Есть ли снег на небе
Члены правления недоумевающе переглянулись. Они пришли познакомиться с новым раввином и услышать такое никак не ожидали.
– Желаю тебе сладкой смерти, дорогой муженек, – неслось из-за двери. – Пусть тебя переедет телега с сахаром.
– Наверное, – вполголоса произнес парнас, глава правления, – кухарка раввина поругалась с мужем. Недостойно и не к месту. Надо положить этому конец.
Он прокашлялся, подошел к двери и решительно взялся за ручку. В небольшой комнате были только двое: человек в раввинской одежде и женщина, имеющая вид жены раввина. Посторонних в комнате не было, и члены правления оцепенели, не зная, что сказать.
После долгих уговоров общине Познани удалось убедить ребе Йосефа Ландсберга занять должность раввина города. Несмотря на молодость, ребе Йосеф успел прославиться как большой знаток Учения, обладающий необычайно острым умом. За глаза его называли светочем подрастающего поколения, будущим великим законоучителем. И это были вовсе не пустые славословия. Сам ребе Йехезкель Ландау, раввин Праги, известный по названию своей знаменитой книги как «Нода бе-Йеуда», выдал за него свою любимую дочь.
Уговорив ребе Йосефа стать раввином Познани, община помимо «светоча подрастающего поколения» получала и дочь великого мудреца. Раввин будет наставлять мужчин, а его жена, дочь праведника и супруга праведника, женщин! Замечательный, удачный выбор!
– Чтоб тебя вырвало материнским молоком, – не обращая ни малейшего внимания на членов правления, продолжала дочь праведника. – Чтоб все зубы у тебя выпали и остался только один, для зубной боли!
– Простите, – наконец перебил ее парнас. – Мы бы хотели поговорить с раввином Ландсбергом.
– Пожалуйста, говорите, – любезно ответила женщина, поворачиваясь к парнасу.
Ее лицо, с тонкими чертами и печатью одухотворенности, выражало учтивость и дружелюбие. Если бы члены правления собственными ушами не слышали, как эта женщина минуту назад проклинает своего мужа, им бы и в голову не пришло, будто она способна на такое.
Парнас представился, раввин стал знакомиться с членами правления, а его жена отошла к двери.
– Присаживайтесь, располагайтесь поудобнее, – обратилась она к парнасу. – Я сейчас подам чай.
Затем она перевела взгляд на мужа, и ее лицо тут же приобрело иное выражение.
– Здоровая холера в твой больной живот, – прошипела она сквозь зубы. – Прими гостей почеловечески.
Сказать, что гости оторопели, ничего не сказать. Парнас собрался с духом и спросил:
– Скажите, а ваша жена, раббанит, действительно дочь Нода бе-Йеуда?
– Да, – абсолютно спокойным голосом ответил раввин. – Пусть вас не удивляет ее стиль выражаться, на самом деле она очень добрая и очень праведная женщина.
Подавив недоумение, гости расселись. Членам правления общины всегда есть о чем поговорить с раввином. Что же касается отношений с женой, если они устраивают мужа, кто станет вмешиваться?
Шли дни, месяцы, годы. Молва о мудрости раввина Ландсберга облетела весь еврейский мир. Его тесть, не скрывая гордости, писал ему:
«Мой любимый зять. Отвечая на твои вопросы по поводу моей последней книги, я наслаждался тем, что не должен задерживаться на подробностях и приводить ссылки. Ведь все Учение лежит перед тобой, словно скатерть на столе. И если ты обнаружишь не полностью растолкованное место из приведенных респонсов или ответов законоучителей, то с легкостью восстановишь недосказанное…»
В переписке с другими раввинами Нода бе-Йеуда не стеснялся высокопарных слов:
«Утешение моей старости, моя гордость, и мой почет – зять Йосеф Ландсберг. И по знанию Торы, и по праведным поступкам нет ему подобного в нынешнем поколении. Разбирая любой спорный вопрос, знайте: в конечном итоге закон нужно выводить согласно его мнению».
Слова мудреца быстро становились достоянием многих, и в первую очередь членов еврейской общины Познани. Увы, не раз и не два случалось, что, приходя к уважаемому раввину за советом, посетитель слышал, как ребецн честит своего мужа.
– Чтоб ты был здоров и крепок, как железо, и, как железо, не мог согнуться. Чтоб твоя душа вселилась в кошку и ее задрала собака. Чтоб…
Возмущение горожан не знало предела. Как смеет эта женщина разговаривать в подобном тоне с праведником?! Разве не должны члены общины вступиться за честь своего раввина? Даже если обидчик – его собственная жена!
Парнас и глава похоронного братства, самые уважаемые люди в еврейской Познани, не раз и не два заводили разговор эту тему с ребе Йосефом Ландсбергом. И каждый раз их мягкий, уступчивый раввин просил оставить его семью в покое, не нарушать мир в его доме. Он в состоянии самостоятельно справиться с этой задачей и не нуждается в добровольных помощниках.
Человек ко всему привыкает, и привыкает быстро. Вчера еще вечно голодные рабы в Египте возмущались тем, что им не дают достаточно соломы для изготовления кирпичей из глины. Они хотели лучше и качественней обслуживать фараона, а надсмотрщики мешали! Прошло совсем немного, и, начисто позабыв о рабстве, они уже роптали против Бога из-за нехватки мяса.
Евреи Познани привыкли к проклятиям жены раввина и перестали обращать на них внимание. Самые затейливые ругательства раввинши, не были способны заставить горожан даже повести ухом или поднять бровь.
В марте 1801-го Познань облетела горестная весть – раввин Йосеф Ландсберг вернул свою душу Создателю. Раньше срока, ведь раввины живут очень долго, существенно раньше, чем можно было предположить. Многие обвиняли в этом ребецн, столько лет отравлявшей жизнь праведнику. Вне всяких сомнений, ее проклятия послужили причиной его преждевременной смерти.
Проводить раввина в последний путь пришли все евреи Познани. Длинная процессия вытянулась по сырой от ночного дождя дороге. Ребецн шла сразу за телегой, на которой стоял гроб, и, не переставая, рыдала. Не у одного человека промелькнула мысль: не проклинай бы ты мужа, сейчас не пришлось так заливаться слезами, идя за его гробом.
Похоронное братство знало свое дело: грустная церемония прошла быстро и строго по правилам. Раввины, обступившие свежий холмик, не успели начать надгробные речи, как ребецн вышла вперед и попросила слова. Кое-кому это показалось наглостью, но отказать жене покойного невозможно, и раввинам пришлось расступиться.
– Ой, ребе Йосеф, ребе Йосеф, – начала она, с трудом подавив рыдания. – Сейчас ты отправился на Высший суд, и дела земные тебя уже не волнуют. Поэтому я могу раскрыть твою тайну, которая тяжелым камнем висела на моем сердце столько лет…
Стал накрапывать дождик, но никто не обращал на него внимания. Все придвинулись ближе к заплаканной вдове, боясь пропустить слово.
– Разве я не понимала, что мой муж настоящий мудрец? Кто, как не жена, может оценить праведность человека, жизнь которого предстает перед ней во всех мелочах? Не было в моем сердце ни злобы, ни раздражения, ни обиды. Ты сам, ребе Йосеф, приказал мне честить тебя при посторонних, унижать, оскорблять и поливать грязью. – Вдова вытащила из рукава мокрый от слез платочек и безуспешно попыталась вытереть глаза. – Не думай, будто мне это давалось легко. В доме моего отца никто никогда не повышал голос. Я специально ходила на базар, слушала торговок и запоминала их ругательства. А потом, когда к нам приходили гости, повторяла их так, словно сама сочинила.
Эти проклятия резали мне язык, точно битое стекло, ранили сердце, язвили душу. Но ведь это было твое свадебное условие, ребе Йосеф! Перед нашей помолвкой не говорили о приданом, ты просил от своей невесты только проклятий и оскорблений. Я бросилась отцу, я не понимала, как жених может требовать такого от невесты! И отец объяснил, что ты боишься попасть в западню гордыни и зазнайства. Что в отличие от большинства людей у моего жениха действительно есть от чего возгордиться и задрать нос. «Это будет твоя духовная работа, дочь моя, – сказал мне отец. – В твоих силах помочь мужу стать настоящим праведником или позволить ему упасть лицом в грязь самолюбования и бахвальства. Благословляю тебя стать достойной помощницей святого человека и успешно выполнить свою миссию». Я старалась, ребе Йосеф, видит Бог, я очень старалась. И вот моя духовная работа завершена. Покойся с миром, мой дорогой муж, пусть твоя чистая душа станет добрым ходатаем там, наверху. Проси за твою семью, за твою общину, за твой народ и за меня, твою безутешную жену.
5560–5660 (1800–1900) XIX век
Хевронское предание
Ночь не хотела уходить из Хеврона. Полосы тяжелого фиолетового воздуха долго лежали на гробнице патриархов, до самых крыш перекрывая крыши касбы – скопища кривых узких улочек. Медленно поднималось солнце, багровый свет вспыхивал в застекленных окнах богатых домов и, падая в темноту касбы, освещал плоские крыши с наваленным на ним скарбом, грязные стены, крепко запертые двери лавочек и лужи ослиной мочи на разбитой мостовой.
Абу-Зурейк не спеша обходил город. Он совершал такую прогулку каждое утро, и не только ради пищеварения, как настоятельно советовал ему целитель, а ради радости подсчета.
«И это мое, – думал Абу-Зурейк, бросая взгляд на ряд лавочек городского рынка. – И это, – проходя мимо двухэтажного дома, – и это», – укрываясь в тени рощицы оливковых деревьев на краю города.
Но главной гордостью и главным источником дохода Абу-Зурейка был родник, питающий город свежей водой. Благословенной памяти отец Абу-Зурейка выложил изрядное количество полновесных золотых динаров за право владеть этим источником – и не ошибся. Ибо не только деньги принес родник его многочисленной семье, но и власть, почет и уважение.
Слово отца, а потом его наследника, самого Абу-Зурейка, много значило в Хевроне. Потому, что он делил воду так, как ему хотелось, как представлялось правильным и закономерным. Нет, разумеется, все совершалось по шариату: сначала вода отпускалась духовенству, святым муллам, имамам и ходжам, жившим в городе, за ними благочестивым мусульманам, а в самом конце то, что останется, потомкам свиней и ослов – евреям.
Ну, не любил их Абу-Зурейк, просто на дух не переносил. И каждый раз, когда служители доносили ему, что в еврейском квартале нечем мыться, не в чем стирать и нечего пить, он радостно улыбался и приглаживал крашенную хной бороду:
– Уклоняетесь от истинной веры, ослиное потомство, вот и сидите без воды!
Многие годы он отравлял существование евреям Хеврона. А лето в Иудее жаркое, жажда мучит невыносимо, тело зудит от пота, грязная одежда нестерпимо воняет. Сколько проклятий сквозь стиснутые зубы было произнесено в адрес Абу-Зурейка и не сосчитать. Но только шепотом и лишь убедившись, что рядом нет никого.
Абу-Зурейк держал в страхе не только еврейскую общину. Мусульмане, жители Хеврона, тоже опасались его длинных рук и мстительного нрава. Никому даже в голову не приходило возмущаться или искать справедливости. Турецкий вали – правитель Хеврона – получал от него солидный бакшиш, поэтому любая жалоба могла обернуться несказанным бедствием для жалобщика.
Не бывает слез, пролитых напрасно. Пробил час, и для Абу-Зурейка; его единственная обожаемая дочь Фатима тяжело заболела. Еще утром она была весела, и щебетала точно птичка, после обеда начала жаловаться на боль в ноге, а к вечеру уже не могла встать с постели. Нога раздулась и побагровела.
Был немедленно приглашен врач, сначала местный, а потом из Иерусалима. Однако предложенное ими лечение не помогло. Нога распухла до чудовищных размеров и страшно болела. У Фатимы уже не было сил плакать, она только стонала, и служанки каждые два часа меняли простынь, промокавшую от слез. Бедняжка не могла заснуть от боли и лишь изредка проваливалась на несколько минут в тяжелое беспамятство.
Абу-Зурейк был неутешен. Он спал с лица, осунулся, поседел. В нем едва можно было узнать гордого, самоуверенного человека, ежедневно совершавшего обход улиц Хеврона. Наконец за большие деньги удалось привезти из Дамаска главного врача вилайета, административной единицы, в которую входили Иерусалим и Хеврон. Светило очень торопился, пробыл у постели Фатимы не больше получаса и поставил однозначный диагноз – немедленная ампутация.
– Ваша дочь, – объяснил он Абу-Зурейку, – одной ногой уже в могиле. И эту ногу нужно обрубить, пока она не потащила за собой все тело.
Абу-Зурейк почернел и сгорбился. Слушая объяснения светила хевронскому врачу, как проводить операцию, он повалился на оттоманку и почти лишился чувств. Привел его в себя голос одного из близких друзей, присутствовавших при вынесении диагноза.
– Послушай, Абу-Зурейк, – сказал тот. – Операцию назначили на завтра. Еще есть время спасти девочку.
– Ты шутишь? – воскликнул Абу-Зурейк.
– Вовсе нет. Но, боюсь, ты не захочешь воспользоваться моим предложением.
– Говори, говори немедленно. – Абу-Зурейк вскочил с оттоманки и принялся трясти друга за плечи.
Тот наклонился к его уху и прошептал несколько слов.
– Да ты с ума сошел! – вскричал Абу-Зурейк, от удивления отпуская друга.
– Вовсе нет. Сделай, как я тебе сказал, и Фатима выздоровеет. Испробовано и проверено в десятках случаев!
– Хорошо! – ответил побледневший, точно ограда кладбища, Абу-Зурейк. – Сделаю, как ты советуешь.
Спустя полчаса по еврейскому кварталу с быстротой молнии разнеслась весть: злобный Аман Хеврона, подлый, бесчестный негодяй и ненавистник, только что смиренно постучался в дверь дома ребецен Менухи-Рохл.
Ребецен Менуха-Рохл Слоним, дочь Дов-Бера, второго цадика любавической династии, родилась в Любавичах и с детства мечтала поселиться на Святой земле. Говорят, будто эту любовь насадили в ее сердце рассказы дедушки, Алтер-ребе. Отец, выслушивая просьбы дочери, лишь улыбался в усы и говорил:
– Еще не время, Менуха, еще не время. Побудь еще с нами.
Девочка родилась 19 кислева 5559 (1798) года, в день освобождения Алтер-ребе из Петропавловской крепости, и отец дал ей такое имя (Менуха на иврите – покой), как бы говоря, что на этом беды закончились и теперь их семью ожидает спокойствие.
Менуха-Рохл вышла замуж, родила детей, но не переставала мечтать о Святой земле. Однажды она простудилась и тяжело заболела. Ребе Дов-Бер попросил, чтобы лежащей в беспамятстве дочери прошептали: «Ты выздоровеешь и уедешь в Эрец-Исраэль». Сразу после этих слов безнадежная больная открыла глаза и попросила воды.
Спустя несколько лет ребецен Менуха-Рохл вместе со всей семьей поднялась на Святую землю и поселилась в Хевроне. Прошло совсем немного лет, как рассказы о праведнице, дочери праведника и внучке праведника, творящей чудеса, разнеслись по всем еврейским поселениям Земли Израиля. После ее благословений больные исцелялись, бездетные становились родителями многочисленных семейств, бедняки находили твердый заработок. К ребецн приходили не только евреи, но и арабы и турки. К ней то и направился Абу-Зурейк.
В приемной его встретил внук ребецн, раввин Зеев-Дов Слоним. Лицо араба шло пятнами. В его душе боролись жалость к умирающей дочери и многолетняя привычка призирать потомков свиней и ослов. Жалость взяла верх.
– Я… – Абу-Зурейк никак не мог выговорить это слово, – я… я умоляю. Да, умоляю, попроси свою бабушку. Пусть она помолится за мою умирающую дочь. За Фатиму.
– А что с ней? – вежливо осведомился раввин.
И Абу-Зурейк пересказал печальную историю болезни своей единственной любимой дочери.
– Подождите здесь, – сказал раввин, указывая рукой на скамейку. – Я все передам бабушке.
Ребецн Менуха-Рохл выслушала внука, и легкая улыбка скользнула по ее губам.
– Долго же он собирался, – тихо произнесла она.
Затем задумалась на несколько минут.
– Передай ему от моего имени, – наконец сказала ребецн. – Если он поклянется, что больше никогда не причинит зла ни одному еврею и будет щедро снабжать водой наш квартал, его Фатима полностью выздоровеет.
Выслушав приговор, Абу-Зурейк приложил руку к сердцу и воскликнул:
– Клянусь выполнять полностью все, что велит ребецн.
Домой он спешил со смешанными чувствами. С одной стороны, Абу-Зурейк был абсолютно уверен, что слова еврейской праведницы сбудутся. А с другой… она ведь тоже потомок ослов и свиней…
Абу-Зурейк оборвал сам себя на полуслове и, как мальчишка, взбежал по ступенькам своего особняка.
– Ну, – спросил он служанку и по ее счастливой улыбке сразу понял, что не напрасно поверил ребецн.
– Фатима заснула. Как до болезни. Просто заснула, и все.
К утру обнаружились первые признаки начала выздоровления: опухшая нога перестала пылать. Врач осмотрел больную, развел руками и воскликнул:
– Чудо! Все в руках Аллаха – и болезнь, и ее исцеление!
– Знаю я, в чьих оно руках, – буркнул Абу-Зурейк.
Через несколько дней опухоль полностью сошла на нет, а спустя две недели Фатима смогла, опираясь на руку отца, прогуляться по садику.
С тех пор не было у евреев Хеврона большего заступника, чем бывший ненавистник. А вода поступала в еврейский квартал в избытке и без перебоев.
Могила «бабушки Менухи-Рохл» сохранилась до сих пор. Каждый год ее посещают тысячи евреев и молят Всевышнего о милосердии в заслугу праведности ребецн Слоним. Говорят, будто каждый день есть минута, в которую все произнесенные на могиле просьбы обязательно исполняются. Жаль, что никто не может указать, когда именно она наступает.
Сколько стоит слово
Пыльная, багровая луна светила через зарешеченное окошко. Шая, раскачиваясь, сидел на нарах. Жить не хотелось. Не хотелось ни есть, ни пить, ни даже спать. Желания, столько лет управлявшие его жизнью, разом закончились.
– Вот ты послушай, послушай, – нудил сосед по камере.
Он ожидал приговора, скорее всего смертного, и от волнения говорил не останавливаясь, словно пытаясь высказать все слова, отведенные ему до конца дней.
Даже когда Шая засыпал, он слышал сквозь сон неумолчное бормотание соседа:
– Самая тяжелая смерть на костре. Это понятно, тут не поспоришь. Да и на виселице тоже придется помучиться, сразу не помрешь, две-три минуты всего, а ведь вечностью покажутся. Говорят, легче всего, когда голову отрубают. Тоже неправда. Есть у меня дружок, палач в Кракове. Головы ловко сносит, фьюить – и покатилась. Бывало, за месяц больше срубал, чем у иного кузнеца выходило лошадей подковать. Народишко у нас в Польше разбойный, гнилой народишко, сколько его ни учи, а все мало. Вот и работы палачу невпроворот. Ты спишь что ль, а?
– Нет, не сплю, – ответил Шая, стараясь пропустить мимо ушей слова сокамерника.
Но получалось плохо: картины казней точно живые вставали перед мысленным взором. И самым ужасным было то, что одна из таких картин в скором будущем может стать сценой Шаиной жизни. Последней сценой.
– Брешут, все брешут насчет легкой смерти. Дружок мой головы отрубленные в корзину бросает из прутьев ивовых. Так они там еще пару минут живут, мучаются невыносимо и от муки этой прутья зубами грызут. Делать-то больше уже ничего не могут – ни кричать, ни плакать. Раз в три-четыре месяца корзину менять приходится: дно и стенки до дыр прогрызены.
Шая повалился боком на кровать и закрыл уши руками. Сжал изо всех сил так, чтобы ни один звук больше не проник вовнутрь. Сердце заколотилось быстро, словно он карабкался на высокую гору, а в голове поднялся свист, поначалу тихий, но усиливающийся с каждой секундой. Шая слушал его с немым удивлением, потому, что свистело не в ушах, а в самой середине головы. Свист нарастал, усиливался, а потом грянул, точно гром. Перед плотно закрытыми глазами вспыхнул ослепительный свет, и поднялась, полетела душа Шаи, оставив на тюремной койке уже не нужное ей тело.
Сокамерник спохватился, когда рука Шаи безвольно повалилась вниз, звучно ударившись о ножку кровати. Он потряс его за плечо, заглянул в остановившиеся глаза и бросился барабанить в дверь.
Всего год назад Шая слыл одним из столпов еврейской общины Дубно. Торговал зерном, телеги с плотно уложенными мешками под охраной бдительных возчиков пересекали из конца в конец королевство Польское. И в Австрийскую империю отправлял Шая свои обозы, и в Российскую, до самой Кубани. В синагоге он сидел у восточной стены, рядом с раввином, а к Торе его вызывали всегда третьим, самым почетным вызовом.
Синагога, куда ходил Шая, принадлежала хасидам ребе Боруха из Меджибожа, внуку самого Бааль-Шем-Това. Молились тут истово, упор делали на растворение в молитве, эмоциональное единение со Всевышним. Хасиды плакали, смеялись, содрогались всем телом, каждый отдавал себя так, как мог, как умел. Умственный путь, предлагаемый цадиком из Лиозно, ребе Шнеуром-Залманом, в ней не привечали. Он слишком напоминал дорогу лытваков из Вильно и Шклова. Нет, до прямого осуждения не доходило, просто делали вид, будто ни ребе Шнеура-Залмана, ни его учения в мире не существует.
Шая возмущала такая холодность. Не раз и не два он напоминал хасидам, что ребе Борух неодобрительно относится к лиозновцам и что их путь ведет не в Меджибож, к Бааль-Шем-Тову, а в Вильно, к Гаону Элиягу. Это явное искажение основ хасидизма, и бороться с ним нужно открыто и непримиримо.
Увы, его мало кто поддерживал, ведь истина в нашем мире лжи всегда известна немногим. Шая разводил руками, тяжело вздыхал, сокрушался и ел потихоньку свое сердце. Дальше этого не шло, раввин синагоги и большинство хасидов были не готовы к решительным действиям. Оставалось рассчитывать, что время сделает свое дело – и понятное только одному Шае станет достоянием многих.
В один из дней по городу разнесся слух, что в Дубно приезжает цадик из Лиозно, ребе Шнеур-Залман. К величайшему удивлению Шаи, все начали готовиться к торжественной встрече.
– Как же так? – недоуменно спросил он раввина.
– Ребе Шнеур-Залман – большой знаток Торы, ученик Великого Магида, явный праведник, – ответил раввин. – Да, мы не согласны с его путем в духовности, да, наш ребе Борух с ним в натянутых отношениях, но! – Тут раввин многозначительно поднял вверх указательный палец, и Шая невольно перевел на него взгляд. – Нам с тобой, реб Шая, никогда не понять отношений между цадиками. Это дело не нашего полета, не нашего понимания. В Дубно приезжает святой человек, и мы обязаны встретить его с почетом и уважением.
С почетом и уважением! От этих слов все внутри Шаи перевернулось. Эх, слышал бы их ребе Борух! Впрочем, чего ждать от непоследовательных и половинчатых людей?! Идти до конца за правдой, самоотверженно стоять за истину не всякому дано. Да, не всякому!
Шая приосанился, но тут же мысленно дал себе по рукам:
– Ишь, хвост распустил! Вспомни о смирении и умерь гордыню.
Шая опустил плечи и стал думать, как поступить. Если этот ребе, похожий своими замашками на лытвака, приедет в Дубно, он не сможет не прийти на встречу. Начнутся разговоры да пересуды, мол, публично выказал неуважение цадику. Всем не объяснишь, каждому не растолкуешь. А явиться и стоять посреди толпы восхищенных идиотов означало пойти против собственной совести, против своего «я».
Оставалось одно – бежать. Куда? – не вопрос, разумеется в Меджибож. Провести шабес с настоящим праведником, вдохнуть райский аромат подлинной святости.
Сказано – сделано. И за день до приезда ребе Шнеура-Залмана в Дубно Шая отправился к ребе Боруху. Дом ребе Боруха больше походил на дворец, чем на жилище цадика, в нем работали около сотни слуг и поваров, готовящих изысканные блюда для ребе и кормящие тысячи посетителей. По делам или на прогулку ребе выезжал, точно король, в золоченой карете, сопровождаемый собственным шутом, Гершеле Острополером.
Несмотря на видимое благополучие, ребе Борухом часто овладевали приступы глубочайшего уныния. Даже блистательный Гершеле не мог развеять его тоску. Ребе Борух никогда не рассказывал о подлинных причинах своей меланхолии. Хасиды утверждали, будто в него вселилась часть души царя Шауля, но вероятнее всего, что ребе Борух, возносившийся мыслями в самые высокие миры, видел горькую судьбу потомков своих хасидов и евреев Украины[5].
Не успел Шая переступить порог дома ребе, как к нему подлетел шут Гершеле.
– И что это ты, дяденька, к нам зачастил? – спросил он, фамильярно ухватив Шаю за рукав. – Вроде не новомесячье и не праздник, да и был ты у нас совсем недавно. Давай выкладывай.
– Хасид хочет увидеть своего ребе, – ответил Шая. – Что же в этом удивительного?
Разумеется, он не собирался говорить Гершеле ни одного лишнего слова. Шут был совсем не так прост, как могло показаться со стороны. Шая приезжал Меджибож не первый год и сам видел, как в отсутствие ребе Боруха Гершеле усаживался в его кресло, больше походившее на трон, надевал его шапку и благословлял посетителей. Многие были уверены, что перед ними сам ребе Борух, внук Бааль-Шем-Това. Возможно, из-за этого, а может, по какой другой причине благословения, щедро раздаваемые шутом Острополером, всегда сбывались.
– Удивительного? – усмехнулся Гершеле. Нехорошо усмехнулся, ох, нехорошо. – Ладно, пойдем, искатель приключений, ребе велел мне привести тебя сразу, как появишься.