Когда ещё не столь ярко сверкала Венера

Он изучающе разглядывал незнакомку и, наконец, после долгого раздумчивого молчания, встал из-за стола навстречу ей и, оправляя на ходу мундир на брюшке, сухо выдавил из себя:

– Я вас совершенно не знаю. – А сказав слово, вдруг ощутил ту безотчётную лёгкость, с которой нечаянные словеса полились из него; он говорил и не понимал, зачем он тратит на неё потоки пустых слов, выплёскивает все эти праздные чувства, эту откровенную досаду: – Ваш взгляд обещает мне всё, но предлагаете вы тело. Кто вам сказал, будто мне нужно ваше тело? Оно что, из золота отлито? В ваши соски рубины вделаны? Глаза – два изумруда? А слёзы – чистой воды алмазы? Зубы, верно, слоновой кости, а ногти – жемчуга? Верю, что вы прекрасны не только в искусных шелках, но и без всякой мишуры. Мне-то зачем?! Вы не драгоценная, а из обычной плоти, как и любая подзаборная девка. Если хотите знать, то я, например, сейчас же могу содрать с вашей задницы трусы и выдрать как сидорову козу – ремнём по ягодицам. И буду прав, потому что так хочу. А вы и пикнуть не посмеете: вот вы где у меня!

Распаляясь от собственных же слов, он сжал кулак и подступил к незнакомке настолько близко, что едва не опьянел, вдохнув аромат её духов, да и потряс кулаком перед её прелестным, чуть вздёрнутым кверху от гордыни носиком.

– Вы зазнайка! Пустышка! – восклицал, пятясь вглубь своего кабинета, будто беря разгон для прыжка. – Вы предлагаете мне то, что я и так, без спроса, могу взять. Вопрос только в том, захочу я соблазниться или не захочу. Ну, что же вы молчите?!

Отступив, замер в трёх шагах, расставил ноги шире плеч, замком сцепил руки за спиной, набычился. Хищно раздулись ноздри, и крылья его носа трепетали. Казалось бы, ещё мгновение – и он накинется на неё… Внезапно точно свет померк в глазах, и его пошатнуло в кромешной тьме чувства, увлекающего безотчётным желанием впиться губами ей в губы. Однако ж ноги словно в пол вросли.

Незнакомка повела бровью, чуть отвела в сторону взгляд и приоткрыла уста в усмешке – оскалилась, обнажая из-под алых губ белые маленькие острые зубки.

– А кто вам сказал, будто я пришла сюда, чтобы что-то отдать? – Её голос прозвучал невинно, высокой музыкальной нотой устремляясь в небеса. И вдруг упал, едва не через две октавы вниз: – Да не отдавать! Нет!!! Я пришла – взять!

– Хм… Интересно! – опешил было, но мгновенно совладал с чувствами, подобрался, втянув в себя живот, и, скрестив на груди руки, придал важности своему предательски дрогнувшему голосу: – Ну что ж, беседа становится многообещающей. Так что же вы, любезная, намерены здесь брать?

– Вас! – как эхо откликнулась.

Осклабился в ответ. Жалко, однако ж, прозвучал тот смех. Так тоскливо заржал бы на кобылку жеребец, которого ведут под уздцы на живодёрню, и он сорвался на отчаянный храп:

– Дура! – Отвернулся, чтобы только не видеть зелёных глаз её да пульсирующей жилки у виска, попятился к окну и распахнул створки. Живительным эликсиром было дуновение свежего воздуха. Смахнул ладонью испарину со лба, потёр левую грудь, где защемило, и уже держал в уме спасительную мысль – выставить бы её, от греха подальше, из кабинета, а затем, приняв на грудь коньяку стакан, завалиться бы на диван да вздремнуть часок перед обедом. Устало, точно измождённый былыми страстями старик, проворчал, ленно оборачиваясь к ней: – Это я беру!!! Я беру, кого хочу и когда хочу!

Не успел шугануть: пошла, мол, вон! – как послышался едва уловимый на слух шепоток, подобный шипению змеи в палой листве осеннего леса:

– Ежели можете ещё хотеть.

– Что?! – встрепенулся. – Я не ослышался? Неужели я нынче туг на ухо…

– На голову, боюсь, а не на ухо. Я пришла, чтобы взять. Вы же мне сдались на… Вы чуть было не заставили меня выругаться крепко, по-мужски, помянув неприличную букву, выпавшую из старинной азбука. Догадались, какую?! А я – женщина, но не мужик. У нас разные с вами достоинства. И мне от вас лишь власть ваша нужна – безраздельная и беспрекословная. Вот что я пришла взять! А вы что вообразили было?

«Нарыхтается!» – подумал и представил, вяло воображая: вот сдирает он с неё одежды, наваливается и берёт силой быстро и грубо… Маской скуки не успело подёрнуться его лицо, как вдруг он с удивлением ощутил сладостный прилив крови в чреслах. В нём шевельнулось чувство. Как силы давеча внезапно покинули его, точно так же, неожиданно, мужицкая силушка возвращалась к нему, воодушевляя на дерзость. Она будет извиваться, орать, ещё пуще распаляя его желания. В предвкушении забавы он закатил глаза, прикрыв их тяжёлыми веками: «Ежели не раззадорит, не наполнит страстью, не возбудит, то брошу эту полоумную суку в камеру – на потеху».

Загадал про себя, а сам, вкрадчиво подступая со скабрезной ухмылкой, вслух уже подначивал:

– Ну-ну, любезная, коль завела шарманку, коль запела, так смей же довести свою трель до финального аккорда. Чур, не сорвись со взятой ноты. А то смотри! Играешь с огнём.

То ли за давностью лет позабыл, то ли обуяло не испытанное прежде чувство. Ещё шаг, и от нетерпения его сотрясало уже; он едва справлялся со своими неуклюжими движениями. Он шёл к ней, но сдавалось – удаляется. Он тянул руки к ней, хватал пустоту, а она, недоступная, говорила язвительно, словно насмехалась, и при этом её уста слегка искажала кривизна брезгливости:

– Одного безобидного, но весьма болтливого старикашку кто-то тюкнул для острастки по умной седой головушке, чтоб не совал свой длинный нос не в свои дела, а головушка возьми да тресни некстати. Испустил дедушка дух. Тебе бы душегубца ловить. Впрочем, далеко искать не надо. Ведь ты, верно, догадываешься, в чьи дела сунул нос старик, не так ли?

Из жара да в озноб вдруг бросило его, и он покрылся липким потом.

– Да ты и впрямь сумасшедшая! – вскричал, сжимая кулаки, и совсем охладел, как мертвец перед кончиной.

– Ай-яй-яй! – Незнакомка погрозила пальчиком и покачала головой, словно речь шла всего-то о невинной шалости. – Схватил первого попавшегося мальчишку, бросил за решётку, дело закрыл. За что невинную душу губишь? Да не за что, а потому как глаза у тебя завидущие! Подменил одни монетки другими монетками, и думаешь, дурья ты башка, будто все концы в воду?! Над златом чахнешь? Втайне, по ночам, любуешься хладным блеском презренного металла в надежде душу грешную согреть? А кто платить будет?!

Захлебнулся он от ярости, взыгравшей в нём. Глаза налились кровью, побагровела шея. Он рванул воротничок мундира, точно освобождаясь от удавки. В зобу перехватило, и на издыхании он прохрипел:

– Убью…

В глазах незнакомки вспыхнуло студеное зелёное пламя:

– Скажу фас – перегрызёшь глотку любому! Прикажу умереть – сам сдохнешь! Прикажу молчать – откусишь себе язык!

Он ощутил страшный толчок, точно бы его ударили кулаком в грудь, и беспомощно хватал ртом воздух, как человек на самом краю кручи: внизу тёмной воды круговерть, а к ногам привязан неподъёмный камень. Ни жив ни мёртв, выпучил глаза: «Сердце?!» – молнией промелькнула убийственная догадка в голове, и он, леденея от ужаса, явственно увидел ванную, до краёв наполненную алой водой, где плавает его обескровленный труп с перерезанными венами на обеих руках… и россыпь монет драгоценных на полу дополняет сию ужасную картину. Шепчут сведущие: Хромой Ванька Каин сошёл с ума – и молва, эхом разносясь окрест, подтверждает правоту сего печального вывода.

– Имя тебе будет – Раб! – ужалила, указуя перстом точнёхонько под самое сердце, и навылет прожгла взглядом изумрудных глаз.

Остолбенел.

Уже на грани помешательства, едва-едва не теряя рассудок, он точно бредит наяву, и сквозь марево перед глазами осколками разбитой мозаики мельтешат смутные видения – одно отвратнее другого. Должно было стошнить – не тошнило, однако ж. Наоборот, он предвкушает, жадно глотая слюни, и в раж ревностной горячки впадает. Вот суженый на час исходит соком страсти в объятиях вожделенной плоти, а желанная, подобно паучихе, истощает младую особь. Высосет и выбросит, прочь отшвырнув обескровленную шкурку самца. Он уж тут как тут, блюдёт черёд и меру. Ждёт-пождёт стоически у ложа, шкурки собирает, счёт им ведёт. Наконец воздастся и ему! Млея от счастья, залижет раны от беспутной любви на её истерзанной удовлетворённой плоти, трепетно губами очистит её истомлённое тело от похоти нечистот…

Едва очнулся от видений – утонул в разливе: о берега окосиц плещутся незамутнённые сомнением воды изумрудов. Как зачарованный, не смеет оторвать он немигающий взгляд своих застывших глаз. И скукоживается его «я» до двух простых страстей – страха потерять госпожу и желания отдаться госпоже своей. А там будь что будет! Наконец-то нашёл он ту несокрушимую волю, которой можно беззаветно покориться и служить верой и правдой до самой гробовой доски. В благоговении он упал перед ней на колени, вытянул руки, норовя обнять за ноги, да не смея прикоснуться, – и по-собачьи заглядывал ей в лицо.

– Жертва избрана, – читал он по её губам, – так пускай же будет не напрасна! Все: от судьи до тюремщика, от градоначальника до гробовщика – каждый положит на жертвенный алтарь невинную душу. Шабаш кровавый – оргия затем!!!

Высловилась – и вышла, будто сквозь стену прошла.

Полная луна, стянув солнца луч, льёт мертвенно-бледный, остывший поток светила сквозь решётчатое окно. Стены камеры расступились вширь, тенью окружив холодной плазмы блямбу в самой середине.

Из темноты на свет выступил юноша. Лицо его было бескровное, покойное. Русые волосы волнистой непослушной чёлкой ниспадали на лоб.

Раздался голос в тишине, и эхо гулко, гуляя под сводами темницы, преумножило слова приговора:

– Тебя принесут в жертву, и ты смиренно примешь то, на что тебя заклали. Кто не рожал, кто не дал тебе жизни, тот алчет отнять её у тебя. И на крови безвинной да принесёт он клятву рабства векового!

Вышел палач, прихрамывая. В руках топор.

Юноша упал на колени, уронил покорную голову на плаху – волосы рассыпались, обнажая тонкую белую шею.

Под нарастающий гул возбуждённых страстью и ревностью стонов вознёс топор палач… вырвался из темноты ликующий крик десятка алчущих тёмных душ.

Голова со стуком упала на пол…

Юноша встал с колен, поднял с пола свою отрубленную голову, потёр рукой ушибленную при падении головы на каменный пол камеры окосицу и, бережно неся голову в раскрытых чашей ладонях, побежал по кругу с прижатыми к бокам локтями. Волосы лучами развевались словно на ветру, и лунный свет расширял свой круг по мере бега обезглавленного тела.

Чувства тех, кто прятался в темноте, были потеряны. Все онемели и, выпучив глаза, безмолвно следили за бегущей по кругу жертвой с собственной головой в руках.

– Так с петухами случается, – прошептал палач, мучительно сглотнув, и в его пересохшем горле что-то заскрипело. – Ему отрубят голову, а он бегает кругами, обезглавленный. – Палач уронил окровавленный топор и, в смятении, отступил в тень.

Юноша бежал всё быстрее и быстрее, и ноги его уже не касались пола. Он витал в кругу, вздымаясь всё выше и выше, пока не вознёсся под самый взмывший куполом в небо тюремный свод. Каменья темницы плавились в струях ослепительно яркого, жгучего света, и в вышине, в бесконечности вселенной, мерцали звёзды, сияла полная луна. На столбе лунной дорожки, точно бы сын божий на кресте, висел обезглавленный юноша.

– Меня осудили как злодея, теперь я имею право злодеем стать, – сказала голова в его руках.

Юноша надел голову на шею и крыльями расправил руки. Он был страшен в праведном гневе своём. Тень его легла на землю. А он, развернувшись к палачу спиной, уплыл по лунной дорожке ввысь и прочь. Невидимый глазу хор выл в вышине многоголосьем на полную луну.

В диком смятении, превратившись в мятущуюся в панике толпу, люди металась по камере в поисках выхода, и не находили. И только одно хрупкое создание в прекрасном женском обличии застыло посреди камеры, упав на колени и воздев ладонями к небу согнутые в локтях руки. Она обратила вверх, к луне, как разверзшейся бездне, бледное лицо, и побелевшие губы шептали неслышно:

– О, я теперь знаю! Прости меня, я добровольная невольница твоя – навсегда, до гроба, на веки вечные.

Просветлевшие изумруды глаз безумно блистали в лунном сиянье, и по щекам бежали хрустальных слёз ручейки. Это было лицо ангела, во взгляде лучилась благоговейная чистота и невинность, а весь её облик – сама кротость и смиренность пред судьбой. Она не шептала – она исступлённо молилась. Но никто не слышал молитвы той.

Утром на месте тюрьмы горожане с удивлением увидели безобразную груду камней. На развалинах восседали не люди, а их унылые тени, в полосатых робах. Жалостливые, кто чем богат, подносили им еду-питьё, тёплые вещи и слушали удивительные рассказы, в которые хочешь – верь, не хочешь – не верь. А как не доверять собственным глазам, собственным ушам?! Говаривали, будто вскоре за полночь крыша тюрьмы изошла туманом в лунном сиянии, и стены, лишившись гнёта, рассыпались сами по себе. И вот заключённые – без крова, и они не знают, что им делать. Прилетал, говорят, какой-то полоумный и объявил всем, что вольны идти на все четыре стороны. Свобода!!! Легко сказать – свобода. Им ведь, кому за что, положено сидеть здесь, не разбредаясь. Вот и сидят, бесприютные, сидят и ждут – ждут прораба, чтобы начать складывать из камней новые стены.

Мятежный призрак витал в воздухе – призрак мести и свободы, а посему от высшей власти прислали птицу высочайшего полёта, едва ли не в сане министра. Едванеминистр посетил забытый уголок своих безраздельных владений, чтобы взбодрить верноподданных и восстановить в их умах добропорядочный уклад. Призрак же велено было изловить в самые наикратчайшие сроки, дабы не смущал своевольными речами доверчивых и наивных людей.

По всему городу, на столбах и стенах, расклеили объявления: «Разыскивается привидение. Того, кто поможет изловить это зловредное явление, ждёт награда». Вечером расклеили – к утру все объявления посрывал вольный ветер. Опять расклеили, дописав в скобках: «За самовольную порчу или срыв сего указа – штраф 50 рублей на счёт устроителей городской тюрьмы или арест на 15 суток с отбыванием трудовой повинности». И едва ли не к каждому столбу приставили по добровольному дружиннику из числа добропорядочных горожан. В кустах, в засаде, круглосуточно дежурил наряд тайных агентов, готовых в любой момент поймать в расставленные сети вольного ветра призрак. Однако ж, поговаривали злые языки, поскольку призрак – существо бестелесное, то в расставленные сети не угодит. Тем не менее, уже к утру, таким именно образом, были изысканы денежные средства и рабочие руки на возведение тюрьмы, без ущерба для казны.

В городе воцарился порядок, ударными темпами возводилась новая тюрьма, лучше и надёжнее прежней, но призрак не был изобличён, а значит, едванеминистр по-прежнему не мог спокойно спать: кто убережёт город и его население в случае второго пришествия зловредного самозванца?! Явится призрак, разрушит стены казённого дома, выпустит на волю оного опасных обитателей. Мозги у многих съедут набекрень, и беды тогда точно не миновать.

Едванеминистр проводил совещания с раннего утра до позднего вечера, но толку было чуть: ему лишь доносили, что призрак видели там, объявлялся он сям. Успокаивало едванеминистра одно: обыватель был ленив, полон мелких забот и вообще мало верил в чудеса.

В одну из таких бессонных ночей, полных дум и тревог, дверь гостиничного номера, где разместился едванеминистр, внезапно распахнулась без стука, и в номер вошла дама. Образа ангельского, красоты неземной, она вошла и молвила от порога:

– Вы, верно, догадались, кто перед вами?

– Допустим, догадался, – ответил едванеминистр, поднимаясь с дивана, где предавался размышлениям.

Он сделал шаг навстречу незваной гостье и, пряча свою растерянность за радушной улыбкой, сам, верно, подумал с досадой: «Что за оказия?!». По-хозяйски гостеприимным жестом руки он предложил ей занять кресло. Сам пересел в свободное кресло напротив. Тем самым, можно было подумать, он выгадывал себе несколько мгновений, чтобы подстроить свои мысли – и слова, сообразно возникшим обстоятельствам, непредвиденным, непредсказуемым. И только затем, когда расселись друг напротив друга, как прекраснодушные собеседники, он продолжил начатую мысль ничего не значащим комплиментом:

– Я наслышан о вас, но вижу впервые. Если б я только мог представить, насколько вы обаятельны (надеюсь, настолько же и разумны), то сам, поверьте мне, давно бы выкроил минутку-другую для личной встречи.

– Вы отказывались отвечать на телефонные звонки, – упрекнула она, казалось бы, с лёгкой обидцей в голосе. – Пришлось вот самой, без приглашения, явиться в ваш номер.

– В столь поздний час, замечу, одна и в апартаментах одинокого мужчины? Не боитесь за репутацию?! Человеческие языки злы, молву не остановишь. Ведь подмочат…