что же это муженёк твой оставил тебя в таком положении одну, на зиму глядя? – сокрушается хозяйка дома, где мы сняли комнату на всю осень.
– Он, бабушка, в Грецию поехал, по туристической, через месяц вернётся.
– А тебя чего ж не взял?
– Да куда мне сейчас по заграницам ездить?
– Так и сам бы не ездил. Чудно у вас как-то, у молодых. Я помню, когда первенца ждала, мой от меня ни на шаг не отходил… Не скучно тебе тут-то одной? Все дачники уж поразъехались. Что это выбралась на зиму глядя?
– Так всё лето по больницам… Надо же ему воздухом подышать.
– Ну, дыши, дыши… Воду только не таскай, сама принесу. И в лес далеко не ходи, по опушечке гуляй, мало ли что…
Старуха сочувственно смотрит на меня, качает головой. И деликатно переводит разговор на другое:
– Как скажешь: печку топить будем? Небось, к утру похолодает, все кости ломит…
– А я, бабушка, всю жизнь мечтала в деревне осенью пожить – до самого снега. Другого раза, может быть, не представится…
– Что тут нынче хорошего? В старые времена по осени в деревнях свадьбы шумели, а сейчас тишь, скукота. Только летом, когда дачники из Москвы наезжают, и порадуются старухи, на детишек-то. Визг в каждой ограде… Я уж который год Наталье сдаю, две комнаты, веранду тоже: семь детишек – шутка ли! Погодки. Младшему, Николке, ещё двух нет. Нынче это вроде как мода такая – помногу иметь. Да разве с нынешними мужиками такую моду заводить? Нынче летом, гляжу, Наталья одна приезжает, без мужика. А Мишка, спрашиваю, твой-то где? Разошлись, говорит, и смеется. А я и не понимаю, шутит, али нет. Какие тут шутки, говорит. Полюбил, говорит, другую и ушёл. Как так другую, креста на нём нет! А детишки как же теперича без отца? Зачем, говорю, на свет сирот пускали? Да вы не волнуйтесь, матушка. Она меня матушкой по старинке зовёт, а она мне и впрямь, как дочка родная, у меня-то только сыны были, трое, да и тех война прибрала, ни одного не оставила на старости порадоваться… Вот к Наталье сердцем и прикипела, да к детишкам её, они мне как внуки родные. Я и денег-то в этот раз уж брать не хотела, да Наталья всё равно на буфете, под коробочкой, оставила… Как же, говорю, мне не волноваться? Судить таких надо! Другую полюбил! Да мы, говорит, друзьями остались, детей он любит, детей не хочу против него настраивать, пусть приходит. Слышь, друзьями, говорит, остались! Пусть, говорит, лучше к нам от неё бегает, нежели от нас к ней… Что за жисть пошла! – сокрушается старуха и сердито гремит заслонкой. – То ли мужик такой порченый пошёл, трухлявый изнутри, то ли баба никудышняя – удержать не может. Семь штук, погодки! А Николушка, лобастенький, глазёнки синие – весь в отца, Наталья-то чернявая, уж такой ласковый! Как уйти от такого, креста на них нет, окаянных! Старшая-то девчонка, Катюшка, совсем, гляжу, почернела, под глазами синячищи, эта-то всё понимает… Друзьями остались! Когда друг энтот всю эту ораву навещал, у меня аж сердце заходилось, уйду в огород и копаюсь там, покуда не сгинет, иуда улыбчатый. Всё улыбается, всё ему нипочём. Что это вы, говорит, матушка, невесёлая? Жизнь, говорит, прекрасная вещь, надо ей радоваться. Какая я тебе, иуда, матушка? Сказала бы я тебе, кто тебе матушка, да при детишках не хочу. Ну, думаю про себя, он-то ладно, кот блудливый, ну а она-то, она-то, что от семерых увела! Это ж какой сукиной дочкой надо быть, чтобы от семерых увести! И поди рада-радёхонька, что мужика заловила. Мужик нынче нарасхват… Ты за своим, дочка, в оба смотри, это я тебе, насмотревшись на жисть, говорю. Рано он у тебя по энскурсиям ударился…
– Мне одной спокойнее, бабушка. Да и не одна я, двое нас.
Старуха недоверчиво смотрит на меня, недоверчиво качает головой, гремит кочерёжкой, выгребая золу.
– Небось, снег к утру ляжет, – ворчит она, опять меняя тему разговора. – Косточки все так и ломит, так и ломит… Когда во двор выходишь, телогрейку мою надевай. Застужаться тебе никак нельзя, во чреве носишь…
Ночь первого снега. Я сижу у печки и смотрю на огонь…
Как случилось, что я оказалась здесь, в деревне, в тёмной избе, заваленной мокрым октябрьским снегом, одна?..
Той осенью, в деревне, я спасалась тобой от одиночества, от горького недоумения. Уже тогда я знала, что ты да я, да мы с тобой – это вся наша семья. Но я старалась быть счастливой. Несмотря ни на что.
И я действительно была счастлива. Я ходила по лесу, прислушиваясь к тебе, я разговаривала с тобой, я искала у тебя поддержку – и находила её. Нет, не в твоих силах было соединить то, что соединить невозможно. «Зато у меня будет сын!» – думала я, бредя по мокрой лесной тропе, устланной тёмными иглами и жёлтой листвой, запорошенной влажным снегом… «У меня будет сын!..»
Всю жизнь я мечтала о тебе. У меня не было ни отца, ни брата, ни деда, даже дяди не было. Но я знала: когда-нибудь у меня будет СЫН. Я мечтала о тебе ещё с тех давних пор, когда думала, что детей приносит аист… Я жила в мечтах о тебе, в предчувствии тебя – но никогда БЕЗ тебя. Ещё девчонкой, глядя на уроке в синее, сумрачное окно, не слыша голоса учителя, я придумывала для тебя имя. Уже тогда, задолго до этой осени, твоё имя стояло первым в списке возможных. До тех пор, пока не осталось единственным…
Врачи не скрывали, чем может для меня обернуться твой приход в этот мир. И той осенью, в деревне, где я жила в ожидании тебя, я часто ловила себя на том, что дышу сырым, пахнущим снегом воздухом с такой жадностью, словно это моя последняя осень…
…Вот нас и двое, сынок, в этом мире. Когда-нибудь ты спросишь меня, почему нас только двое. Но до этого времени, когда ты начнёшь задавать вопросы, ещё далеко…
Глава 3. Между вечностью и детством
Март. Уже второй месяц живёшь ты на Земле.
Младенчество – пограничная зона между вечностью и детством. Детство подаёт тебе знаки, завладевает твоим вниманием, манит тебя в свою страну. Вечность нехотя отпускает тебя…
Твои тёмно-золотистые, почти чёрные глаза, большие и круглые, глядящие словно бы из глубины огромного удивления, из глубины невысказанного вопроса: «Где я?..» Суровая складка между бровей. Взгляд скорбный и напряжённый. Маленький сфинкс. Загадка. Пришелец из вечности. Разгадаю ли я тебя когда-нибудь?..
Планета, на которую ты пришёл, ждала тебя.
За окном мрак и холод, мокрый снег вперемешку с дождём, но в гнёздышке нашем – тепло и уют. Пока что вся твоя планета здесь. Большая планета – в образе планеты маленькой: комната, кроватка, голубая коляска, ванна с золотистой водой…
На этой планете тебя дожидались: жёлтый глазастый лягушонок, синяя рыба, большой белый пёс и шут с бубенчиками на колпаке, три кактусёнка на окне, зонтик в разноцветных заплатах и маленькая скрипка… Тебя здесь давно ждали. К встрече с тобой готовились.
Каждый раз, склоняясь над твоей кроваткой, или беря тебя на руки, волнуюсь: хочу тебе понравиться. Могу ли я подойти к тебе в старом халате и с кислой миной на лице (даже если не спала двое суток кряду)? Что ты подумаешь обо мне, мой милый пришелец? Нет, на этой планете, куда ты пришёл, не умеют кукситься, не знают усталости и сплина. Разве можно устать от счастья? Разве можно впасть в тоску и меланхолию в твоём присутствии? В присутствии пришельца из вечности…
Странный, загадочный, таинственный. Маленький, слабый, беспомощный. Ты, мой ребёнок.
Кто мне поможет понять тебя?..
Вот погремушка. Смотри, какая яркая и звонкая!.. Нет, ты не откликаешься на неё. Не отзываешься. Мои сигналы не дошли до тебя. Но ты откликаешься на другую, совсем простенькую и неяркую. Эта погремушка, три зелёненьких колокольчика, стала нашим переводчиком, моей первой помощницей. Расплакался ночью, когда я пеленала тебя, – позвенела над тобой зелёными колокольчиками – и ты замер, затих… Что тебе слышится в её мерцающем, словно бы приглушённом звоне?..
Постепенно ты выходишь из своей задумчивой сосредоточенности. Ты начинаешь реагировать на окружающий мир, уже откликаешься на его звуки, краски, призывные голоса…
«Антоша, здравствуй!» – и в ответ словно бы светлый мотылёк слетает с твоего лица… Первая улыбка! И серый, мрачный, под стать февралю, март окрасился в ослепительные тона… Ты улыбнулся!
Конечно, всё это было, было тысячи раз, со всеми и с каждым, всё это будет – но не с тобой, не с нами, с другими людьми. А твоя первая улыбка, обращённая ко мне, – единственна, неповторима…
Каждое утро прибегает мама. На удивление быстро вжилась она в новую для себя роль бабушки.
– Ну, как вы тут?
Она могла бы и не задавать этот вопрос – с её способностью слышать и чувствовать на расстоянии, как близком (живя на соседней улице), так и далёком…
…Той осенью, в деревне, где я жила в ожидании тебя, в тот вечер, когда нахлынула первая метель, и с ней – холодная, обжигающая тоска… В тот вечер, когда казалось, что не выстоять мне в одиночку под её натиском… И горький упрёк готов был рвануться к тёмному небу: «Господи, почему всё так?..» Тихий стук в окно вывел меня из оцепенения. Была уже почти ночь. За окошком – на деревенской, рано засыпающей улице – ни огонька, ни души. Темень да глушь, только белые мохнатые хлопья приникают к стеклу… Стук повторился. Распахиваю окно – под окном мама! «Боже мой, как ты добралась?!» – «Я почувствовала, что тебе плохо… Успела на последний автобус…»
– Ну, как вы тут? – спрашивает она. – Опять не спали?
– Опять…
Твоя бессонница – одна из тайн, из которых соткано твоё существо. Почему ты не можешь уснуть? Ты не голоден, тебе тепло и уютно в твоей кроватке, я двигаюсь по квартире бесшумно, как кошка, но ты вздрагиваешь от чего-то, неведомого мне, и просыпаешься, проспав всего лишь минуту-другую.
И по ночам всё так же уходишь от меня… Не плачешь. Молчишь. Даже жутко становится. О чем ты думаешь в эти длинные тёмные ночи? В каких неведомых мне далях витают твои мысли? Что не даёт тебе покоя – воспоминания или предчувствия?..
В такие ночи мне кажется, что ты знаешь и пережил то, чего я не знаю и не пережила. Родной мой, заговорил бы ты скорее! Какой беспомощной невежей кажусь я себе в эти мучительные долгие ночи…
Заходил приятель. Несостоявшийся партнёр по цирку. Вернее, это я его несостоявшаяся партнёрша. Ну, что ж… прощай, девочка с зонтиком в заплатах?.. Не так просто распрощаться с тобой. Грустно и больно. Но другое – невиданное, незнакомое – утишает грусть и заглушает боль. Такая великая радость, такая чудесная загадка вошли в мою жизнь и заполнили каждый её день. Каждую минуту. Теперь уже не до игры с зонтиком в заплатах… Настало другое время: время новых забот и новых игр…
Видишь жёлтого глазастого лягушонка? Он смешно дрыгается над твоей кроваткой, повиснув в воздухе на невидимой нитке. Он парит над тобой жёлтым глазастым солнышком. «Ау, маленький пришелец!» Откликнешься? Уловишь мой сигнал?.. Откликнулся! Визжишь от восторга, ручками и ножками дрыгаешь… Спасибо жёлтому лягушонку. Вот и ещё одна ниточка между мной и тобой… А это – синяя рыба! Правда, тебе нравится? И синяя погремушка с тихим нежным звоном тоже нравится. Ты с ней не расстаешься. Я вызваниваю тебе на зелёных колокольчиках – ты отвечаешь мне голубым нежным звоном…
Вот и ещё один шажок навстречу друг другу.
Ты: от вечности – к детству. Я: к детству – от суеты взрослой жизни. К жёлтому лягушонку. К синей рыбе. К общей радости. А через общую радость – друг к другу…
Лицо твоё день ото дня всё оживлённее. Радость, любопытство, лукавство расцветают на нём, придя на смену отрешённости и скорби первого месяца. Лицо твоё постепенно наполняется детством.
Не будет у меня ни цирка, ни пантомимы. И если войду теперь в цирк – то только зрителем…
Тогда зачем так призывно звучал для меня марш Дунаевского? И почему так кружилась всегда голова от этого волшебного запаха – запаха опилок и лошадей? («Могут ли быть запахи слаще?..» – думала я.) И почему так притягивал этот красный замкнутый круг в перекрестье софитных огней?.. Почему так тянуло ступить на него, войти в его заколдованное пространство?.. Разгадаю ли я когда-нибудь истинный смысл этих призывов? Скажу ли я когда-нибудь этому манящему миру свое «люблю»? Узнаю ли радость быть услышанной?..
Беру тебя на руки. Ты пахнешь воробышком, вынутым из гнезда, пахнешь молоком и цветочной пыльцой… Могут ли быть запахи слаще?..
Переоценка ценностей? Отречение от мечты?.. Но разве мечта о тебе не была прежде всех остальных? Разве не о тебе мечтала я, няньча свою первую куклу?..
Кроватка – таз с бельём – плита – кроватка – таз с бельём – кроватка… Мой счастливый замкнутый круг. Мой маленький манеж, на котором я верчусь двадцать четыре часа в сутки, сразу во всех ролях. Лучшие цирковые ковёрные могут позавидовать моей неутомимости, моему проворству, моему умению улыбаться и радоваться – двадцать четыре часа в сутки. «Вуаля!» – и полсотни пелёнок трепыхаются на мартовском ветру… «Вуаля!» – и ни одной пылинки на нашей планете, сияет чистотой наша маленькая арена. «Вуаля!» – и батарея сверкающих бутылочек выскакивает из мойки. «Вуаля!» – и готова каша. «Вуаля…» – и в глазах темно от усталости: только бы не упасть…
Конечно, бабушка пока на подхвате. Пока мы кружимся на этой карусели вдвоем. Кружимся до головокружения… Но с удивлением обнаруживаем, что всё время… тихонько напеваем! И я, и она.
А через месяц – бабушке на работу, и нужно учиться обходиться самой, нужно учиться играть на этом органе в две, а не в четыре руки. «Вуаля!» – а скоро весенняя сессия, но об этом лучше пока не думать. «Вуаля!» – я подхватываю тебя на руки, солнце бьёт в окно, слепяще и жарко – как цирковой софит…
Тебя интересуют новые лица. Рассматриваешь. Удивляешься. Морщишь лоб – думаешь?.. Кажется, вот-вот заговоришь. Чувствуется в тебе такое желание.
Любишь, когда мы с тобой гуляем по комнате. Так и крутишь головой. Внимательно рассматриваешь плед на стене, будто вчитываешься в замысловатый узор. Скользишь взглядом по корешкам книг на полке… Все они ждут тебя, сынок, только подрастай. А это – скрипка. А это – зонтик в заплатах. Когда-нибудь я расскажу тебе и про Зонтик, и про Скрипку…