Самая страшная книга. ТВАРИ

Воздух медленный, похожий на липкую пшенную кашу, которую старуха Степанида выбрасывает вместе с объедками на задворках столовой. Над трассой колышется марево, через него продираются с ворчаньем редкие большегрузы. Они поднимают тучу пыли, в которой то появляется, то пропадает баннер над выездом «Спасибо, приезжайте к нам еще!».

Жарко. Мне лень даже дойти до очередной порции объедков. Зачем вылезать из спасительной тени?

Внучка Степаниды Ната выскальзывает из-за покосившихся дверей. Пробегая мимо, треплет меня по загривку – вытягиваюсь в истоме. Девочка засовывает мне в пасть печеньку – спасибо, добрая душа. Печенька еще теплая и сладкая, с горчинкой имбиря, от которого в носу становится щекотно. Видно, Ната стащила ее из печи специально для меня.

Дети. Дети – добрые.

В конце весны ее вместе с младшим братом Михасем привез низкий тарахтящий драндулет. Громкая женщина выскочила из него на несколько минут, высадила детей и поспешила обратно. Драндулет исчез в пыли так же быстро, как и появился.

И кто ее надоумил притащить сюда детей? На придорожный пустырь посреди сухой безжизненной степи. Одноэтажная крытая шифером постройка – это закусочная Степаниды. Из удобств – уличный туалет, в который даже я побрезгую зайти. Есть еще сарайка с шанцевым инструментом, тут же приютилась моя будка. Спасибо, хоть на цепь не посадили. На краю пустыря поднимаются надгробия ржавеющих колонок – в лучшие времена тут была заправка, а сейчас лишь звенят провода вокруг.

Короче говоря, у нас мало общего с детским лагерем.

Степанида сразу пристроила девочку к работе. Предыдущая помощница – молчаливая Гуля – сбежала накануне от старухиного властного характера. А Михась в силу малого возраста оставлен в покое, он день напролет шатается по пустырю и ковыряет палкой в пыли. При ходьбе он переваливается, и это вызывает у меня улыбку. Немногие люди знают, что мы умеем улыбаться.

– Халесы собатька, – говорит Михась. И деловито хлопает меня по морде. Я не обижаюсь.

Дети добрые почти всегда.

Когда-то давным-давно были Ма, Па и Аля. Они были для меня целым миром, и другого мира я не знал.

Потом Па предложили работу. Где-то очень далеко-далеко, кажется за океаном. И все сразу засуетились, засобирались. И я суетился вместе с ними, радовался, что увижу океан, о котором много говорила Аля. Представлял, как бесконечное солнце искрится на гребнях набегающих волн, а я буду бежать по горящему золотом песку следом за нею.

Они посчитали, что я им не нужен. Совсем. Я стал им в тягость. Лучше бы усыпили. Но нет. Они сделали хуже. Они меня предали. Мир стал больше и страшнее, и в нем уже не было ни Ма, ни Па, ни Али.

В пыль падает ворона, выклевывает из земли крошки, косится на меня то одним глазом, то другим. Потом шагает к окну, за которым Степанида высказывает что-то единственному дальнобою, соблазнившемуся на ее «домашние обеды». О-о! Старухины домашние обеды – это отдельная песня. Многие водительские желудки храбро пали в сражении с жареной сельдью или комковатой манной кашей на прогорклом молоке. Но это не касается имбирного печенья. Ни капли. Печенье волшебное. Степанида готовит его в огромной печи, куда, наверное, могу не только я поместиться, но и Ната с Михасем. Когда-то именно печь и выпечка сделали закусочную знаменитой. Теперь же они – единственное, что осталось у старухи.

Ворона замирает. Неужели слушает? Конечно. Внимательно слушает. Ворóны – умные птицы. Могут сесть втроем на дерево и полдня лыбиться на тебя, только перекаркиваются на своем, вороньем, а ведь они еще и по-человечьи могут. Не нравятся они мне. Умники вообще никому не нравятся.

Майская жара к вечеру спадает, небо темнеет. У меня ноют кости – это к дождю. Я прячусь в грубо сколоченной будке, где меня встречают остатки утреннего «пиршества» – недоеденная скумбрия. Она косится на меня мертвым глазом, будто все еще жива. Я так и не смог заставить себя доесть ее.

Туча над нами стонет и готовится пролиться весенним дождем. Засыпаю. Мне снятся Ма, Па и Аля, они снятся каждую ночь. Сначала они рядом, а потом удаляются, становятся меньше и меньше. Обычно после этого я пробуждаюсь. Но на этот раз все по-другому. В сон приходит что-то чуждое – огромное, размером с целый мир. Низкий гул наполняет меня, зовет. Следую за ним. Бегу. Рядом со мной другие такие же – сжатые клубы злости, страха, обиды. Мелькают клыки, зубы, когти, клювы. С каждой минутой нас становится больше.

Мы кого-то преследуем. Я узнаю среди призрачных фигур Алю. Я очень зол. Мы набрасываемся на нее.

Меня будит страшный треск, потом звук медленного падения. Гавкаю – надо выполнять свои обязанности, – но в горле снова сухо, пасть болит, будто всю ночь скулил.

Под утро туча разрешается мелким назойливым дождем.

Оказалось, что ночью рухнул деревянный столб электропередачи. Тот самый, вокруг которого кишели древоеды. Он теперь похож на завалившуюся колонну в руинах греческого храма, на которой подобно хищным гарпиям расселись ворóны. Смотрят. Коротко и резко переговариваются: кар-кар. Кажется, их стало больше.

Откуда я знаю про греческий храм и гарпий? Аля часто читала вслух книгу с большими картинками про Древнюю Грецию. Кстати, читать я умею тоже благодаря Але. Хотя, кроме «СпасибоПриезжайтеКНамЕщё», читать тут особо нечего, да и люди будут смотреть на меня странно, если я стану изучать выброшенный журнал, а не грызть кость в пыли. Уж лучше кость. Так спокойнее всем.

Степанида колдует со щитком, ощетинившимся проводами; потом колдует с дизелем, который в конце концов с рыком заводится. Отключения энергии в наших краях – обычное дело.

Наступает время завтрака, после которого Ната выносит объедки. Они дразнят мой нюх. Разве когда-то мне в голову могла прийти мысль, что я, породистый ретривер, буду питаться объедками у придорожной рыгаловки?! Даже сам запах этой незатейливой пищи будет мне казаться дивным! Немыслимо!

Неторопливо поднимаюсь, пока она соскребает яичные обжарки и кусочки колбасы со дна сковороды, но ворóны опережают меня. Три птицы хлопают крыльями, пронзительно кричат, вырывают из рук тару с объедками.

Инстинкты включаются во мне раньше, чем я успеваю осознать их. С лаем бросаюсь на ворон, перья летят черными брызгами, птицы взлетают.

Ната от неожиданности взвизгивает и шлепается на костлявый зад. Кажется, ворóны целились не в еду, а ей в голову, поэтому она закрывается руками.

Усердно лаю на них. Это дает Нате время встать и скрыться в доме, засунув под мышку тазик.

Раньше ворóны себе такого не позволяли. Распустил я их. Теперь точно не подпущу к объедкам. «Гарпии» возвращаются на поверженную колонну.

Доедаю яичницу с колбасой. Самое вкусное – сердцевина глазуньи – от падения растеклось в грязи, поэтому я довольствуюсь белком. Ладно, кому я вру? Он тоже восхитителен вперемежку с кружочками обжаренного колбасного сала.

Сурово поглядываю на «гарпий» и возвращаюсь на свое обычное место – рядом с будкой у стены сарая.

Прикрываю глаза, но заснуть не получается – гудит, зовет тот самый монотонный звук, от которого едва подрагивает земля. Люди не слышат его, слишком он для них низкий, но они начинают нервничать, и я чувствую, как тонкие фибры страха разбегаются от Степаниды, Наты и даже от маленького Михася. Мне тоже не по себе. К слову, после утреннего нападения ворон ни старуха, ни ее внуки без острой необходимости на улицу не высовываются. Вот только туалет на улице, а не внутри закусочной.

На трассе сегодня подозрительно пусто, с утра ни одного посетителя, хотя обычно к завтраку уже сидит в закусочной пяток водителей и еще пара курит у входа.

Моросит мелкий дождь.

К полудню на пустырь, пердя и чихая двигателем, поворачивает старый грузовичок аварийной службы. Я это знаю, потому что так написано у него на двери. Наконец-то решили заняться упавшим столбом! Грузовичок останавливается. Оттуда вылезает озабоченный мужичок, волосы у него растрепаны, спецовка висит мешком на тщедушном теле. Опасливо оглядываясь, он направляется в дом. Я поднимаю уши, чтобы быть в курсе последних новостей.

А новости на этот раз необычные: в городе происходит что-то странное, напарник водителя оказался в больнице – его то ли заклевали птицы, то ли подрал дикий кабан, вышедший из леса. Водитель рассказывает много и очень путано. Они со Степанидой говорят о других нападениях, слухи о которых только-только просачиваются в новости. Это настораживает.

Закончив разговор, аварийщик – или кто он там – выходит и замирает, уставившись на «гарпий». Его кадык нервно дергается. В другой раз я бы его облаял для профилактики или даже оттаскал за штанину, но внутреннее собачье чувство подсказывает, что это сейчас ой как неуместно. Шаг за шагом человек приближается к столбу, а над лесом тем временем поднимается столб черного дыма.

Прищурившись, смотрю, как он приближается.

Дым повисает над человеком. Всё вокруг замирает. Словно в сердцевине этого столба вибрирует натянутая до предела пружина. А потом пружина лопается. Дым рассыпается на множество ворон. Они в полном молчании обрушиваются на несчастного, который едва успевает закрыться руками.

Не скажу, что новоприбывший был мне приятен, но эти птицы куда более противны. Срываюсь с места и кидаюсь на них. На секунду черные бестии рассеиваются в стороны – это дает человеку время подняться, – но потом они возвращаются, и дым опять становится плотным, но на этот раз вокруг меня. От птичьих перьев трудно дышать. Удары крыльями и когтистыми лапами почти не ощущаются, а вот клювы, наоборот, бьют очень болезненно. Они не столько ударяют, сколько пытаются вырвать из меня куски мяса. Опрокидываю на землю тех, до кого могу дотянуться, еще парочку треплю зубами, но все равно их слишком много.

– Барон-мальчик, скорее сюда! – Это голос Наты.

Ненавижу эту кличку, в семье Али меня называли по-другому. Хотя это сейчас неважно!

– Барон, ко мне! – кричит девушка.

Несусь на голос. Сквозь мельтешащие черные туши вижу Нату, стоящую в дверном проеме. Отбрасываю еще несколько птиц, а потом совершаю затяжной прыжок, которому бы позавидовала даже какая-нибудь борзая.

Пролетаю мимо Наты, мельком подмечаю, что ее руки усеяны мелкими царапинами. Тут же сверху меня припечатывает чье-то тело. Аварийщик! Его спецовка так продырявлена, что Степанида могла бы откидывать на нее макароны.

Он в шоке и бессмысленно оглядывается по сторонам, но, кажется, жив.

– Если бы не п-пес, – заикается водила, – они бы меня раз-зорвали.

Он тянется, чтобы погладить меня, – рычу. Не нужно мне твоих реверансов.

Ната врачует мои раны. Приятно, что она занялась вначале мною, а не покусанным аварийщиком, хотя ему тоже прилетело достаточно. Скулю от жгучих припарок, а потом расслабляюсь в нежных руках.

– Кароси собатька, – лопочет Михась и гладит меня по морде.

Стук по крыше. Сначала редкие удары падающих камней, потом они превращаются в мелкую дробь, словно начался град. Степанида вытаскивается на улицу, с высоты своего роста окидывает взглядом шифер на одноэтажной закусочной. Ее лицо вытягивается, и она юркает обратно, даром что неуклюжа.

– Там птицы, – произносит она медленно.

– И что птицы?! – Аварийщик мерит шагами комнату. – Там все время птицы!

Я скалюсь на него, и он шарахается в сторону.

Град то становится интенсивнее, то затихает на некоторое время. Через мутное окно закусочной я вижу ворон, которые пролетают над нами, цепкие когти держат камни.

– Птицы заваливают крышу камнями, – шепчет Степанида. – Шифер там старый, долго не выдержит.

– И чего вы ждете? – кричит аварийщик. – Звоните в службу спасения!

Ната, которая давно копается в мобильном телефоне, чуть не плача говорит:

– Я не могу дозвониться – там постоянно занято!

– И что мы им скажем? Что на нас напали ворóны? – громыхает Степанида.

– А я говорил! Говорил, что птицы в городе людей клюют! – невпопад вставляет аварийщик.

– И сейчас они ломают нашу крышу. – Старуха заламывает руки.

– Знаете что?! – Аварийщик тычет пальцем почему-то в Нату. – Знаете что? Разбирайтесь с этим сами, а меня не втягивайте!

Он натягивает драную спецовку и намеревается дернуть ручку двери, но Степанида баррикадирует ее своим телом.

– Куда? – голосит она. – Заклюют! Не пущу!

– Успею! Пусти меня!

Он прорывается сквозь Степанидову оборону на улицу. До машины буквально десяток моих прыжков. Его сбивает с ног темный снаряд, обрушившийся с неба. Человек пытается встать, и черный дым опускается на него, обволакивает. Я не слышу ни единого «кара», звук такой, будто булькает варево в кастрюле.

А потом ворóны разлетаются.

Ната коротко всхлипывает и отворачивается, прикрыв рот рукой.

Степанида не шевелится, не отводит взгляд от того, что осталось от аварийщика.

А Михась… Хорошо, что Михась еще низкий и не может дотянуться до окна.

Мы уже давно сидим внутри закусочной. К сожалению, я так и не научился мерить время. Если светло, то надо проснуться, если темно, то ложиться спать. Вот и предел моих представлений о времени. Всё просто. Размышления о Хроносе прерывает треск шифера. Он поддается птичьему напору. Все прислушиваются к звуку на крыше.