Мещане
– Никак этого, ваше превосходительство, невозможно сделать, – возразил тот самым почтительным тоном. – Извольте вы взять одни земляные работы. У вас гора, вам надобно ее срыть или провести сквозь нее туннель; в верхних слоях, которые вы можете исследовать, она – или суглина, или супесок, а пошли внутрь – там кремень, а это разница огромная в стоимости!.. Болото теперь у вас на пути; вы в него, положим, рассчитали вбить две тысячи свай; а вам, может быть, придется вбить их двадцать тысяч. Потом-с цены на хлеб в прошлом году были одни, а нынче вдвое; на железо и кирпич тоже.
– Ну, – перебил его Тюменев, – на все это, я думаю, прикинуто довольно.
– Где ж прикинуто! Из чего, когда по сорок тысяч на версту берут! – воскликнул невеселым тоном Янсутский. – Я вот имею капиталы и опытность в этих делах, но решительно кидаю их, потому что добросовестно и честно при таких ценах выполнить этого дела невозможно; я лучше обращусь к другим каким-нибудь предприятиям.
На эти слова Янсутского собеседники его ничего не возразили, и только у обоих на лицах как бы написано было; «Мошенник ты, мошенник этакой, еще о честности и добросовестности говоришь; мало барышей попадает в твою ненасытную лапу, вот ты и отворачиваешь рыло от этих дел!»
– Я бы вот даже, – снова заговорил Янсутский, оборачиваясь к Тюменеву, – осмелился спросить ваше превосходительство, если это не будет большою нескромностью: то предприятие, по которому я имел смелость беспокоить вас, – как оно и в каком положении?
– Провалилось! – отвечал с явным удовольствием Тюменев.
Янсутский покраснел.
– Очень жаль, – сказал он с гримасой и пожимая плечами. – Но какая же причина тому?
– Очень оно фантастично, чересчур фиктивно! – отвечал с усмешкой Тюменев.
– На каких же данных такой взгляд на него мог установиться? – продолжал Янсутский.
– На самых точных данных, которые были собраны о нем, – отвечал ему Тюменев и обратился к Бегушеву: – В последний венский кризис… может, это и выдумка, но во всяком случае очень хорошо характеризующая время… Положим, можно изобресть предприятие на разработку какого-нибудь вещества, которого мало в известной местности находится… изобресть предприятие на разработку предмета, совершенно не существующего в этой местности, – но там открылось предприятие, утвержденное правительством, и акции которого превосходнейшим образом разошлись, в котором поименованной местности совсем не существовало на всем земном шаре; вот и ваше дело несколько в этом роде, – заключил он, относясь к Янсутскому.
– Я не думаю-с! – возразил тот с прежней гримасою в лице. – Я, впрочем, тут только денежным образом участвую, паи имею!
– Да, но паи могут быть проданы!.. Я говорю это не лично про вас, но бывают случаи, что люди, знающие хорошо подкладку дела, сейчас же продают свои паи и продают очень выгодно, а люди, не ведающие того, покупают их и потом плачутся, – проговорил насмешливо Тюменев.
– Нет-с, я не продал бы моих паев, я дело понимаю иначе, – сказал с достоинством Янсутский и затем обратился к Бегушеву: – А я было, Александр Иванович, приехал к вам попросить вас откушать ко мне; я, собственно, живу здесь несколько на бивуаках, но тут существуют прекрасные отели, можно недурно пообедать, – проговорил он заискивающим голосом.
Бегушев нахмурился.
– Но когда вам это угодно? – спросил он.
– В среду, в шесть часов, в Hotel de France. Я именинник, и хочется немножко отпраздновать этот день… будут некоторые мои знакомые и дамы, между прочим.
– Дамы? – переспросил Бегушев.
– Да! Вот эта madame Мерова, а потом наша общая с вами знакомая. Домна Осиповна Олухова, портрет которой я, кажется, и вижу у вас!.. – объяснил Янсутский, показывая глазами на портрет.
Бегушев при этом немного смутился и вместе с тем переглянулся с Тюменевым.
– Вы знакомы, значит, с Домной Осиповной? – спросил он.
– О боже мой, сколько лет! – воскликнул Янсутский. – Я начал знать ее с первых дней ее замужества и могу сказать, что это примерная женщина в наше время… идеал, если можно так выразиться…
– А что за господин ее муж? – спросил Бегушев.
Янсутский пожал плечами.
– Это купеческий сынок, человек очень добрый, который умеет только проматывать, но никак не наживать… Домна Осиповна столько от него страдала, столько перенесла, потому что каждоминутно видела и мотовство, и прочее все… Она цеплялась за все и употребляла все средства, чтобы как-нибудь сохранить и удержать свою семейную жизнь, но ничто не помогло.
Бегушев слушал Янсутского с каким-то мрачным вниманием.
– Без лести можно сказать, – продолжал тот с чувством, – не этакого бы человека любви была достойна эта женщина… Когда я ей сказал, что, может быть, будете и вы, она говорит: «Ах, я очень рада! Скажите Александру Ивановичу, чтобы он непременно приехал».
– Я буду-с, – произнес с тем же мрачным видом Бегушев.
– Ваше превосходительство, – отнесся уже к Тюменеву Янсутский и вставая при этом на ноги, – я осмелился бы покорнейше просить и вас посетить меня.
– Благодарю вас, но я в этот день думаю уехать из Москвы.
– Но день можно переменить; я именины могу раньше отпраздновать! – подхватил Янсутский.
– Ах, нет, пожалуйста, я вовсе не желаю вас так стеснять, – проговорил Тюменев, несколько сконфуженный и удивленный такою смешною угодливостью от человека, которому он сейчас только говорил колкости.
– Что за вздор: уедешь! – вмешался Бегушев. – Оставайся до четверга, и поедем!
– Ты желаешь этого? – спросил Тюменев.
– Очень; я тебя, кстати, познакомлю тут с Домной Осиповной, – отвечал Бегушев.
– Извольте-с, я буду! – обратился Тюменев к Янсутскому.
– Очень вам благодарен! – произнес тот действительно обрадованным голосом, а потом раскланялся и ушел.
– И это вот тоже герой дня, – хорош? – спросил с грустью Бегушев, разумея, конечно, Янсутского.
– Да, – подтвердил Тюменев, – но я сильно подозреваю, что Домну Осиповну он для тебя пригласил.
– Конечно!.. – воскликнул Бегушев. – Хотя, в сущности, он это удовольствие доставляет мне из-за тебя!
– Из-за меня? – спросил не без удивления Тюменев.
– Из-за тебя! Каждый раз, как ты у меня погостишь, несколько этаких каналий толстосумов являются ко мне для изъявления почтения и уважения. Хоть и либеральничают на словах, а хамы в душе, трепещут и благоговеют перед государственными сановниками!
– Трепещут? – спросил Тюменев, проникнутый тайным удовольствием.
– Сильно! – подтвердил Бегушев.
Глава V
В тот же день сводчик и ходатай по разного рода делам Григорий Мартынович Грохов сидел за письменным столом в своем грязном и темноватом кабинете, перед окнами которого вплоть до самого неба вытягивалась нештукатуренная, грязная каменная стена; а внизу на улице кричали, стучали и перебранивались беспрестанно едущие и везущие всевозможные товары ломовые извозчики. Это было в одном из переулков между Варваркой и Ильинкой.
Грохов был несколько слонообразной наружности, имел глаза, налитые кровью, губы толстые и отчасти воспаленные, цвет лица красноватый. Происходя из ничтожных сенатских писцов, Грохов ездил в настоящее время на рысаках и имел, говорят, огромные деньги, что, впрочем, он тщательно скрывал, так что когда его видали иногда покупающим на бирже тысяч на сто – на полтораста бумаг и при этом спрашивали: «Что, это ваши деньги, Григорий Мартынович?» – он с сердцем отвечал: «Нет-с, порученные». Несмотря на свое адвокатское звание, Грохов редко являлся в суд, особенно новый; но вместе с тем, по общим слухам, вел дела крупные между купечеством и решал их больше сам, силою своего характера: возьмет, например, какое ни на есть дело, поедет сначала к противнику своему и напугает того; а если тот очень упрется, так Грохов пугнет клиента своего; затем возьмет с обоих деньги и помирит их. Председательствовал также Грохов во многих конкурсах, любил заведывать имением малолетних и хлопотал иногда для людей достаточных по делам бракоразводным. При такого рода значительной деятельности у Грохова была одна проруха: будучи человеком одиноким, он впадал иногда в загулы; ну, тогда и дела запускал, и деньжищев черт знает сколько просаживал, и крепкое здоровье свое отчасти колебал, да вдобавок еще страху какого-то дурацкого себе наживал недели на две. Настоящая минута для него была именно одною из таких минут; из всего вчерашнего дня, вечера и ночи Грохов только и помнил две голые женские ноги, и больше ничего! Может быть, он набуянил где-нибудь, избил кого-нибудь, убил, пожалуй, – ни за что не мог поручиться! Пот даже холодный прошибал при этих мыслях Грохова. Но дверь кабинета отворилась, и вошел письмоводитель его, в поношенном пальто, нечесаный, с опухшим лицом и тоже, должно быть, вчера бывший сильно пьян.
– Госпожа Олухова к вам приехала, – проговорил он совершенно охриплым голосом.
Грохов сделал над собою усилие, чтобы вспомнить, кто такая это была г-жа Олухова, что за дело у ней, и – странное явление: один только вчерашний вечер и ночь были закрыты для Григория Мартыныча непроницаемой завесой, но все прошедшее было совершенно ясно в его уме, так что он, встав, сейчас же нашел в шкафу бумаги с заголовком: «Дело г. г. Олуховых» и положил их на стол, отпер потом свою конторку и, вынув из нее толстый пакет с надписью: «Деньги г-жи Олуховой», положил и этот пакет на стол; затем поправил несколько перед зеркалом прическу свою и, пожевав, чтоб не так сильно пахнуть водкой, жженого кофе, нарочно для того в кармане носимого, опустился на свой деревянный стул и, обратясь к письмоводителю, разрешил ему принять приехавшую госпожу.
Вошла Домна Осиповна в бархатном платье со множеством цепочек на груди и дорогими кольцами на пальцах. В грязном кабинете Грохова Домна Осиповна казалась еще красивее.
– Честь и место! – сказал Грохов, стараясь улыбнуться и показывая на кресло против себя.
Домна Осиповна села. Она заметно была взволнована.
– Я вчера еще была у вас, – начала она.
– Знаю-с!.. Я вчера очень занят был, – перебил ее Грохов.
Чем он, собственно, занят был, мы отчасти знаем.
– Вы были в Петербурге? – продолжала Домна Осиповна.
– Как же-с! – отвечал было Грохов, но у него в это время страшно закружилась голова, а перед глазами только и мелькали две вчерашние женские ноги.
Домна Осиповна ожидала, что он будет что-нибудь далее говорить, но Грохов только в упор смотрел на нее, так что она даже покраснела немного.
– Что ж, муж эту бумагу, о которой я просила вас, дал вам? – сказала она.
– Выдал-с! – отвечал Грохов и, отыскав в деле Олуховых сказанную бумагу, подал ее Домне Осиповне и при этом дохнул на нее струею такого чистого спирта, что Домна Осиповна зажала даже немножко нос рукою. Бумагу она, впрочем, взяла и с начала до конца очень внимательно прочла ее и спросила:
– Что же, с этим видом я могу теперь везде свободно жить?
– Конечно-с!.. Без сомнения, – едва достало силы у Грохова ответить ей.
Ему все трудней и трудней становилось существовать; но вдруг… – таково было счастливое свойство его организма – вдруг он почувствовал легкую испарину, и голова его начала несколько освежаться.
– Очень можете-с, очень! – повторил он значительно оживленным голосом.
Домна Осиповна несколько мгновений как бы собиралась с мыслями.
– А насчет обеспечения меня, – проговорила она и при этом от волнения приложила дрожащий свой пальчик к губам, как бы желая кусать ноготь на нем.
– И это устроил-с! – отвечал Грохов; испарина все более и более у него увеличивалась, и голова становилась ясней. – Я сначала, как и вы тоже желали, сказал, что вы намерены приехать к нему и жить с ним.
– Интересно, как это он встретил, – заметила Домна Осиповна.
– Испугался очень!.. Точно я из пушки в него выстрелил! – отвечал Грохов.
Домна Осиповна вспыхнула вся в лице.
– Как лестно это слышать, – произнесла она.
– Кричит, знаете, этой госпоже своей, – продолжал Грохов, – «Глаша, Глаша, ко мне жена хочет воротиться…» Та прибежала, кричит тоже: «Это невозможно!.. Нельзя…» – «Позвольте, говорю, господа, закон не лишает Михаила Сергеича права потребовать к себе Домну Осиповну; но он также дает и ей право приехать к нему, когда ей угодно, тем более, что она ничем не обеспечена!» – «Как, говорит, не обеспечена: я ей дом подарил».
– Вот хорошо! – почти воскликнула Домна Осиповна. – Он мне дом подарил, когда я еще невестой его была.
– Ну, когда бы там ни было, но он все-таки подарил вам… – начал было Грохов, но при этом вдруг раскашлялся, принялся харкать, плевать; лицо у него побагровело еще больше, так что Домне Осиповне сделалось гадко и страшно за него.
– Это все госпожа его натолковывает ему, – проговорила она, когда Грохов позатих немного.
– Нет-с, ошибаетесь!.. Совершенно ошибаетесь, – возразил он, едва приходя в себя от трепки, которую задал ему его расходившийся катар. – Госпожа эта, напротив… когда он написал потом ко мне… О те, черт поганый, уняться не может! – воскликнул Грохов, относя слова эти к начавшему снова бить его кашлю. – И когда я передал ему вашу записку… что вы там желаете получить от него лавки, капитала пятьдесят тысяч… Ну те, дьявол, как мучит!.. – заключил Грохов, продолжая кашлять.
– Как, однако, вы простудились, – заметила ему с состраданием Домна Осиповна.
– Страшно простудился… ужасно!.. – говорил Грохов и затем едва собрался с силами, чтобы продолжать рассказ: – Супруг ваш опять было на дыбы, но она прикрикнула на него: «Неужели, говорит, вам деньги дороже меня, но я минуты с вами не останусь жить, если жена ваша вернется к вам»… О господи, совсем здоровье расклеилось…
И Грохов, как бы в отчаянии, схватил себя за голову.
– Это, я думаю, все от ваших усиленных занятий, – проговорила, по-прежнему с состраданием, Домна Осиповна. – Но что же, однако, муж мой выдал вам какой-нибудь документ? – поспешила она прибавить, потому что очень хорошо видела и понимала, как Грохову трудно было с ней вести объяснение, и даже почему именно было трудно.
– Выдал-с! Сейчас вот вам передам все: это вот-с купчая крепость на лавки, а это ваши деньги, – говорил он, пододвигая то и другое к Домне Осиповне.
Она купчую крепость тоже прочла весьма внимательно и начала потом считать деньги, раскладывая их сначала на сотни, а потом на тысячи.
– Тут всего тридцать тысяч! – произнесла она недоумевающим голосом.
– Тридцать-с! – ответил сначала очень коротко Грохов; но, видя, что Домна Осиповна все еще остается в недоумении, он присовокупил: – Все имущество я ценю в двести тысяч, хотя оно и больше стоит… десять процентов мне – значит, двадцать тысяч, а тридцать – вам!
Слова эти окончательно озадачили Домну Осиповну.
– Но десять процентов, кажется, берется, когда дело ведут! – произнесла она с какой-то перекошенной и злой улыбкой.
– А я разве не вел дела? – возразил ей Грохов. – Но кроме того, мы уговорились так с вами… У меня вашей руки письмо есть на то.
– Но я полагала, что дело дойдет до суда, – говорила с той же злой улыбкой Домна Осиповна.
– Ну, за это вы благодарите бога, что дело до суда не дошло, – произнес с ударением и тряхнув головой Грохов, – по суду бы супруг ваш шиш вам показал.
– Как же шиш… и как это деликатно с вашей стороны так выражаться! – сказала, вся вспыхнув, Домна Осиповна.
– Так, шиш! – повторил еще раз Грохов. – В законах действительно сказано, что мужья должны содержать своих жен, но каких? Не имеющих никакого своего имущества; а муж ваш прямо скажет, что у вас есть дом.
– Но дом я, – возразила Домна Осиповна с прежней неприятной улыбкой, – сейчас могу продать!
– А тогда он скажет, что у вас деньги есть.
– Деньги я тоже могу прожить, подарить, потерять…
Грохов усмехнулся при этом.
– Да, как же, обманешь кого-нибудь этими побасенками: нынешние судьи не слепо судят и прямо говорят, что они буквы закона держатся только в делах уголовных, а в гражданских, – так как надо же в чью-либо пользу решить, – допускают толкования и, конечно, в вашем деле в вашу пользу не растолковали бы, потому что вы еще заранее более чем обеспечены были от вашего мужа…
Всех этих слов Грохова Домна Осиповна и не слушала, а молча и с заметно недовольным лицом укладывала бумаги и деньги в карманы своего платья.
– Вы потрудитесь во всем этом дать мне расписочку, – сказал Грохов, пододвигая Домне Осиповне бумагу и перо.
– Что же я написать должна? – спросила та.
– Напишите-с, что документы и деньги, переданные мне вашим мужем, вы сполна получили, а я напишу, что следующие мне по делу сему деньги вами тоже уплочены!.. – отвечал Грохов и написал, что говорил.
– Ну, не очень я деньги сполна получила, – говорила Домна Осиповна, начиная писать расписку.
– Не знаю-с, по-моему, вы сполна их получили, – сказал Грохов и на лице своем весьма ясно изобразил желание, чтобы клиентка его поскорее убиралась от него; но Домна Осиповна не поднималась с своего места.
– Но каких мне бумаг купить на эти деньги, решительно недоумеваю, – проговорила она, кусая свои розовые губки.
Грохов догадался, что этот вопрос был адресован к нему.
– Из бумаг вам лучше всего купить хмуринские акции, – отвечал он.
– Но они очень высоко стоят, – произнесла грустным голосом Домна Осиповна.
– На бирже их нечего и покупать, – там приступу нет, но нельзя ли вам как-нибудь их достать от самого господина Хмурина; дает, говорят, он некоторым знакомым по номинальной даже цене… Нет ли у вас человека, вхожего к нему?
Домна Осиповна некоторое время соображала.
– Янсутского разве попросить; он вчера был у меня, – сказала она, опять как бы больше сама с собой.
– Чего же лучше… Приятели, ни в чем не отказывают друг другу.
– Его попрошу!.. – продолжала Домна Осиповна тем же размышляющим голосом. – Но самые акции верны ли?
При этом вопросе Грохов даже рассмеялся.
– Вот еще!.. Верны ли акции… – произнес он.
Домна Осиповна, наконец, поднялась.
Грохов тоже встал с своего стула.
– До свиданья! – сказала она довольно сухо ему.
– До свиданья-с! – повторил и он ей, склоняя свою голову к столу и начиная внимательно смотреть на лежавшие на нем бумаги.
Домна Осиповна ушла.
Грохов после того опять сейчас же сел.
– Ну, барынька… выжига порядочная! – произнес он, утирая градом катившийся со лба пот; от всех этих объяснений с клиенткою похмелья у него как будто бы и не бывало.
* * *От Грохова Домна Осиповна проехала в одну из банкирских контор. Там, в первой же со входа комнате, за проволочной решеткой, – точно птица какая, – сидел жид с сильными следами на лице и на руках проказы; несмотря на это, Домна Осиповна очень любезно поклонилась ему и даже протянула ему в маленькое отверстие решетки свою руку, которую жид, в свою очередь, с чувством и довольно сильно пожал.
– А я к вам денег еще привезла положить на чек, – сказала она веселым и развязным тоном.
– А и прекрасно, что привезли! – подхватил тоже весело жид.
Домна Осиповна положила перед ним на прилавок деньги и расчетную книжку.
Жид рассмотрел сначала книжку, пересчитал потом деньги и, положив их в ящик, произнес, стараясь приятно улыбнуться:
– К прежним пятидесяти тысячам вы кладете еще тридцать?
– Еще! – отвечала Домна Осиповна с той же веселой улыбкой; эти пятьдесят тысяч она скопила, когда еще жила с мужем и распоряжалась всем его хозяйством, о чем сей последний, конечно, не ведал.
– Но вот еще что… Вероятно, я скоро возьму у вас все свои деньги, – прибавила Домна Осиповна жиду.
Тот почтительно склонил перед ней свою голову.
– О, когда только вам угодно будет! – произнес он, придав своим глазам какое-то даже сентиментальное выражение, а затем, написав в книжке, что нужно было, передал ее с некоторою ловкостью Домне Осиповне.
Та, взглянув на написанную в книжке цифру денег, поблагодарила жида наиприятнейшей улыбкой.
– Скажите, – начала она, приближая уже почти к самой решетке свое лицо и весьма негромким голосом, – хмуринские акции верны или нет?
– Как то, что завтра солнце взойдет! – отвечал ей жид.
– Так верны? – переспросила Домна Осиповна.
– Так верны! – повторил жид.
– Mersi[10], – сказала на это Домна Осиповна и, пожав еще раз пораженную проказой руку жида, ушла.
Глава VI
Елизавета Николаевна Мерова, в широчайшем утреннем капоте, обшитом кругом кружевами и оборками, сидела на небольшом диванчике, вся утонув в него, так что только и видно было ее маленькое личико и ее маленькие обнаженные ручки, а остальное все как будто бы была кисея. Квартира Елизаветы Николаевны, весьма небольшая, в противоположность дому Домны Осиповны представляла в своем убранстве замечательное изящество и простоту; в ней ничего не было лишнего, а если что и было, так все очень красивое и, вероятно, очень дорогое. Квартира ее таким образом была убрана, конечно, на деньги Янсутского; но собственно вкус, руководствовавший всем этим убранством, принадлежал родителю Елизаветы Николаевны, графу Николаю Владимировичу Хвостикову, некогда блестящему камергеру, а теперь, как он сам даже про себя выражался, – аферисту и прожектеру.
Граф в это время сидел у дочери. Он был уже старик, но совершенно еще стройный, раздушенный, напомаженный, с бородой a la Napoleon III и в безукоризненно модной сюртучной паре.
– Как же, chere amie[11], ты это утверждаешь!.. – говорил он (даже в русской речи графа Хвостикова слышалось что-то французское). – Как женщина, ты не можешь даже этого понимать!..
– Я, может быть, и не понимаю; но Петр Евстигнеич говорит, что все это одна фантазия, вздор!.. – возразила ему Елизавета Николаевна.
– Как, вздор? – спросил граф и от досады переломил даже находящуюся у него в руках бисквиту и кусочки ее положил себе в рот: он только что перед тем пил с дочерью шоколад.
– Так, вздор, – повторила она. – Петр Евстигнеич говорит, что надобно сначала первое дело покончить.
– Но оно уже кончено… с неделю, как оно рассмотрено и разрешено… – сказал с уверенностью граф.
– А если кончено, так и прекрасно!.. А другое предприятие, Петр Евстигнеич говорит, надобно подождать…
– Для тебя, chere amie, каждое слово твоего Петра Евстигнеича… Oh, diable[12]… от одного отчества его язык переломишь!.. Тебе он, по твоим чувствам к нему, представляется богом каким-то, изрекающим одни непреложные истины, но другие, может быть, понимают его иначе!
Граф Хвостиков собственно сам и свел дочь с Янсутским, воспользовавшись ее ветреностью и тем, что она осталась вдовою, – и сделал это не по какому-нибудь свободному взгляду на сердечные отношения, а потому, что c'est une affaire avantageuse – предприятие не безвыгодное, а выгодными предприятиями граф в последнее время бредил.
– В сущности, твой Петр Евстигнеич кулак и привык только считать гроши! – присовокупил он вполголоса.
– Пожалуйста, папа, не говорите так, – остановила его дочь. – Я люблю этого человека и не позволю никому об нем дурно отзываться.
Говоря это, Елизавета Николаевна вся вспыхнула даже.
– Что ж, это семейный разговор был… – возразил было граф.
– А я и семейного разговора такого не желаю иметь, – подхватила дочь.
Граф замолчал.
Вскоре затем приехала Домна Осиповна. Елизавета Николаевна очень ей обрадовалась.
– Ах, вот кто это! – воскликнула она, увидав входящую подругу, и, вскочив, как козочка, с дивана, бросилась обнимать ее.
Граф Хвостиков тоже сейчас встал и поклонился гостье; при этом случае нельзя не заметить, что поклониться так вежливо и вместе с тем с таким сохранением собственного достоинства, как сделал это граф, вряд ли многие умели в Москве.
– Ты, однако, – начала Елизавета Николаевна, перестав, наконец, целовать Домну Осиповну, – опять в обновке, в бархатном платье!
– Да, я с болезнью моею и поездкою за границу так истрепала мой туалет, что решительно теперь весь возобновляю его!.. – отвечала та не без важности.
– Постой, постой! – останавливала между тем Мерова приятельницу, не давая ей садиться и осматривая ее с головы до ног. – Но знаешь, ma chere[13], платье это тяжело на тебе сидит.
– Я не нахожу этого, – отвечала Домна Осиповна, не совсем, видимо, довольная этим замечанием.
– Тяжело, – повторила Мерова, – не правда ли, папа? – отнеслась она к отцу.
Граф Хвостиков лукаво усмехнулся.
– «В мои ль лета свое суждение иметь!»[14] – произнес он уклончиво.
– Как вы ни молоды, граф, но все-таки, я полагаю, свое мнение вы можете иметь! – отнеслась к нему с улыбкою Домна Осиповна. – Скажите, тяжело это платье?
– Pardon, madame, je ne comprends pas ce que cela signifie[15]: тяжело! Тяжело только то, что трудно поднять, но вам, я надеюсь, не тяжело носить ваше платье, а приятно.
Граф хотел этим что-то такое сострить.