Проклятие дома на отшибе. Мистика

Очень трудно представить, что ведьма, которую сейчас сожгут – ты.

Глава первая

– Здесь! – Он воткнул в землю кол и стукнул сверху молотом.

– Но почему здесь, Гордей? – спросила высоким взволнованным голосом женщина и поёжилась. – Место какое-то холодное, неуютное. Это же яр.

– А на яру и смерть красна! – Мужчина поднял голову, подставляя лицо ветру.

– Вот именно. Пугает меня место это безлюдное. Ни животных, ни души человеческой. Вона даже птиц не видно. Будто стороной обходят.

– Так мы первые будем. А там, глядишь, и другие подтянутся. Места сколько! Ого-го! – Мужчина раскинул руки и обернулся вокруг своей оси. – Земля здесь хорошая, плодородная и ничейная. Бери, сколько можешь.

– Отшельник ты, Гордей. Людей не любишь, сторонишься.

– А за что их любить, Глуша? Я их нутро знаю, насквозь вижу, потому и не люблю. – Он приобнял её за плечи, прижал к себе. – Мягкая ты! Аппетитная! Сейчас колья вобью и… – глянул на молодое с раскидистой кроной дерево. – Вот тут, под каштаном, попежимся, ать? Семя своё надо тут оставить, чтоб дети наши и их дети здесь жили и дом свой любили.

– Как же тут? На земле, што ль?

– Так на траве, не на земле, платок свой расстели да кофту брось… Ай, – откинул молот. – Успеется с кольями. – Расстегнул пуговицу на штанах.

Гликерия как раз вошла в ту пору женской красы, когда уже и не девочка, но ещё и не старуха. Хищное время пока только готовилось наложить свою лапу на её сияющую красоту. Но это произойдёт нескоро.

В любви он был неистов. Она податлива. Осознание своей женской силы придавало ей особую прелесть, которую ему хотелось выпить из её приоткрытого рта всю, без остатка. Выпить и наполнить снова, именно здесь, под шелест молодого каштана, единственного свидетеля их любовной утехи.

Гордей встал, поправил ворот съехавшей набок рубахи, натянул штаны, застегнул пуговицу, подобрал молот и мешок с кольями и пошёл размечать территорию.

Прикрыв глаза в истоме успокоения, растворённая каждой клеточкой своего тела в безмятежности, Глуша замерла. Он был с ней. Он был внутри неё. Это ли не счастье?

Замуж Гликерия вышла в двадцать один год. Это была большая любовь, настолько большая, что она боялась в ней утонуть. Раствориться без остатка. Понимание того, что это невыразимое счастье, невероятное чудо, явленное только ей одной, приводило в отчаяние. Страх потери был настолько силён, что она старалась не выпускать из своих ладоней руки любимого. Вскоре желание быть рядом с ним переросло в пытку сладкой зависимости, когда отчётливо понимаешь, что ближе уже невозможно.

Первой родилась Аннушка, через пять лет Вовка. С рождением сына стало понятно, что делить территорию с родителями Гордея больше нельзя. Тогда и решили построить свой дом.

Гликерия сжала ноги и немного полежала, наслаждаясь ощущением наполненности. Ей нравилось чувствовать внутри себя его семя.

Гордей вбил последний кол и глянул на жену.

– Сына мне родишь, ещё одного. – Вытер пот со лба. – Лёнькой назовём.

– А если девка?

– Сына, я сказал! – Выпрямился, посмотрел в небо. – Звёзды-то какие… Развесились, прям как бусы твои, стеклянные.

***

Влажный и холодный порыв ветра сорвал с каштана последние жёлтые листья и понёс их вслед за серыми перелётными гусями. Листья за ними не поспевают. Косяк летит высоко, выше тяжёлых серых клочьев плохо взбитых ватных облаков, и ещё выше, туда, где между ними и солнцем нет никакой преграды.

Промозглый и колючий ветер хлещет по щекам. Зябко Аннушка выдернула голую ногу из подмерзающей жижи. Октябрь в этом году студёней, чем в прошлом.

– Папа, мне холодно, у меня ноги замёрзли.

– А ты пошустрей меси, тогда теплей будет. – Гордей подхватил огромным черпаком перемешанную с соломой глину и плюхнул её в деревянную форму.

– Не могу больше, папа! – Аннушка всхлипнула. Колючая солома впивается в пятки, но она не чувствует боли. Ступни замёрзли, стали каменными.

– Эх ты! – Отец прислонил черпак к дереву. – Чего ревёшь?

Аннушка утёрла рукавом слёзы. Плакать тоже холодно. На ветру капельки быстро остывают и скатываются по щекам на шею ледяными струйками.

– Ещё полчасика хотя бы! Иначе не успеть до ноября. – Гордей присел, потрогал жижу. – Хорошие лампачи должны получиться. Поднялся, схватил черпало. – Потерпи. Дома ноги попаришь – отогреешься. А сейчас надо постараться. Зато какой дом отгрохаем, эх! У тебя с Вовкой своя комната будет.

– Я не хочу с Вовкой, он по ночам ходит. Я пугаюсь. Лучше я с маманькой.

– С маманей нельзя. Маманя тебе скоро ещё одного братика подарит. – Гордей улыбнулся собственным мыслям.

– Не хочу братика, хочу сестрёнку.

– Меси давай, чего стоишь? – Гордей зачерпнул застывающую жижу, плюхнул в форму.

Аннушка дёрнула вмёрзшую ногу, жижа чавкнула, откуда-то, словно из-под земли донеслось тяжёлое уханье и жуткий, похожий на стон, вопль.

– Папа! – Аннушка вскрикнула и выпрыгнула из жижи. Подбежала к отцу, прижалась. – Что это?

– Чего ты, дурочка?

– Спужалась. Кричит кто-то!

– Да ну! Коты это. Или зайцы.

– Нет! – трясёт головой Аннушка. – Нет здесь котов.

– Так птица, наверное. Не обращай внимания, скоро домой пойдём.

Слова отца немного успокоили.

– Кто может так жутко кричать? – пробубнила под нос Аннушка, ступая в глиняно-соломенное болотце. – Загадка.

***

Странная штука жизнь. Иногда вокруг всё кажется привычным и обыденным. Но иногда сидишь так на лавочке, видишь, к примеру, каштан… Листья золото-оранжево-красные. Завораживает. А ты мимо него каждый день ходишь… И что? И ничего. Обычный каштан. Разве что Глуша под ним Лёньку зачала.

Гордей устало прильнул спиной к забору. Тогда каштан молодой был, а сейчас поглядеть – не обхватишь ствол, во какую силу из земли набрал. Силищу! А крона-то как разрослась! Ветки, что его руки. И листва такая, что от дождя всей семьёй можно укрыться.

День близился к завершению. Тяжёлый трудовой день. Заказов последнее время много. Гордей давно заметил, осенью люди помирают чаще. Словно какая-то связь у людей с природой. Так и есть. Есть связь эта. И он её чувствует. Во всём.

Тихо. Никого вокруг, ощущение – будто остановился в пространстве. В тишине отчётливей ощущается ход времени. И вдруг ветерок. Подхватил опавшую листву, понёс куда-то.

Так шагает осень. Воздушный подол её платья накрыл землю, внося в действительность прохладу, дождливость и печальную умиротворённость, созвучную его настроению.

Гордей посмотрел в неожиданно потемневшее небо. От линии горизонта на него двигались дымные тучи. Гроза, что ли? Может, пронесёт? Над головой зашелестело. Ветер, пока ещё не сильный, перебирал пожелтевшие листья каштана. Гордей прикрыл глаза, прислушался, казалось, будто в шелесте листвы он слышит голоса. Слова непонятные, неразборчивые, которые постепенно сливались в клубок стенаний, криков и стонов.

Он открыл глаза, но ничего не увидел, блёклая муть накрыла землю, с вмиг померкшей высоты на него спустилась рванина грязных туч. Гордей набрал в лёгкие воздух и почувствовал, как туман заполнил их, делая всё, что находилось внутри, неясным. А снаружи… В серой пелене тумана стали проявляться пока ещё нечёткие очертания, которые постепенно обретали силуэты людей. Их было много. Они стояли на краю рва. Поодаль стоял офицер. И ещё четверо между ним и людьми.

«Пли!» – крикнул офицер.

Раздался грохот, и всё заволокло дымным туманом. Гордей вздрогнул и открыл глаза. Грозный раскат неба разрывал тишину.

Фу-ты ну-ты, привидится же такое! Это от усталости. Утомился он сегодня, вот и накрыло.

Горизонт полоснула молния, и канонада загрохотала со всех сторон. Гордей торопливо поднялся и пошёл в дом.

– Что-то ты без аппетита? Али невкусно тебе? – Гликерия обиженно смотрела на тарелку с куриной лапшой.

Утопив в миске ложку, Гордей задумчиво гонял по золотистому бульону куски розового мяса, содранного с птичьей голени. Уж как она старалась, чтоб мужу угодить, с вечера тесто подготовила, яиц не пожалела, десяток вбила. Замесила, раскатала, тоненько порубила, на полотенце рассыпала, дала высохнуть. Жирный бульон из старой квочки получился, наваристый. Лапша в нём словно из кукурузной муки, жёлтая, аппетитная; даже есть жалко. Она и не ела, мужа ждала. А он, вроде, и не замечает стараний её. Сидит отрешённый, словно пыльным мешком кто по голове ему тюкнул.

– Слышь, Гордей?! – не получив ответа, прикрикнула Гликерия. – Уж не заболел ли?

– Здоров.

Гордей зачерпнул бульон и принялся есть. Гликерия всматривалась в его лицо, стараясь понять: вкусно ему, али нет. Но каменное выражение не подавало никаких признаков удовлетворения.

Вычерпав всё, Гордей отодвинул миску, вытер губы полотенцем и встал.

– Спать пойду.

– Не рано ли? Восьмой час только.

– Сонливо что-то. Усталь навалилась.

– Может, на погоду?

– Видать, на погоду.

Покинув кухню, Гордей плотно притворил за собой дверь, ведущую в жилую часть дома. Короткий коридорчик имел углубление с левой стороны в виде небольшой ниши, в нише за шторкой располагался широкий диван. Напротив находилась комната Вовки с Лёнькой, заканчивался коридорчик просторной светлицей с окнами во всю стену. Это их с Глушей личное пространство. Из светлицы шла дверь в комнату Аннушки.

Гордей постоял минуту в коридоре, подумал и отодвинул занавеску. Широкий диван с горкой подушек служил местом дневного отдыха Гликерии. Плюшевое покрывало манило теплотой и уютом. Гордей задвинул за собой занавеску, стянул с ног сапоги и лёг, отвернувшись к стенке.

Картина расстрела не выходила из головы. Что это было? Сон, явь, бред? Пусть не отчётливо, пусть в тумане, но он видел расстрельную команду и людей, в затылки которым целились офицеры с расстояния менее метра.

За окном раздавался глухой рёв надвигающейся стихии. Небо гудело, освещая вспышками молний серые сумерки. Вряд ли удастся заснуть в такую бурю. Он услышал лёгкий трепет занавески и почувствовал спиной холод, будто от двери подул сквозняк. Кто-то прошёл за его спиной и сел на край дивана. Он хотел обернуться, посмотреть в ту сторону, но голова оказалась тяжёлой, как стопудовая гиря. Сердце колотилось так, что от его ударов в ушах стоял гул. Но даже сквозь него он расслышал низкий хриплый голос:

«Прими дар».

Гордей дёрнулся, отрывая голову от подушки. В свете сверкнувшей молнии он увидел серую тень. Размытый силуэт. Тёмное пятно смотрело на него траурными язвинами.

«Нет, нет».

– Гордей!

Тень оторвалась от дивана и, перелетев через него, испарилась.

– Гордей!

Рука легла на плечо. Он вскочил, опустил ноги и ошалело уставился на жену.

– Ты чего здесь-то? Пойдём в комнату, я расстелила.

– Пойдём, – ответил он судорожно и стал шарить рукой под диваном.

– Что ты? – Гликерия непонимающе смотрела на мужа.

– Сапоги…

– Да вот же они, – кивнула в угол. – Зачем они тебе, ужо иди так.

– Курить хочу.

Он полез в карман, вынул пачку «Беломора».

– Ой, – вскрикнула Гликерия. – Что это с пальцами?

Гордей вытянул руку. Трясущиеся пальцы изгибались шишковидными наростами.

Глава вторая

Ночь была холодной. Неожиданно для середины мая столбик термометра опустился ниже нуля. Днём ожидалось плюс 23. Резкие перепады температур этой весной озадачивали не только простых обывателей, но и прогнозистов-метеорологов, которые растерянно оправдывались, ссылаясь на капризы природы, замученной неблагоразумным поведением самих граждан.

Григорий отошёл от окна и потянулся за спецовкой. Температурный скачок поставил его в тупик. Полудохлый аккумулятор уже давно требовал подзарядки, а он всё тянул. И вот дотянул. Что, если откажет?

Ехать было необходимо, причём срочно, он и так уже задержал поставку товара. Позвонивший вечером клиент поклялся отрезать ему всё, что можно отрезать мужику.

Сев за руль и вставив ключ в замок зажигания, он хотел было перекреститься, но вместо этого три раза сплюнул через плечо и, надавив, резко повернул ключ. Двигатель судорожно дёрнулся, стартер натужно завыл.

Его охватила тоска. Рутина засасывала, а хотелось разнообразия, но кардинально менять что-либо в своей жизни он не собирался. Всё ограничивалось лишь изменениями внешнего вида: он то отпускал, то брил бороду, сделал несколько татуировок, обрил голову, купил пару модных шмоток, но так и оставался для всех Гогой-Магогой. Даже попытка изменить манеру поведения не помогла ему отделаться от прилипшей со времён лихой молодости клички.

Ему всегда была свойственна излишняя торопливость. И раздражающая неразборчивость. С годами ничего не поменялось. Мутирующие навыки выживания свели на нет значение опыта. Да и хрен с ним, с опытом. Ему некому его передать, детей нет и не будет. К чему ему дети? Вон у Зинки трое оболтусов, и что за радость? Вечная головная боль. Так ей и надо. Дом присвоила, зараза. Чтоб ей…

После двадцатисекундного трепыхания двигатель всё-таки завёлся. Дорога встретила едким запахом дизельных выхлопов и пыльной позёмкой, переметавшей узкие улочки посёлка.

Он был заражён дорогами. Большими, малыми, морскими, звёздными и даже горными. На них он становился бездомным, таким и был на самом деле. Выезжая из посёлка на широкую дорогу, ему неожиданно пришло в голову, что было бы неплохо, чтобы она привела его туда, где бы его ждали. Как в детстве, не отвлекаясь, не суетясь, привычно копошились на кухне, нет-нет, кидая взгляд в окно, прислушиваясь к шагам, а вдруг… Он сжал руль и «добавил газу».

К обеду распогодилось, солнце палило нещадно, прогревая воздух до обещанных температурных высот. Лицо Григория покрыли мелкие капельки пота, которые сливались в струйки и стекали, щекоча кожу лица и шеи. Григорий крутил баранку, изредка протирая лицо обрывком старой рубахи. Жара становилась невыносимой, он чувствовал спиной, как сзади по спецовке расплылось мокрое пятно. Не отпуская руль, он расстегнул одной рукой молнию и почесал волосатую грудь.

Впереди показалось окружённое невысоким кустарником озеро. Григорий свернул с дороги и притормозил у развесистой ракиты. Поодаль на белом покрывале загорали две девушки. Одна из них нехотя подняла голову, посмотрела на подъехавший автомобиль без особого интереса и тут же уткнулась в лежащую перед ней книжку. Заглушив мотор, Григорий вышел из машины и огляделся.

Это было не озеро, а глубоко врезавшийся в берег залив, русло старицы, отгороженное от основной акватории косой. Вытянутая коса переходила в остров, вокруг которого болталось несколько ветхих судёнышек. Тихая заводь – отличное место для рыбалки. В центре затона колыхалась всего одна лодка со спящим рыбаком; широкая соломенная шляпа съехала на упирающийся в удило подбородок.

Скинув спецовку, Григорий направился к затону. Мелкий песок приятно шуршал под ногами. У самой кромки воды валялось железное детское ведёрко, и возвышались осыпавшиеся песочные башенки. При виде их странно устроенная память напомнила Григорию, казалось бы, совсем незначительное событие. Он сидит на стульчике, болтает ногой, мурлычет под нос песенку, а мать одевает его.

Мать. Он всегда гнал от себя воспоминания, но они лезли. Ему приходилось заливать их водкой, это помогало, и они уходили. На какое-то время. И вот они вылезли снова! Водкой не зальёшь, но остудить их холодной водой, и они уйдут.

От заводи веяло прохладой. Он присел, опустил в воду руки. Градусов тринадцать с натяжкой. Несмотря на высокую дневную температуру, прогреться настолько, чтобы можно было нырнуть с головой, вода вряд ли успела. Но он холода не боится. И снова перед глазами возникла картинка: он сидит в трусиках на скамеечке, а мама обтирает его мокрым холщовым полотенцем. После того как он переболел несколько раз за зиму бронхитом, врач посоветовал матери заняться его закаливанием. Иначе астма.

Григорий скинул туфли, снял носки и шагнул. Ледяная вода обожгла ступни.

– Эй, дядя! Там глубоко. – Услышал сзади звонкий девичий голосок и сделал шаг назад. Обернулся.

Девушка с книжкой смотрела на него с наглой ухмылкой. Из-за её плеча вынырнула вторая с помятым, похожим на перевёрнутое пирожное «Корзиночка» лицом и удивлённо захлопала глазами. Похоже, она проспала появление незнакомого мужчины.

– Что, очень глубоко? – Григорий расстегнул ширинку.

– Метра два.

– Хм, – застегнул ширинку и снова шагнул в воду. Решил искупаться в штанах. В последнее время на ногах появились непонятные, сочащиеся гноем ранки. И хотя их почти не было видно за густой порослью волос, но демонстрировать перед малолетками болячки не хотелось.

«В багажнике есть спортивки, правда, в масляных пятнах, да и чёрт с ними, пока до города доеду, спецовка высохнет, где-нибудь в лесополосе переоденусь», – решил Григорий и двинулся вперёд.

– Там почти сразу резкий обрыв, – снова крикнула девушка с книжкой.

– А ещё здесь сомы водятся, – добавила низким голосом вторая, – стокилограммовые.

Но Григорий продолжал идти. Он хорошо плавал и ничего не боялся. А чего ему бояться? В этой тихой заводи даже течения нет.

Шагов через десять дно под ним и правда провалилось. Он успел набрать в лёгкие воздуха, нырнул и поплыл. Студёная вода приятно обжигала тело, он вынырнул и посмотрел на берег. Девушка с книжкой помахала ему рукой и отвернулась. Вторая поднялась и пошла к воде. «Фыр», – мотнул кучерявой головой Григорий, рассыпая вокруг себя искорки воды. «Хорошо-то как! Доплыть до косы и обратно». Снова нырнул.

Теперь вода казалась тёплой, и он открыл глаза. Ему нравилось плыть под водой с открытыми глазами. Мутная вода умиротворяла таинственностью. Но вдруг что-то большое, холодное и мерзкое коснулось его пятки, он резко развернулся и оцепенел. Из бурой тины на него печально смотрели бледно-жёлтые с чёрными пятнышками мамины глаза. Седые волосы обвивали одутловатое бледно-голубое с багровыми крапинками лицо. Коричневые губы чуть приоткрылись, и он услышал гулкий, похожий на стон, зов: «Гришаааа! Гришенькаааа!»

Тая осторожно потрогала кончиком большого пальца ноги воду.

– Брр, – поёжилась и крикнула, не оборачиваясь: – Холодная.

Аннушка закрыла учебник, поднялась и подошла к подруге.

– А этот где?

– Не знаю, – пожала плечами Тая и грубо хихикнула. – Сом утащил.

– На косу уплыл, наверное. – Аннушка улыбнулась и подставила лицо солнцу.

В это же время лодку со спящим рыбаком качнуло и накренило.

– Ух ты! – дёрнулся Никола Коцолапый, поправил съехавшую на нос шляпу и, вытянув шею, поглядел за борт. Вода у бортика колыхалась, огромная чёрная тень медленно двигалась вдоль лодки.

– Ух ты! – Никола вцепился в удило.

Он уже и не надеялся на удачу. Начал облавливать с вечера, просидел на стрёме всю ночь, кутаясь в старую шубу, и ничего. Хотел закончить на утренней зорьке, да задремал. Сморило так, что и не заметил, как солнце вошло в полдень. И вот тебе на! Проснулся-таки хищник, поднялся из бочага. Любят сомы ямы всякие, главное дождаться, когда он из неё выйдет. Вот и дождался. Донная, переоборудованная из спиннинга, удочка выгнулась дугой, леска натянулась и потащила.

– Ух ты! – вскрикнул Никола и потянул удочку на себя. Из воды показалась огромная усатая морда двухметрового сома. Бледно-жёлтые с чёрными пятнышками глаза смотрели на Николу с печальным укором.

Глава третья

Трепетная тень от листвы приглушает разлитое по комнате яркое летнее солнце. Комната наполнена щебетом неугомонных пташек, и ещё не развеялся аромат ночной фиалки, что растёт под окнами. Аннушка улыбается своему отражению в зеркале, вспоминая, какими глазами смотрел на неё вчера Борис. Он смешной. И нелепый. В этих брюках. А уши… Господи, это же не уши… это блюдца. Но его тихое «Приходи завтра на танцы» что-то всколыхнуло в её душе. Нет, не любовь. Жалость? Или нежность? Она ещё не поняла. Но на танцы пойдёт.

Щелчок и резкий взвизг оконной створки в доме напротив перерастает в тягучий скрип. Аннушка удивлённо поворачивает голову.

Ничего себе. Лёнька! В окне дома напротив. Окно-то Людкино. Вон она за спиной его маячит. Растрёпанная. Лёнька хватается сильными руками за подоконник, рубаха на нём расстёгнута. Людкина рука скользит по его плечу, он поворачивается, быстро чмокает распатланную Людку в распухшие губы и взбирается на подоконник. Миг, и он уже на земле. Людка посылает ему вслед воздушный поцелуй, зевает, запахивает халатик и уходит, оставляя окно раскрытым. Ох, и хват Лёнька!

Тем временем Лёнька идёт за дом. Там, рядом с загоном, он выкуривает стащенную у бати цигарку, застёгивает рубаху, поправляет ремень на штанах. Мужик! Заломал-таки Людку. Да и недолго та сопротивлялась, специально ведь окно открытым на ночь оставила. Он по глазам всё понял. А глаза у Людки такие… В общем, развратные глаза и формы… ух, какие соблазнительные. Ну и что, что она старше, тем значительней его победа. Оседлал кобылку.

– Так-то вот! – ухмыляется Лёнька.

«Ме-е-е», – блеет Бяшка.

– Понимаю, брат, – сочувственно кивает Лёнька и откидывает крюк затвора. – Иди-ка погуляй. Пощипли травки на свободе. А я спать.

Лёнька возвращается к дому, плюхается на старую кровать, что стоит под лестницей на чердак, и через минуту Бяшка уже слышит смачное посапывание. Травы вокруг дома хватает, но Бяшку травой не удивишь, хозяйка кормит его сытно, много ли козлёнку надо. Бяшка отворачивается от сопящего Лёньки и двигается в сторону бельевой верёвки. Яркое зелёное платье с крупными белыми ромашками успело за ночь высохнуть, и теперь его подол весело развевается на ветру. Бяшка любит ромашки так же, как и Аннушка. Он подходит к платью и, раздувая ноздри, принюхивается. От ромашек пахнет слабым ароматом хозяйственного мыла. Так же пахнут руки его хозяйки, Гликерии, когда она гладит его по загривку. Аннушка пахнет ромашками. Она тоже гладит его по загривку. И руки у Аннушки нежные. А у Гликерии суховатые, гладит, будто гребнем чешет. Хозяйку Бяшка уважает, Аннушку любит.