Есть ли снег на небе
Сердце Шаи ухнуло вниз. Ребе его ждал, ребе хочет немедленно говорить с ним. Такого еще не было ни разу за все годы поездок в Меджибож. Тут одно из двух: либо он, Шая, сильно отличился, либо сильно провинился. И второе куда возможней первого, иначе бы Гершеле не улыбался столь глумливо и не говорил бы так задиристо. Ой-вей!
– Мир тебе, – ответил ребе Борух на приветствие хасида, но руки не подал.
И от этого сердца Шаи ухнуло еще ниже.
– Зачем пожаловал? – мрачно спросил ребе.
– Сбежал от лытвака, – ответил Шая.
Лытваком он назвал ребе Шнеур-Залман потому, что тот в отличие от евреев – уроженцев Украины, Польши и Белоруссии изъяснялся на «литовском» диалекте идише. Если честно, это бесило! Бааль-Шем-Тов говорил на нормальном идиш, и Магид, и ребе Борух, и ребе Лейви-Ицхок из Бердичева, и ребе Элимелех из Лиженска, и ребе Зуся из Аниполи, и вообще все вокруг говорили по-человечески, кроме одного этого Залманке, выражавшегося так, что уши вянут.
– От какого еще лытвака? – продолжил расспросы ребе Борух. – Лытваков вокруг пруд пруди.
Шая не хотел даже упоминать неприятное ему имя и поэтому постарался выйти из положения.
– Ну, к нам в Дубно приехал с визитом известный лытвак, вот я и сбежал.
– Что, – удивился ребе Борух. – Виленский Гаон приехал в Дубно?
– Да нет! – воскликнул Шая. – Какой еще Гаон! Залманке из Лиозно!
– Ребе Шнеур-Залман? – переспросил цадик.
– Он самый. Не хочу я его ни видеть, ни слышать! А останься в Дубно, был бы принужден.
Ребе Борух нахмурился.
– Дело еще хуже, чем я предполагал, – произнес он, опер голову о руки и погрузился в глубокое размышление.
Шая задрожал, точно заяц. Ничем хорошим такое мрачное раздумье закончиться не могло. Но ведь он не сделал ничего дурного, скорее наоборот – проявил себя как верный, по настоящему преданный хасид! За что же ребе рассердился?
– За унижение праведника, – поднял ребе Борух голову. – Небеса вынесли суровый приговор. У тебя отобрали долю в будущем мире, а дни в этом мире уже сочтены. Мало того, за пренебрежение и насмешку ты не удостоишься быть похороненным по-еврейски и будешь закопан рядом с иноверцами.
– Ребе! – вскричал Шая. – Ребе сделайте что-нибудь! Отмените приговор, ребе!
– Не могу, – мрачно ответил цадик. – Пытался, но не могу. Мчись обратно в Дубно, проси ребе Шнеур-Залмана. Только он может тебя спасти.
Как Шая провел ту субботу, лучше не говорить. За окнами синагоги сияло яркое солнце, а у него в глазах стояла тьма такая, что с трудом удавалось разбирать буквы в молитвеннике. Хорошо еще, что большую часть молитв он знал наизусть.
Как только синие ночные тени навалились на Меджибож, Шая помчался в Дубно. Пробиться к ребе Шнеур-Залману оказалось совсем не простым делом, но он пробился. Тот выслушал его покаянную речь, подобно ребе Боруху, опер голову о руки и погрузился в глубокое размышление.
Шая стоял, смотрел на праведника и проклинал себя на все лады. Что дернуло его вести столь идиотским образом? Гордыня и больше ничего! Да еще, пожалуй, длинный язык. Пора бы в его годы научиться взвешивать слова, а не без разбору выбрасывать их изо рта, подобно шелухе от семечек.
– Этот мир ты потерял безвозвратно, – произнес цадик, подняв голову. – Будущий я беру на себя, а упокоение на еврейском кладбище зависит от твоих поступков. Увы, сделать больше не в моих силах.
Шая расплакался, точно маленький ребенок, и пошел домой. С того самого дня беды ринулись за ним вдогонку, словно стая волков. Сначала уехали в дальние края дети, затем скончалась в одночасье жена, пошла прахом торговля, за долги ушли с торгов дом и все имущество. Община из милосердия дала бывшему богачу несложную работу, заверять официальные документы, и большую часть дня он сидел в синагоге над святыми книгами. То, что Шая всю жизнь откладывал «на потом», теперь стало главным его занятием.
В один из дней в синагогу зашел незнакомый ему еврей, спросил, где тут человек, заверяющий документы, и положил перед Шаей некую бумагу. Шая был погружен в разбор сложного талмудического спора, поэтому не вник достаточно глубоко в смысл этого документа. Он показался ему совершенно нормальным, и, быстро поставив подпись и печать, Шая вернулся к учебе.
Прошло несколько месяцев, и Шаю арестовали. Этот еврей оказался замешанным в попытке государственного переворота. Роль в заговоре была ничтожной, его использовали как курьера, но рассвирепевшим властям этого было вполне достаточно. Шаю сначала обвинили в пособничестве, а потом, исходя из каких-то неведомых соображений, объявили полноценным заговорщиком. Все его попытки объяснить, что он подписал эту бумагу без всякого тайного умысла, с негодованием отвергались. Дело рассматривалось особой комиссией при личном участии короля Польши, а Шая пока сидел и сидел.
И вот все кончилось. По просьбе общины тело передали похоронному братству, и те после совершения необходимых обрядов похоронили бывшего богача на еврейском кладбище.
На следующий день после похорон в Дубно прибыл специальный посланник из Варшавы с приказом. Особая комиссия признала Шаю виновным в попытке государственного переворота, и король подписал указ о смертной казни преступника через отсечение головы.
– Умер? Похоронили? Не верю! – вскричал посланник, узнав о смерти Шаи. – Знаем мы эти еврейские штучки. Гроб пуст, или в нем лежит другой покойник, а преступник гуляет на свободе. Раскопать могилу!
На опознание вместе с посланником прибыл начальник тюремной стражи, лично знавший Шаю.
– Да, это он, – сказал тюремщик, заглянув в раскрытый гроб. – Никаких сомнений.
– По правилам его надо перенести на тюремное кладбище и похоронить рядом с казненными преступниками, – сказал посланник.
– Да охота вам с этим возиться, – возразил начальник. – Пускай уже лежит, где положили. Время обеденное, приглашаю вас разделить мою скромную трапезу.
– Ладно, – махнул рукой посланник. – Закапывайте!
Могилу Шаи еще многие годы показывали в Дубно. Могилу человека, умершего из-за необдуманных слов.
Грязные сапоги
Осенний дождь сначала прибил пыль, потом омыл почерневшие от летнего жара крыши, смочил деревья, напоил поля и огороды. Чуткая сумрачная тишина крепко обняла Тетиев. А дождик продолжал накрапывать, мелкий, но упорный и непрестанный. Через день под ногами стало мокро и скользко. Колеса подвод наматывали грузные полосы жирной украинской грязи.
Переход с летней жары на осеннюю морось всегда мучителен. Тяжело расставаться с теплом и солнцем, да делать нечего, так устроена жизнь. Евреи Тетиева начали готовиться к зиме. Скоро землю скует мороз, застынут реки, и до самой весны все вокруг, точно субботней скатертью накроет белый снег. Надо позаботиться о поленницах, проконопатить окна, надежно запрятать в клети сено для коровы или козы. В самый разгар работы в Тетиев пришла весть: к нам едет Ружинский ребе!
Приезд праведника – большое событие для местечка. Где цадик – там Шхина, Божественное присутствие, а значит, и браха, благословение. Больные излечатся, бездетные забеременеют, наладятся денежные дела, засидевшиеся девушки найдут достойных женихов. А уж тот, в чьем доме остановится праведник – о! – его награда будет больше всех.
Не час, и не два, и не три длилось заседание совета еврейской общины Тетиева. Быстро решили, в какой синагоге будет выступать ребе Исроэль, откуда взять деньги для торжественной трапезы после выступления, кто будет распоряжаться приготовлением еды, а кто проследит за расстановкой столов и скамеек. О самом же главном спорили до хрипоты три тетиевских богача, спорили и никак не могли решить, кому достанется честь принимать цадика у себя в доме.
Дождь, казалось, подслушивал и лил горькие слезы прямо на оконные стекла. Больше всего Всевышний любит мир и согласие между евреями, а какой уж тут мир, чуть не до драки дошел спор, до позорной драки, словно между пьяными крестьянами в шинке. Но в конце концов все же договорились, и реб Сендер побежал возвестить домашним о выпавшей на их долю удаче.
Ребе приехал. Это невозможно ни передать словами, ни живописать пером и красками. Движения души не укладываются в скудные форматы материальности. После торжественной встречи ребе вошел в дом реб Сендера и тут же начал прием посетителей. Практически у каждого еврея есть о чем попросить и на что пожаловаться, особенно когда знаешь, что каждое слово, сказанное цадику, сразу попадает на небо.
Прием длился до глубокой ночи. Посетители сначала толпились на крыльце, затем заняли прихожую и потихоньку разместились во всех смежных комнатах перед кабинетом, где находился ребе. В ужасе и страхе метался по дому реб Сендер, бессильно наблюдая, как грязь чернила роскошные ковры, а мокрые штаны пачкали обшивку стульев и диванов.
– Евреи, имейте совесть, вытирайте ноги! – тщетно взывал он.
Евреи, разумеется, пытались сбить грязь с сапог и бахил, да только куда там! В такую слякоть разве можно толком очистить обувь?!
К полуночи служка ребе Исроэля выгнал оставшихся посетителей улицу.
– Хватит! – грозно рычал он, бесцеремонно хватая за рукава не желавших уходить посетителей. – Ребе тоже нужно спать, и есть, и Тору учить! Завтра приходите, завтра.
Когда последний из гостей покинул дом реб Сендера, тот еще раз прошелся по комнатам и окончательно пал духом. Конечно, завтра с утра он поставит на уборку всю прислугу, да еще пригласит дополнительных людей, но вернуть ковры и обивку мебели к прежнему состоянию уже не удастся. Он, реб Сендер замер на месте от пронзившей его мысли. Да ведь ребе Исроэль пробудет в его дом еще целый день, и это значит, что и завтра на крыльце, в прихожей и во всех комнатах будут толпиться евреи, пришедшие за благословением к праведнику. А ведь их не выгонишь, не скажешь – не приходите или зайдете в другой раз! Он сам напросился, сам кричал и спорил до хрипоты, отстаивая право принимать цадика, и вот, пожалуйста, угодил в ловушку.
Реб Сендер еще стоял, подобно жене Лота, в остолбенении на затертом до черноты ковре, когда кто-то дернул его за плечо.
– Ребе хочет с тобой поговорить, – сказал служка вполне нормальным тоном. – Он ждет тебя в кабинете.
«Ого, – подумал реб Сендер, – вот это да! Не я вымаливаю у ребе аудиенцию, а он сам хочет со мной поговорить, да еще ждет, вы слышите – ждет! – меня в кабинете. Ах, как жаль, что этого не слышат члены совета общины, в особенности ее глава, заносчивый парнас а-хойдеш!»
– Садись, Сендер, – усталым голосом произнес ребе. Он сидел в кресле, откинувшись на спинку, под глазами набрякли мешки, а лицо вытянулось.
«Еще бы, – подумал реб Сендер, – десять часов даже простых разговоров с евреями не всякий выдержит, а уж…»
– Я расскажу тебе одну историю, – начал ребе. – Произошла она с евреем, которого тоже звали Сендер. Только был он не такой богач, как ты. – Ребе обвел взглядом роскошную обстановку кабинета. – Еле концы с концами сводил. И вот однажды все концы кончились, есть в доме стало нечего. Тут ему жена и говорит, завтра в соседнем селе большая ярмарка, отправляйся туда, поищи хоть какую-нибудь работу. Даст Бог, принесешь еды домой. Утром Сендер ни свет ни заря отправился на ярмарку. Бродил по ней до полудня, предлагал, просил, да все без толку. Никто его не нанял. Как солнце через зенит перевалило, забился он в какой-то закуток между лавками и вознес горячую молитву Всевышнему. Не успел закончить, как открывается дверь, которую он из-за возбуждения даже не заметил, выходит еврей и говорит:
«Я случайно оказался в подсобном помещении и услышал твою молитву. А раз Всевышний меня сюда направил, значит, я должен тебе помочь. Дела у меня сегодня идут очень хорошо, вот тебе три рубля, пусти их в оборот. Торг сегодня славный, расторгуешься».
Сендер так и поступил, и к концу дня у него было уже шесть рублей. Вернулся он к щедрому хозяину лавки и хотел вернуть подарок. А тот наотрез отказался: «Я тебе помог, а мне Всевышний сторицей воздал. Купи еды на неделю, отвези домой». Сендер ему отвечает, что, мол, он пешком пришел, а до местечка далеко, на себе не дотащить. Он деньги домой отнесет, а еду уже завтра купит. «Да ты не стесняйся, – говорит хозяин лавки, – бери мою лошадь и телегу. Через неделю вернешься на ярмарку – отдашь».
Ну, наш Сендер накупил еды от души и погнал скорей домой. А тем временем погода испортилась, дождь зарядил, проливной, как сейчас в Тетиеве. Лошадь не заметила колдобину, упала в яму, телега опрокинулась, и еда полетала в грязь.
Сендер тоже бултыхнулся, вылез из лужи весь мокрый и давай лошадь вытаскивать. Ее вытянул, а телегу никак. В луже мука плавает, пряники для детей, крупа, гречка. Горькая обида накатила на Сендера, и, стоя в луже, взмолился он Всевышнему и заплакал от своей незадачливости. И так ушел в молитву Сендер, что не заметил, как рядом остановился богатый экипаж, окошко опустилось, и человек, сидевший внутри, услышал просьбы и жалобы Сендера.
Человек отдал приказ, с запяток спрыгнул форейтор, а кучер, проклиная про себя блажь хозяина, тоже спустился в дорожную грязь и принялся толкать телегу. Обрадованный Сендер присоединился к ним, но вытащить телегу удалось лишь после того, как сам владелец экипажа пришел на помощь. Его хромовые сапоги перепачкались грязью до середины голенищ, но он словно не заметил этого.
«Послушайте, любезнейший, – сказал он Сендеру, – ваша молитва совершенно случайно донеслась до моих ушей, и коль скоро Всевышний так устроил, моя обязанность вам помочь. Только что я завершил очень удачную сделку и с радостью подарю вам шестьдесят рублей».
Сендер даже рот раскрыл от удивления. Он, конечно, слышал, что на свете существуют столь огромные суммы, но держать в руках столько денег ему никогда не доводилось.
«Берите, берите, – сказал богач, доставая монеты. – Это будет моя цдака, благотворительность. Пусть она поможет вам встать на ноги».
Вот, собственно, и все. – Ребе устало прикрыл глаза и замолк.
Реб Сендер также почтительно молчал. Он не понимал, для чего была рассказана эта история, но мысли праведника – не наши мысли, и если он потратил так много времени на то, чтобы поведать эту историю, значит, в ней, несомненно, кроется какой-то важный для Сендера смысл. Но какой?!
– Да, – ребе Исроэль открыл глаза и взглянул на собеседника, – ты, наверное, никак в толк не возьмешь, для чего тебе знать обо все этих приключениях?
Сендер согласно кивнул.
– Богач прожил еще много лет, пережил и жену и детей. Уже в старости он полностью разорился и закончил свои дни в богадельне. За его гробом шли только кладбищенский сторож, служка из богадельни и несколько нищих, рассчитывавших милостыню. После того, как могилу засыпали, душа бывшего богача полетела на суд.
Приговор ожидался тяжелый, ведь в погоне за деньгами богачи, даже соблюдающие заповеди, иногда забывают о справедливости, милосердии и даже чести. Вот и у нашего богача тоже нашлись проступки, за которые полагалось суровое наказание. Весы, на чашки которых ангелы складывали заслуги добрых дел и прегрешений, сильно кренились под тяжестью грехов.
Богач уже трепетал от ужаса, как вдруг появился ангел и бросил на чашу добрых дел шестьдесят рублей, подаренных Сендеру. Положение стало выправляться, и тогда тот же ангел водрузил на чашку заслугу личного вытаскивания телеги.
Весы почти пришли в равновесие, но все же сторона проступков еще перевешивала. Тогда ангел извлек хромовые сапоги, перепачканные грязью почти до середины голенищ, и швырнул на весы. Чашка с добрыми делами резко пошла вниз.
Ребе замолк и остро глянул на собеседника. Тот облегченно перевел дух – намек был более чем ясен.
– Ребе, – спросил реб Сендер, – а что стало с бедняком, с моим тезкой? Как он прожил свою жизнь?
– С бедняком? – переспросил ребе Исроэль. – С ним все закончилось благополучно. На шестьдесят рублей он купил лошадей, подводы и занялся извозом. Ничего особенного с ним больше не происходило, и до конца своих дней он повторял следующее присловье:
«Пока со мной не случилось чудо, я думал только о Боге. А после начал думать только о себе».
Реб Сендер недоуменно воззрился на ребе Исроэля.
Тот едва заметно улыбнулся:
– Да-да, ты удивлен. – Но Сендер на то и рассчитывал. И после того, как собеседники выпучивали глаза, объяснял: – До чуда я не сомневался в том, что я, Сендер, существую, а вот в том, есть ли Бог, был не совсем уверен. Поэтому и размышлял постоянно о Нем и Его присутствии или отсутствии в мире. После чуда я поверил полной верой, что Всевышний правит миром, а вот для чего Он поместил в него меня, Сендера, и какую работу я должен выполнить, не дает мне спать по ночам.
Король Лимны
Элимелеху приснился страшный сон. Разбойники окружают его обоз, рубят топорами возниц, никого не жалея, его самого хватают, ведут к атаману. Деньги, рычит атаман, давай деньги. У Элимелеха уже все отобрали, но атаман не унимается, грозит пыткой, муками. Элимелех выворачивает карманы, мол пусто, его сбивают ударом по голове на землю, двое хватают за руки, а третий, уперев колено в грудь, выкалывает глаза, просовывает конский волос и начинает изнутри пилить переносицу. О, Боже!
Элимелех поднялся из постели, омыл руки и долго стоял у окна, прижимая лоб к холодному стеклу. Переносица ныла, а привидевшееся выпукло и четко стояло перед мысленным взором, не желая уходить. Элимелех ушел в свой кабинет, зажег лампу и до рассвета читал псалмы, пытаясь успокоиться.
Для чего Всевышний посылает человеку такой сон, что хочет сказать, на что намекнуть? Это не было простое наваждение, обыкновенный ночной морок, навеянный плохой едой или дурным вечерним настроением. Сон был слишком ярким, запомнился целиком, в самых мельчайших деталях. Стоило прикрыть глаза – и харя атамана, со зверино оскаленным ртом, тут же вставала перед глазами. И переносица ныла не переставая, словно и в самом деле кто-то пытался пилить ее изнутри. О, Боже!
В Лимне, селе в ста верстах от Львова, Элимелеха называли сокращенно Мелех, то есть король. Он и в самом деле чувствовал себя королем, единоличным владельцем крупного торгового дела, большого дома на центральной улице, роскошного выезда. Не один барчук из соседних поместий с завистью оглядывал ухоженных, лоснящихся коней, запряженных в покрытую блестящим лаком коляску, на которой Мелех выезжал вместе с женой и двумя дочерьми.
Шли годы, и с годами дела шли все лучше и лучше. Мелех не боялся надвигающейся старости, вернее, он просто не замечал ее приближения. В его жизни ничего не менялось, память была по-прежнему цепкой, зрение острым, ну, разве что ходить стало тяжелее. Он уже не бегал вприпрыжку, как в давешние годы, а вышагивал степенно и чинно, что, впрочем, и подобает солидному купцу.
Своих дочерей, Гони и Риву, он удачно выдал замуж за хороших парней, детей состоятельных родителей. И приданое положил за ними более чем щедрое. Чуть не все состояние Мелеха ушло на это приданое. А для чего пожилому человеку деньги? Пусть они лягут в фундамент счастья дочерей, их детей, его, Мелеха, внуков.
И хоть от одних и тех же родителей были сестры, а получились совсем разные. Всевышний одарил Гони разумом, а Риву наградил сердцем. И счастливы поэтому они были по-разному. Внуки росли, внучки хорошели, не за горами виднелись их свадьбы, а Мелех по-прежнему занимался торговыми делами и попрежнему богател. И вот этот сон, посреди спокойного благополучия! К чему, для чего, за что?
Когда окончательно рассвело, Мелех постарался выкинуть из головы дурные мысли. Чему быть, того не миновать. Зачем тревожиться о бедах, которые еще не наступили? Доберемся до реки – подумаем о броде.
С той ночи, с того сна, покатилось, полетело вверх тормашками благополучие и покой короля Лимны. Сначала умерла жена. Внезапно, посреди завтрака. Вдруг замерла, с чашкой в руках, словно подавившись, окинула Мелеха удивленным взглядом и повалилась лицом в салат.
Несколько недель после похорон Мелех ходил сам не свой. Хупу им поставили, когда ему было шестнадцать, а ей чуть меньше. Сорок лет вместе, каждый день, каждую ночь. Он уже и помыслить себя не мог отдельно, без жены. Ее постоянное, неизменное, тесное присутствие казалось таким же естественным и необходимым как дыхание или небо над головой. И вот ее не стало…
За что? Чем провинилась перед Всевышним эта женщина, чем так разгневала Судью Праведного, что Он отрезал ее от жизни одним быстрым движением, словно кончик огурца? Кто может дать ответ? И существует ли он вообще?
Привыкнуть к этому, поменять шкуру, походку и способ совместно обдумывать все решения казалось невозможным. Но за первый месяц одиночества Мелех приловчился и спустя два полностью вернулся к жизни. Калечной, убогой, но все-таки жизни.
Беда не приходит одна. Смерть жены открыла дверь, и несчастья, словно зеленые навозные мухи, ворвались в дом короля. Пожары, кражи, подставы, обманы, разбойные нападения потянулись сплошной вереницей. Не прошло и года, как в одно ненастное утро Мелех понял, что полностью разорен. От былого богатства не осталось ничего: товары, склады, дом, утварь, даже драгоценности покойной жены – все, все унесло потоком бедствий.
За свою долгую деловую жизнь Мелех не раз бывал на грани разорения и два раза даже переступал его черту, но всякий раз возвращался. С его опытом, сметкой и, главное, связями это было трудно, но вполне реально. И хотя сейчас дело зашло дальше, чем когда-либо, Мелех не утратил присутствия духа, а только с большей тщательностью принялся озираться по сторонам в поисках спасительной сделки.
И был с ним Бог, пришла возможность, жирная, точно наваристый чолнт. Осталось лишь добыть восемьсот червонцев и закрутить в обратную сторону колесо удачи. Мелех не сомневался, что быстро добудет нужную сумму, и был страшно удивлен, когда бывшие партнеры, старые друзья и хорошие знакомые под разными предлогами отказались ссудить его деньгами. Он никак не мог взять в толк, что происходит, пока один из приятелей, видимо пожалев состарившегося короля, выложил все как есть:
– Дряхлый ты конь, кто на тебя поставит? Отбегал ты свое, пора на отдых.
Мелех ничего не понял. Он чувствовал себя точно так же, как десять, двадцать, тридцать лет назад: полным сил и куража. Но приятель не согласился:
– К зеркалу, к зеркалу подойди.
По привычке религиозных евреев Мелех действительно избегал смотреться в зеркало. Не мужское это занятие – себя изучать, оно больше пристало невестам на выданье да молодящимся вдовам. Но на сей раз он решил последовать совету приятеля. У Мелех было маленькое круглое зеркальце из полированного металла, которое он использовал для проверки накладывания головного тфиллина.
Из глубины холодной блестящей поверхности на него глянул седой старик.
«Неужели этот морщинистый дед – я?» – с удивлением подумал Мелех. Его представление о себе никак не вязалось с тем, что показало зеркало. Постояв еще несколько минут, он понял, почему никто не дает ему денег. Старик из зеркала мог помереть в любую минуту, протянуть ноги от боли и безысходности, начертанных на его лице.
И тогда он пошел к дочерям. Мелех намеренно не хотел их тревожить, ведь у каждой были большие семьи, и дел невпроворот. Дочери растили его внуков, продолжение Мелеха на этой суетливой земле, и отрывать от них по кусочку он ни за что не хотел. Однако деваться было некуда.
О, лучше бы он воздержался этого шага. Лучше бы до смерти заблуждался, думая, что уж кто-кто, а дети его всегда поддержат. Увы, ни Гони, ни Рива не дали ему ни гроша. Гони выложила весь список расходов и доходов, доказав, что она сама еле сводит концы с концами. А Рива со слезами на глазах объявила любимому папочке, что денег нет. Нет, и все.
Да, он понял, да, он согласился поискать другой выход, да, разумеется, деньгами распоряжаются мужья и говорить надо с ними, но, вернувшись в каморку, где теперь жил, и усевшись за пустой, голодный стол, он заплакал, прижимая пальцами саднящую переносицу.
На следующий день группа хасидов отправлялась в Садигуру, к ребе Исроэлю, Ружинеру. Еще год назад Мелех нанимал балагулу с большой телегой, запряженной двумя битюгами, усаживал в нее десяток хасидов, а сам гордо возглавлял процессию, развалившись в своей крытой лаком коляске. Теперь же его взяли из милости по старой памяти, потому что заплатить за проезд он не мог.
– Значит, никто в тебя уже не верит, – подвел итог Ружинер, выслушав прерываемый горестными вздохами рассказ бывшего короля Лимны. – Ладно, ладно. Я дам тебе письмо для моих хасидов во Львове. Они помогут. И вот еще что, как только вернешься в Лимну, немедленно отыщи богобоязненную, добродетельную вдову и женись. Плохо человеку быть одному.
– Ребе, кому я нужен, старик без гроша за душой?
– А вот это уже не твои расчеты. Ты делай то, что тебе полагается делать, а не решай за Того, Кто устраивает браки.