Ева рожает

Краеугольный камень

Свет автомобильных фар выхватывает из темноты то старую шершавую стену, то одинокого ночного пешехода, то раскидистые кусты, покрытые незнакомыми ярко-красными цветами. После очередного поворота луч упирается в помойный бак, на котором расположилось несколько худосочных рыжих кошек. На миг животные застывают, ослепленные, затем стремительно исчезают в темноте.

– Где ж эта улица, япона мама… – бормочет Давид, выкручивая руль левой рукой. – Ее даже навигатор не показывает! Она вообще существует?!

– На карте существует. Может, карта устарела?

– Карта… Тут все настолько старое, что устареть уже не может!

Мы уже полчаса крутимся возле рынка Махане Иегуда, попадая или в тупики, или в закоулки, где не проехать из-за припаркованных машин. Действуя той же левой, Давид выезжает задним ходом так быстро, что боязно за авто на обочине.

– Можешь потише?! Мы никуда не спешим!

– Это ты не спешишь. А мне с утра в Беэр-Шеву, будем кумекать с хирургом, что с конечностью делать…

Он кивает на правую руку, которой практически не касался руля всю дорогу от аэропорта. Хорошо, в его «Мазде» коробка-автомат, и не надо переключать скорости: по словам Давида, «конечность», по сути, пришили заново, ее полагается лелеять.

– Болит? – интересуюсь осторожно.

– Рука-то? Терпеть можно. Так, давай-ка твою карту!

Машина тормозит, я лезу в баул, после чего под светом фонарика исследуем план одного из древнейших городов мира. От улиц, даже изображенных на туристическом плане, исходит запах старины глубокой. Тут время измеряется не веками – тысячелетиями, и сами топонимы несут в себе потаенный смысл, как книга Зогар.

– Что такое – Бецалель? – спрашиваю, прочитав название одной из улиц.

– Бецалель? Это имя. М-м… Кажется, оно означает: в тени Б-га.

– Б-га?!

– Ну, нам же нельзя всуе, запрещено. Хотя все эти запреты, скажу тебе…

Он водит пальцем по плану, я же перевариваю услышанное. «В тени Бога» – это круто! Сейчас ночной Иерусалим весь в тени (возможно, именно Бога), он выглядит таинственно и величественно. Да, я выбрал не лучшее время для его посещения, но что мы знаем о «лучшем» и «худшем»? О том, где находишь, где теряешь?

Отбросив карту, Давид опять давит газ.

– Так, я все понял! Это не здесь, возле Яффо! Так что тебе, считай, повезло!

– В чем?

– Совсем близко к Старому городу. Ты ведь туда потащишься?

Наверное, потащусь. Но для начала хотелось бы кинуть кости на мягкое. Дорога была утомительная, с пересадкой в Варшаве, где, ко всему прочему, внезапно расшалились нервы. Я торчал перед телевизором в зале ожидания, наблюдая взрывы в сопровождении тревожного пшеканья диктора. Слово «кассам», однако, распознавалось даже на польском; и накатывала тоска: куда я собрался?! Какая, на фиг, израиловка?! Домашние не просто не советовали – в категорической форме требовали сдать билет, отложив поездку до лучших времен. Но я уперся: не могу больше откладывать, перед Давидом неудобно! И хотя Давид тоже советовал подождать окончания заварухи, мне попала шлея под хвост. Слишком хотелось туда, где время измеряется тысячелетиями, а улицы пахнут глубокой стариной. Журналист я, в конце концов, или где?! Я намеренно забыл, что моя журналистика и близко не касалась военной темы, ограниченная областью культурной хроники – я представлял себя, по меньшей мере, Фучиком. Вот только петли на шее не хотелось, что в транзитной зоне варшавского аэропорта я ощутил особенно остро…

– Вот твоя гостиница! – восклицает Давид, глуша двигатель перед зданием с неоновой вывеской Havera на фасаде.

– Название, правда, не внушает доверия. Хавера по-нашему означает: подруга.

– И что с того?

– Может, это бордель? Дом терпимости, иначе говоря? И ты – ну признайся! – прикупил секс-тур?

Приятель ржет (доволен, что доехали!), я же молча вылезаю из машины. Теперь вытащить баул и – к дверям, конечно же, запертым в соответствии со временем суток. Переговоры с проснувшимся хозяином берет на себя Давид. Из ивритского многословия мозг выхватывает знакомое «беседер» (все, мол, о’кей!), после чего сознание гаснет. Питер, Варшава, Бен-Гурион, ночная трасса, круги по городу – все это изрядно утомило, хочется элементарно выспаться. Мы движемся от ресепшн по коридору, сворачиваем, поднимаемся по лестнице на несколько пролетов, но все это в режиме сомнамбулы. Наконец щелкает замок, мы вваливаемся в крохотный номер со шкафом и узкой кроватью, на которую я буквально падаю.

– Не Хилтон, но жить можно, – оценивают жилье. – У меня в Беэр-Шеве просторнее, конечно, только очень далеко от Старого города. Да и кассамы туда долетают, а оно тебе надо? Сюда, впрочем, тоже парочка долетела.

– Прямо сюда?!

– Ну, на окраину, до центра не достают – пока.

– Спасибо, утешил…

– Хозяин чуть-чуть говорит по-русски, но, если наткнешься на языковой барьер – набери меня и передай трубку. Зовут его Моше. О, у тебя даже балкон имеется!

Отодвинув плотную ночную штору, Давид открывает балконную дверь, выходит наружу, чтобы вскоре вернуться с разочарованным видом.

– Под окнами, увы, строительный котлован. Эй, засыпаешь, что ли? Ладно, отдыхай. Дверь на ночь запирай, бабки и документы в номере не оставляй – в этих «хаверах» всякие живут. А пока – пока!

Ночью я бегаю по улицам древнего города, однако всякий раз упираюсь в тупик. В тупиках стоят помойные баки, на них восседает множество зверьков со светящимися зелеными глазами, и хотя я знаю, что это кошки, меня охватывает непонятный страх. И я медленно, будто включив задний ход на машине, пячусь спиной, чтобы вскоре опять ринуться в очередной закоулок, не ведущий никуда. Внезапно в воздухе раздается характерный свист. Кассам?! Я мчусь со всех ног, прыгаю в какой-то котлован (счастье, что он есть!), только смертоносная ракета бьет точнехонько в него! Трах, бах, пыль столбом, и я – с безвольно висящей правой рукой.

– Ну, как, болит? – вопрошает сверху (откуда он взялся?!) Давид.

– Я ее вообще не чувствую. А ты откуда…

– От верблюда. Ладно, отдыхай. Тебе повезло – попал в такое классное место! Можно сказать, в тени Б-га находишься!

– Но здесь война!

– А с этим тебе повезло еще больше. Журналист ты или где?! Война – это очень интересно!

В этот момент свист раздается еще раз, я выскакиваю из котлована и, придерживая болтающуюся конечность, стремглав несусь в закоулок. Ба-бах! – ударяет в стороне. Лишь тогда, с облегчением опустившись на землю, приваливаюсь к мусорному баку…

Утром с балкона открывается весьма противоречивый вид. В отдалении над крышами домов, будто опрокинутая вверх дном золотая лодка, блестит на солнце купол мечети Омара, что на Храмовой горе. Внизу же – серое дно котлована, по которому перемещаются оранжевые пятна. Это защитные каски рабочих, на них я гляжу сверху. Иногда они собираются вместе, иногда расползаются по разным частям огромной ямы или вовсе вылезают за ее пределы. Внезапно одна из касок начинает вздрагивать, в воздух взметывается пыль, и окрестности оглашает мерный звук: та-та-та… Отбойный молоток? Теперь понятно, откуда в мои сны внедрялись звуки войны. Сейчас полдень, работяги давно на трудовой вахте, я же до этого времени давил подушку.

Начинает бухать еще один отбойник, затем включается лебедка, поднимающая снизу серый грунт. Котлован глубокий, метров пять ниже уровня земли, так что хозяева оранжевых касок выдают на-гора грунт с помощью лебедки, а чтобы вылезти, пользуются лестницами. Однако смотреть на землекопов не тянет. Я цепляюсь взглядом за дно золотой лодки, что призывно сияет на горизонте, и думаю о том, как пойду в Старый город. Подумаешь, война! Этот город видел столько войн, завоевателей, смертей и т. п., что еще одним конфликтом его вряд ли удивишь. Но вначале надо подкрепиться.

Завтрак я проспал, остается уповать на обед. Это слово Моше опознает быстро и указывает на часы, мол, надо подождать. Сколько ждать? В глазах хозяина мелькает беспомощность, затем он хлопает себя по лбу и пишет на бумаге цифру 13. Ага, значит, скоро. Вопрос о стоимости задаю на английском и вскоре вижу еще одну цифру – 50.

– Шекелей? – уточняю.

– Шекель, шекель! – радостно кивает Моше. Он лысоватый, грузный, но живой, и мне хочется продолжить общение. Когда с помощью жестов и моего «пиджин инглиш» задаю вопрос насчет стройки под окном, Моше закатывает глаза в потолок. А затем, наклонившись, с тревогой произносит:

– Они строить отель! Биг отель!

– И что? Это плохо?

– Плохо! Бэд! Вэри бэд!

Ну да, в таком случае клиентура «хавере» не светит… Вскоре оказываюсь в небольшой обшарпанной столовой, где получаю пару салатов и блюдо из курятины. Отправляюсь за стол, пробую курицу – вроде съедобно. Но лишь приступаю к обеду всерьез, как в коридоре начинают бухать шаги, и помещение заполняют люди в касках. Три, семь, десять – их так много, что все столы (коих немного) оказываются заняты. Каски укладываются на подоконник, рабочие куртки определяются на вешалку, но все равно они пыльные и грязные, эти работяги с котлована.

Курица застревает в горле, будто подавился костью. Это мои соседи?! И я каждый день буду их видеть?! В основном тут мужчины среднего возраста, смуглые, с черными глазами и черными волосами, слегка припорошенными серой пылью. Они тоже не обрадованы появлению чужака, об этом говорят сумрачные взгляды, коими меня окатывают. А поскольку аппетиту обстановка не способствует, салаты и курятина оказываются съедены наполовину, я даже кофе не заказываю (решаю: выпью в городе).

Взгляд Моше исполнен угодливости. Ну как, читается в его глазах, наша кухня? Если хочешь – можем кошерным угостить, можем сварганить чего-нибудь а’ля рюсс, главное, гони шекели. Хотя это, возможно, лишь моя фантазия, порожденная неожиданным (и малоприятным) соседством. Сам выбрал эту «хаверу», прельстился на расположение и дешевизну, значит, сам и виноват.

Перегнувшись через стойку, Моше указывает в сторону столовой и шепотом произносит:

– Араб! Они строить отель!

Я с унылым видом киваю. Предупреждать надо о таких вещах, друг Моше. Вывешивать на сайте информацию, мол, под окнами отбойники стучат, а за обедом, дорогой клиент, ты будешь пыль глотать. Но все это я проговариваю мысленно; скажи такое вслух – наткнешься на «языковой барьер».

Перед выходом сую в карман объемистый (с учетом наменянных шекелей) бумажник с наличностью и паспортом. Ну, нет доверия к соседям! Да, они не давали повода сомневаться в их порядочности, но не дожидаться же, пока дадут!

До Старого города отсюда минут десять пешего хода, что очевидный плюс. Минусом можно счесть военных перед Яффскими воротами. На груди у рослых парней в камуфляже – автоматические винтовки М-16, и каждого, кто входит внутрь, патрульные (часовые?) ощупывают глазами. Вот линию ворот пересекает группа черноволосых и черноглазых, похожих на моих соседей-строителей, и их тут же останавливают. Следует краткий диалог, во время которого черноволосые бурно жестикулируют, патрульные же деловито шмонают сумки визитеров. Ни бомб, ни иного оружия не находят, это явно мирное арабское семейство, но тревога, поселившись в груди, не отпускает.

Внезапно вспоминаю, как Жанна, жена Давида, во время очередной интифады (года три назад, кажется) провожала на автобус подругу. Они обнялись на прощанье, приятельница помахала рукой из окна и уехала в Тель-Авив. А Жанна отправилась домой. Но не успела и сотни метров пройти, как за спиной грохнуло так, что в домах посыпались стекла. Как позже выяснилось, бомба рванула аккурат на той площадке, откуда отошел тель-авивский рейс. Итог – два трупа, куча раненых, так что вывод однозначен: нельзя быть беспечным! Нельзя терять бдительность!

Каменные плиты мостовой истерты миллионами подошв и наверняка помнят средние века, а может, и древний мир. И светло-коричневые известняковые стены помнят, и узкие оконца, и купола церквей, что мелькают в прогалах между строениями. Я же помню о том, что в людскую толчею может запросто затесаться некто с горящим фанатичным взглядом. Перебирающие под широкими одеяниями четки, руки фанатика в нужный момент сомкнут провода – и привет: очищайте стены от налипшего мяса, успокаивайте плачущих матерей. Что, разве такого не бывает?

Перевернутая золотая лодка не успокаивает, напротив – внушает тревогу. Мечеть на месте священного Храма – это же постоянный раздражитель, причина вечной тоски в еврейских глазах. Потому и плачут они у Стены Плача, за ней ведь их главные святыни, включая пресловутый краеугольный камень. По преданию, сей феномен находится именно в основании мечети Омара, а какой сын (или дочь) Сиона вытерпит подобное надругательство? Вот и не вытерпели, очистили от векового мусора туннель Хасмонеев, идущий к подземной части мечети, и теперь, говорят, водят страждущих посмотреть на кусочек этого камня…

Новый всплеск тревоги возникает, когда, оставив в Стене Плача записочку, перемещаюсь к мусульманскому кварталу. Здесь военных патрулей столько, что от цвета хаки рябит в глазах. Местные обитатели, двигаясь поодиночке или группами, бросают неприязненные взгляды на вооруженных парней с автоматами, готовых, как видно, к любому повороту дел.

Успокоение наступает лишь в Храме Гроба Господня. Внутри наблюдаю людское клубление такой интенсивности, коей не увидишь в питерском метрополитене даже в час пик. Кажется, тысячи (десятки тысяч?) людей набились в не столь уж огромное культовое здание, дабы обрести благодать, и теперь продираются сквозь плотную массу себе подобных к вожделенной Кувуклии – часовне над пещерой. Закручиваясь вокруг нее спиралью, людская толпа обретает здесь плотность шпротов в банке. Очередь движется не быстро, и не все выдерживают: вон плачущего ребенка выводят за ограждение, а вон женщина с бледно-синим лицом, пошатываясь, отходит и усаживается на скамью…

Хватит ли сил на подвиг? Пребывая в сомнениях, трусь у стены, где толчея меньше, и тут перед глазами возникает некто смуглый и усатый. Слышу вопрос на английском, затем вопрошают на языке родных осин:

– Русский, да?

Я часто киваю головой, мол, йес.

– Туда хочешь?

Следует жест, указующий на часовню, и вновь моя голова приходит в движение.

– Буду выручать! – хлопают меня по плечу.

Наверное, это волшебник, пусть и явно арабского происхождения. Он сейчас придумает какой-нибудь ковер-самолет из книжки «Тысяча и одна ночь», или даст в руки волшебную лампу Алладина, благодаря которой я не буду торчать несколько часов в очереди, вдыхая запахи потных тел и страдая от нехватки кислорода, а попаду прямиком внутрь.

– Пятьдесят! – сообщают заговорщицки.

– Шекелей? – уточняю.

– Почему шекель?! Доллар!

Волшебник моментально превращается в коммивояжера. Но мне, как ни странно, этот «гешефт» по душе. Пока кто-то чем-то торгует (пусть даже святынями), он не будет никого убивать.

Затем накатывает стыд. Как можно рассчитывать по блату попасть туда, где лежал самый великий страдалец всех времен и народов?! Имей совесть, пострадай хоть на одну тысячную от Его страданий, тогда, быть может, что-то почувствуешь!

Спустя два часа я так и не понял, почувствовал ли. Очередь оказалась маленькой Голгофой, так что к финалу я был никакой, с притупленными эмоциями и кругами, что плавали перед помутневшим взором. Я знал, что спустя время эмоции вернутся, я что-то вспомню, но в момент выхода из пещерного храма в голове царил сумбур вместо музыки сфер.

Уже в сумерках, выйдя из тех же Яффских ворот (где по-прежнему дежурят автоматчики), натыкаюсь на молодого рослого хасида. С завивающимися колечками пейсами, в широкополой шляпе и выглаженном лапсердаке, он дружелюбно улыбается, глядя на меня.

– Здравствуй, родной, – говорит нежным голосом на чистейшем русском.

– Здравствуйте… – отвечаю растерянно.

– Как здоровье?

– Спасибо, не жалуюсь…

– Как семья? Не болеют?

– Пока не…

– И не должны болеть! Дай-ка правую руку!

Ловким движением он обматывает мою кисть толстой красной ниткой и завязывает ее на узел.

– Неделю не снимай! – говорит, склонившись к уху. – Тогда семья болеть не будет! Хотя… Этого недостаточно.

– Что еще нужно?

Хасид протягивает узкую белую ладонь.

– Вот сюда надо денежку положить. Это на синагогу.

Пожав плечами, достаю мелочь и высыпаю в ладонь. Улыбка моего благодетеля становится печальной.

– Ты не понял, родной. На синагогу нужна бумажная денежка.

Еще один обладатель пейсов и шляпы, на голову ниже моего, приближается, чтобы с не менее печальным видом поддакнуть:

– На синагогу – бумажная, брат…

У них вид людей, которые всеми силами хотят сэкономить мои средства, но высшие силы не позволяют мелочиться ни им, ни мне. Что ж, сказал «а», говори «б», то есть, доставай двадцатку и отдавай этим прохвостам.

– Где языку-то учились? – спрашиваю на прощанье.

– В Черновцах, – смиренно улыбаются прохвосты. – Не приходилось бывать?

– Бог миловал. Или как по-вашему? Б-г миловал? И все-таки в мое сердце опять сходит покой. Не бойся войны, говорю себе, не бойся смерти, это цивилизация бабла, шекели-доллары-рубли рано или поздно примирят всех.

С трудом обретенное душевное равновесие колеблет поздний звонок Давида. Тот, как всегда, юморит, интересуется впечатлениями, но в голосе прорывается скрытая тревога. Что случилось? Да ничего, просто Борькину часть к сектору Газа перебрасывают.

– И что?

– Возможно, будет сухопутная операция. А это мясорубка, сам понимаешь…

Я плохо понимаю, из-за чего будет мясорубка, но приятелю безоговорочно верю. Вот только не могу представить «Борюсика» (так его называли в семье) в роли бойца Армии обороны Израиля. Застенчивый восьмилетний пацан, игравший на фортепьяно – таким я помнил сына Давида, – никак не ассоциировался с парнями, у которых на груди М-16, а под формой – бронежилет.

– А как он сам к этому относится? – спрашиваю. Давид хмыкает.

– Сам-то? Рвется в бой, прямо Иуда Маккавей! А Жанка с мамулей успокоительные глотают…

И телевизор хоть не включай, там сплошь танки «Меркава» и установки «Железный купол», что сбивают (надо же!) до восьмидесяти процентов выпущенных кассамов. Но ведь двадцать куда-то долетают! Да, самопальный снаряд не имеет системы наведения, его можно уподобить пуле-дуре, однако случайной жертве от этого не легче. И кто сказал, что системы наведения дают гарантию безопасности? Вон, по Давиду три месяца назад свои пульнули так, что пришлось кувыркаться, уходя из-под огня…

Эту историю я знал в мельчайших подробностях: она была рассказана по скайпу Жанной (Давид в этот момент лежал в госпитале), затем «виновником торжества», а после ее повторили оба супруга, страстно споря по ходу. Когда к ним в редакцию заявились чешские телевизионщики и попросили сопроводить их на территории, начали искать сопровождающего. И лучше Давида никого не нашли, потому что а) имеет машину, б) говорит по-русски, как и чехи, в) прежде, чем попасть в газету, работал на территориях охранником. Тогда вместо «Мазды» была малолитражная «Субару», но чехи вместе с оборудованием кое-как в нее втиснулись, и Давид повез съемочную группу навстречу приключениям. Чехи просили остановиться здесь, подъехать туда, снимая азартно и увлеченно. Они давно съехали с трассы, пробирались по бездорожью, вздымая тучи пыли и постепенно утрачивая бдительность. А в тех местах, если дислоцированные там военные опознают в тебе «нарушителя конвенции» – мало не покажется. И по ним таки пульнули, посчитав тучу пыли (машины было почти не видно) чем-то крайне угрожающим. Давид вовремя заметил выпущенную ракету «земля-земля», однако увиливать пришлось таким маневром, что «Субару» несколько раз перевернулась через крышу и замерла колесами кверху.

– Жертва дружественного огня! – скалил зубы приятель, демонстрируя на скайп-сеансе загипсованную по плечо руку. Увы, смешного тут было мало. Эта земля неспокойна, она может загореться под ногами в любую минуту, так что лучше выключить новости и постараться уснуть.

Только как уснешь, если под дверями номера то и дело бухают шаги? Мои соседи в своих тяжелых ботинках ходят мимо двери то поодиночке, то компаниями, причем возбужденно переговариваясь. А тогда подушку на голову, чтобы провалиться в очередной неспокойный сон…

Последующие два дня проходят в том же режиме. На улицах встречаются (слишком часто!) вооруженные люди, телевизор вещает тревожными голосами, а котлован постоянно углубляется. Пройдя слой серой земли, арабские землекопы внедряются в краснозёмы, соответственно, цвет пыли на их робах так же меняется. Теперь, когда они приходят на завтрак или обед, с одежды сыплется на пол мелкая красноватая пыль, вроде как высохшая глина. Моше недоволен красной пылью, как ранее был недоволен серой, поэтому он регулярно посылает в столовую горничную со щеткой и совочком, чтобы та убиралась. А возле ресепшн, бывает, и сам хозяин «хаверы» подметает, бормоча под нос ругательства на иврите. Как я понял, у Моше договоренность с фирмой, ведущей стройку: те обеспечивают наполняемость в туристическое межсезонье, он же создает приемлемые бытовые условия. Видно, что создавать условия ему в лом, но гешефт – и в Африке гешефт, и в Иерусалиме.

Поначалу безликая, арабская бригада начинает распадаться на отдельные атомы. Кто-то из них ведет себя шумно, вызывающе, и грязнит в общепите без зазрения совести, чуть ли не нарочно. Кто-то, напротив, деликатен и свою робу даже на вешалку не помещает – оставляет у входа. Одному нужны лишь компаньоны за столом, с которыми можно всласть побазарить, другой облизывает взглядом горничную, что нагибается во время уборки, обозначая рельефные бедра под длинной юбкой. Ну и ко мне, похоже, единственному европейцу в этом богоугодном заведении, отношение разное. Для большинства уже на второй день я делаюсь чем-то вроде мебели – стола или стула. Но есть и такие, кто таращит на меня сумрачные черные глаза, и думу думает наверняка не светлую. Особенно неприятен один, с густыми черными усищами и прихрамывающий. Этот буквально сверлит меня взглядом, что заставляет усаживаться к нему спиной и пробуждает запрятанные в подсознании суеверия относительно хромых, косых и рыжих.

Атомы сливаются в целое лишь вечером, когда работяги смотрят телевизор в холле, рассевшись на креслах и сосредоточенно вперившись в экран. Реакция у них одновременная – то страстно переговариваются, то вдруг замирают в дружном тягостном молчании. И хотя я ни бельмеса в их языке, и так все понятно. Они – часть единого организма, клетки большого национального тела, я же тут жалкий отщепенец, заброшенный на чужбину. Да, в этой земле таятся корни трех религий, она вроде как общая и должна быть, по идее, самой нейтральной на планете. Но это в теории, практика беспощаднее, она делит на своих и чужих, что привычнее для грешного человека…

В один из вечеров арабы собираются у моего номера и начинают возбужденно беседовать. Голоса за дверью гудят, порой срываются на крик, и тут, будь ты храбрец из храбрецов, поневоле струхнешь. Что у них на уме – один аллах знает, а дверь, между тем, деревяшка в сантиметр толщиной! Один удар строительного сапога, и в комнату врывается толпа фанатиков, чтобы… «Стоп-стоп! – говорю себе, – С чего ты взял, что рядом с тобой живут фанатики?! Это обычные люди, они зарабатывают денежки, чтобы кормить семьи где-нибудь в Рамалле или Хевроне!» Но здравый смысл не гасит тревогу, она иррациональна, ее причины – в той самой старине глубокой, в стихии вековечной вражды. И я, подчиняясь стихии, набираю по внутреннему телефону хозяина.

– Проблема? – участливо вопрошает Моше.

– Да, проблема! Я хочу переселиться в другой номер!

– Что? Не понимаю…

Блин, забыл про «языковой барьер»… Что ж, придется идти на прорыв. Выждав пару секунд, открываю дверь, за которой несколько работяг о чем-то спорят, оживленно жестикулируя. Прорезаю группу, как нож масло (пока те приходят в себя), и – к ресепшн. Теперь набрать на мобильнике носителя языка, объяснить в двух словах суть, затем сунуть телефон хозяину, мол, решай «проблему», Моше!

Минуту-другую тот кивает, иногда вставляя встречный вопрос. Диалог завершается обнадеживающим «беседер», трубку протягивают назад, и я слышу голос Давида:

– Будешь жить на другом этаже. Хотя, думаю, это ложная тревога.

– Это тебе оттуда так кажется! А я считаю: лучше перебдеть, чем недобдеть!

– Ну, бди, бди…

В тот же вечер переезжаю с третьего этажа на четвертый. И пусть комната в полтора раза меньше, и кровать жестче, зато под дверью – тишина.