Проклятие дома на отшибе. Мистика
Бяшка захватывает подол платья развесистыми губами, словно целует. Лёгкий шифон приятно мять губами… и пережёвывать.
– Мам, можно я сегодня на танцы пойду? – слышит голос Аннушки Бяшка.
– Эт во сколько ж ты домой явишься? Допоздна, што ль? – строго вопрошает Гликерия.
– Ну да.
Голоса приближаются, вот уже виднеется синий халат хозяйки, позади мелькает розовая блузка Аннушки, челюсти Бяшки ускоряют движение.
– А нам, прикажешь, тебя до полуночи дожидаться? Отцу на работу чуть свет.
– Так вы не ждите меня, ложитесь. Я тихонечко зайду и сразу спать.
– А хату, что ж, открытой оставить прикажешь? Нет уж, лихих людей нонче бродит много. По ночам разные шорохи да стуки слышатся, будто ходит кто. Так что не проси даже. Как стемнеет, я двери на засов.
– Ну и ладно! А я на чердаке переночую. В гробу. Вот только подушку и одеяло мне на веранде оставь.
– Ну ты придумала. Ладно, ежели так. Иди, а то на работу опоздаешь. Платье твоё уж высохло наве… – Гликерия обрывает фразу на полуслове, её глаза расширяются до пугающей величины. – Ах ты ж, зараза!
Она бросается к калитке, отгораживающей жилую часть дома от хозяйственных построек и огорода.
– А-а-а… – кричит Аннушка, хватая лицо руками.
«Ме-е-е», – блеет сквозь зубы Бяшка, шарахаясь от хозяйки. Подол ромашкового платья трещит, и Бяшка трусит в сторону загона с куском шифона во рту.
Лёнька храпит, Аннушка плачет.
***
Ранее утро быстро перетекает в жаркий полдень, полдень перегорает в тёплый вечер, а вечер в томные сумерки.
«Любовь… Счастье…» – это ведь только слова.
«Любишь ли ты меня?»
«Не знаю».
Но когда они выходят из парка, она рада, что именно он держит её за руку. И все головы оборачиваются и смотрят им вслед.
Спугнула! Вот не дура ли? Он целоваться полез, а она: «Стихи сначала читай!». Тьфу! Будто сроду стихов не читала. Обиделся. Довёл до ворот и «до свидания». Ну и ладно! У неё тоже гордость есть.
Скрип, скрип. Аннушка на цыпочках ступает по деревянным половицам. Родители давно спят. Отец, утомлённый плотницкой работой, ложится рано и встаёт рано.
Аннушка схватила с лавки подушку и одеяло и стремглав вылетела в тёмный двор. Окна закрыты, белые накрахмаленные занавески задёрнуты, только квадратики форточек торчат наружу. Аннушка осторожно пошла вдоль дома. Путь ей освещают застрявшая в безразличных сумерках луна, да приглушённый шторками свет в Людкином окне. Тихо как-то по-особенному, словно в дыру провалилась. Но вдруг дунул ветерок в лицо, и сразу зашуршало, заворошилось, зачавкало, и вдали словно кричит кто. Шуршит, понятно, каштан разлапистый, но этот крик вроде и не крик, а стон сдавленный, откуда-то из-под земли. Холодок покрыл спину. Из Людкиного окна раздался короткий смешок и страх сразу улетучился. Лёнька!
Аннушка прошла за дом, закинула моток проволоки на калитку, чтоб не стучала от ветра, и забралась по ступенькам на чердак. На чердаке пахнет пылью, полынью и свежеструганными досками. Новенький гроб отец сколотил для себя, чем страшно напугал мать.
– Ты что ж это, помирать вздумал? – содрогнулась Гликерия, увидев гроб на веранде. – Или мне приготовил?
– Себе, – буркнул отец. – Липа больно хорошая попалась, вишь, доска какая крепкая, вот решил для себя приберечь. Когда-нибудь помирать всё равно придётся, что ж я другим делаю, а себя, значит, без гроба оставлю.
– Ох, сердце зашлось. Не могу на него смотреть. Убери его куда-нибудь, чтоб на глаза мне не попадался.
– Куда ж?
– В сарай… Нет, я в сарай хожу.
– Так, может, на чердак?
– Хоть на чердак, только с глаз долой.
Сквозь прореху в чердачной крыше на гроб просачивается бледный свет равнодушной луны. Гроб и гроб, что ж такого? Просто липа, отец даже лаком ещё не покрыл. Аннушка бросила в гроб подушку, сверху толстое ватное одеяло, стянула с узких бёдер юбку-пудель, которую пришлось впопыхах выкраивать из куска фетра.
Отличная юбка получилась! Конечно, платье ей нравилось больше, но что делать? Квадратный отрез фетра, подарок Таисии на день рождения, давно валялся в комоде ненужным грузом. Ткань была неплохой, фетр – материал хоть и плотный, но достаточно лёгкий, смущал только рисунок. Кошечки и собачки были «разбросаны» по кремовой расцветке ткани смешными аппликациями. Распрощавшись с шифоновым платьем, Аннушка расстелила на столе отрез и, недолго думая, обрезала края ткани, превратив квадрат в круг. Следующий круг, размером с осиную талию, был вырезан по центру. Фетр тем и хорош, что не сыпется; обтянула розовой лентой, завязала её бантом сзади, и вот тебе новый наряд. Всё ещё немного смущали кошечки, но все сомнения развеялись, когда она увидела восхищённые взгляды парней и завистливые взгляды подруг при её появлении на танцах. Да, юбка определённо имела успех!
Аннушка стянула шёлковую блузку, скинула туфли и ступила в гроб. В углу что-то скрипнуло.
– Ой! – вскрикнула Аннушка и присела, вглядываясь туда, откуда появился звук.
С трудом ей удалось разглядеть лишь тёмное пятно странной формы. «Это же охапка полыни!» – вспомнила и улыбнулась.
Сто раз она лазила на чердак, детьми они с Вовкой проводили тут все вечера. Она знала здесь всё: каждый закуток, что и где лежит. Полынь, собранная матерью ещё три года назад как средство от блох, которые внезапно откуда-то появились в их доме, давно высохла, но свой горьковатый аромат сохраняла.
Аннушка легла и закуталась в одеяло. Сквозь прореху в крыше она смотрела на холодную луну, которая висела над Землёй, как чуждая этому миру реальность. Думала о Борисе и о том, что между ними произошло что-то непонятное, похожее на эту луну, такое же холодное, но всё ещё светлое. «Это ведь не ссора?» – спрашивала сама себя. «Это просто, как непогода, после которой будет опять солнечно», – успокаивала ниоткуда взявшуюся тревогу.
В углу снова скрипнуло, потом зашелестело, и вдруг вспорхнув, пролетело над головой и опустилось на балку. Стянув углы одеяла, Аннушка вжалась в гроб. Огромная чёрная клякса закрыла оконный просвет. Голова с заострённой макушкой втянута в чёткую линию сомкнутых крыльев. Аннушка не видела глаз существа, но чувствовала его тяжёлый, придавливающий взгляд. Горло перехватило, будто кто-то сжимал его железными тисками.
«Иди сюда…» – зашумело в ушах.
«Господи, спаси и сохрани», – помолилась про себя Аннушка, немея от ужаса. Чёрное пятно дёрнулось, вытянуло в её сторону шею и зашипело.
– Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, спаси меня грешную, – выдавила из себя Аннушка и, откинув край одеяла, размашисто перекрестилась.
От взмаха руки сущность встрепенулась, издала протяжный клокочущий стон, затем, резко раскинув огромные крылья, вспорхнула и, сжавшись в комок, вылетела в чердачное окошко.
***
На миг маякнув, рассвет разлился по двору яркими летними красками. Чердачное утро опутано серебряной паутиной. Солнечный свет, просочившийся в прореху крыши, скользит по лицу узкой полоской. Откинув края одеяла, Аннушка потянулась, открыла глаза и тут же зажмурилась. Какой слепящий этот луч, не даёт глаз открыть! Села, потёрла веки, посмотрела в угол. Растрёпанный стог сухой полыни накренился косматой макушкой. Тонкие веточки, увешанные миниатюрными седыми соцветиями, торчат в разные стороны. Посмотрела на мутное чердачное окошко. Запыленное стекло едва пропускало свет. Окно было глухим, ни открыть, ни закрыть, и уж тем более вылететь…
– Тьфу ты, приснится же такое! – улыбнулась Аннушка.
И всё-таки отчего-то ей стало не по себе. Она смотрела на окно и не могла оторвать от него взгляд. На мутном стекле виднелось размытое очертание страшного, перекошенного гневом лица. Злющие глаза смотрели прямо на неё холодным пронизывающим взглядом, а поджатые губы будто цедили в её сторону проклятия.
– Ха-ха-ха! – громко и совсем невесело рассмеялась Аннушка и потянулась за блузкой.
Завязывая на груди бант, она старалась не смотреть на окно и, словно выговаривала кому-то, бубнила под нос:
– Глупости! Померещилось! Ха-ха! Это Лёнька пальцем по стеклу вывел. Он маленьким всегда на окнах пальцем рисовал. Надо вымыть…
Перебирая руками юбку, она обнаружила на полотне небольшое отверстие. Дырочка имела странные, будто обугленные края. Аннушка нахмурилась – почти новая юбка была испорчена.
– Откуда это? – чуть не плача, тёрла дырку пальцем Аннушка.
Когда кроила, этого точно не было, она бы заметила. Словно кто прожёг сигаретой. Но Борис не курит, а больше она ни с кем вчера не общалась. Она вообще не переносит сигаретный дым и всегда отходит от тех, кто курит.
– Да что же это такое? – всхлипнула Аннушка, разглядывая прореху. – Пропала юбка. Сглазили! Точно!
Она вспомнила, какими завистливыми глазами смотрела на неё Таисия. Пожалела, небось, что ткань эту ей подарила. Думала, сплавила ненужную вещь, а она вон какая красота получилась.
Аннушка нервно натянула юбку, всунула ноги в туфли и, пригнувшись, пошла к выходу.
Деревянная покосившаяся дверь недовольно скрипнула, пропуская Аннушку на метровый балкончик, с которого вниз шли ступеньки – старые, рассохшиеся и почерневшие от времени доски, сколоченные отцом тринадцать лет назад. Ступив на дощатый настил, она почувствовала что-то мягкое и выпуклое под ногой.
Солнце слепило, Аннушка присела и, выгнув ладонь козырьком, прикрыла от света глаза и тут же вскочила.
Мёртвый голубь! На окровавленном, вывалившемся из черепной ямки глазу птицы сидела жирная, переливающаяся всеми оттенками зелёного муха.
Она содрогнулась от омерзения и бросилась вниз с такой скоростью, словно и не было на ней туфелек на шпильке. Спрыгнув с последней ступеньки, налетела на Лёньку.
– Опочки! – Лёнька ковырнул ногтем в зубах. – Сеструха, ты откель это?
Потерявшая дар речи, Аннушка смотрела на брата ошарашенным взглядом.
– Чего молчишь-то? – Лёнька толкнул сестру в плечо. – Чего на чердаке делала, говори?
– И… и… иди ты! – Аннушка толкнула брата в ответ. – Те… те… тебе-то чего там надо?
– Чего мне надо я сам знаю, – Лёнька вынул из кармана рогатку и повертел у неё перед носом. – А ты чего заикаться стала?
– Т… т… там п… птица. Мёртвая.
– Ага, – ухмыльнулся Лёнька. – Моя работа. Я этого голубя с первого раза подбил, в башку камень засадил.
– В… в глаз.
– Ха! С первого раза! И прямо в глаз.
– Ду.. ду… ду-ше-губ! – выдавила нараспев.
– Подумаешь, не я, так кошки бы задрали. Я за ним давно охотился. Он, гад, мне на штаны серанул, я сразу не смыл, думал, высохнет – само отвалится, оно и отвалилось, только вместе с тканью, так с дыркой и хожу, а ты говоришь: живодёр. Это кто из нас ещё живодёр, вон глянь, – Лёнька приподнял согнутую ногу, демонстрируя дыру на коленке. Дырка была точно такая же, с обугленными краями.
– Так это голубь! – прошептала Аннушка и облегчённо вздохнула. – Не зря говорят, что у страха глаза велики.
– Жрать охота. – Лёнька погладил урчащий живот. – Пойдём, что ли? Мать вчера козлятины целый казан натушила. М-м-м, объеденье! Я две тарелки съел. Ещё хотел, но мать не дала, тебе оставила. Ну, ты же со мной завсегда поделишься?
– Какой ещё козлятины? – насторожилась Аннушка.
– Так отец вчера Бяшку забил, за то, что он твоё платье сожрал. – Лёнька подмигнул. – Поделишься, не?
Рой чёрных мошек воронкой закружил перед глазами, ноги стали ватными. Падая, Аннушка успела схватиться рукой за лестничные перила. Её потряхивало, рвотные спазмы выдавливали из желудка вязкую серую массу. Перегнувшись через деревянное ограждение, она зарыдала, исторгая рвущуюся из нутра горечь.
Глава четвёртая
Тёмная ночь. Кромешная. Глаза постепенно привыкают и через минут пять начинают различать кособокие надгробия, накренившиеся кресты и заросшие кустарником оградки. Старое кладбище позабыто, позаброшено.
Тая осторожно пробирается сквозь заросли сирени, придерживая одной рукой юбку, другой прижимая к груди свёрток. Далеко ходить незачем, всё равно никто не увидит. Здесь и днём-то никого, ну разве что какой алкаш забредёт, а ночью так даже собаки этот погост стороной обходят. Вот и хорошо. Собаки могут всё испортить; вечно что-то роют, а кроличью лапу точно учуют и раскопают, а ей надо, чтоб лежало в земле, чтоб намертво, чтоб навсегда.
Тая вспомнила подозрительный взгляд Варвары Громыхиной, у которой она выпрашивала чёрного кролика. Никак противная баба не хотела уступать, пришлось отвалить за него все накопленные с зарплаты сбережения.
– Та на шо он тебе сдался? – любопытничала Варвара, женщина ещё не старая, но уже с тяжёлой отдышкой. – Может, серого возьмёшь, их у меня три? Жалко чёрного, один лишь.
– Мне чёрного надо, – настаивала Тая.
– Да какая тебе разница, мясо у них одинаковое, или ты воротник решила из него сделать?
– А вам какая разница?
– Ух ты! Какая… Может, жалко мне чёрного, больно красивый.
– Так ведь и деньги я вам плачу за него немалые.
– Уж не приворожить ли кого решила? – прищурила хитрый глаз Варвара.
– Что вы ерунду говорите? – Тая вскинула возмущённую бровь. – Шапку хочу из кролика вашего сшить, под цвет пальто, понятно?
– Понятно-то оно понятно… – хмыкнула Громыхина, и демонстративно подняла голову, разглядывая безоблачное небо, тем самым намекая на неподходящий по сезону повод.
В ответ Тая только поджала губы и настырно протянула оговоренную минуту назад сумму.
– Ладно, живым возьмёшь или забить? – Громыхина вложила деньги в карман передника.
– Забить, конечно, я не живодёр.
Варвара измерила Таю насмешливым взглядом.
– Ну тогда сиди, жди. – И поплелась за дом.
Луна на мгновение вынырнула из наляпышей-облаков и осветила тропинку, уводящую в частокол крестов. Тая поправила свёрток, который почти сполз на живот, посмотрела на миниатюрные, перетянутые на запястье чёрным ремешком, часики и огляделась. До полуночи оставалось шесть минут, а подходящего места она пока не нашла.
Нужна могила, чтоб земля более-менее рыхлая была, но взгляд цеплялся только за трухлявые пни и торчащие из пересохшей земли коряги. Дождей давно не было, сбитую землю детской лопаткой не раскопаешь, а другой возможности у неё уже не будет.
Полнолуние и пятница, конечно, повторятся, но где ей снова раздобыть лапку чёрного кролика, причём отрубленную накануне. Тая решительно направилась в сторону от тропинки и не прогадала. Первый попавшийся на пути холмик оказался заброшенной могилой, с почти провалившимся в землю надгробием.
– Отлично! – обрадовалась Тая, присела «у ног покойника» и положила на землю свёрток. Развернула бумагу и вынула лопатку. Теперь надо быть внимательней и ничего не перепутать, иначе всё насмарку. Даже хуже, всё вернётся ей же. В книге написано, что «обратка» за ломаный приворот неминуема.
Тая размахнулась и всадила лопатку в землю. Ударившись о твердь, металлическая ручка согнулась и от земли отделился и взлетел сухой ком. Ещё несколько комьев отлетели в сторону перед тем, как ручка окончательно выгнулась дугой. Тая хотела вернуть ей рабочее состояние, но передумала и отбросила лопатку в сторону; образовавшееся в земле углубление вполне подходило по размеру.
Быстро развернув окровавленную тряпку, Тая подхватила и приподняла двумя пальцами обрубок кроличьей лапы. Повертела, брезгливо оглядывая. Срез целый, но слипшаяся местами от крови шкурка свисала липкими лохмотьями по краям раны. Ей впервые пришлось рубить кость, поэтому получилось коряво, неровно, но зато с первого раза. Топором «бух», кость «хрясь», и готово. Лапку завернула в тряпку, тушку кинула собакам.
«У-у» – прогундело по кладбищу.
Тая насторожилась, прислушалась. Никого. Пора завершать обряд. Положила лапку когтистой частью на север; тут ошибки быть не могло, их хата находилась в северной части города, вот и ориентир. Склонилась, прошептала заклинание, закидала комьями ямку, присыпала смесью песка и пыли, что наскребла испорченной лопаткой и поднялась.
«У-у» – выдохнула земля.
Тут уж и луна прикрыла свой кратерный глаз седой вуалью облаков. Стало темней, но всё ещё оставались различимы очертания надгробий, которые теперь во мраке ночи казались увязшими в земле карликами.
Таких Тая видела в цирке-шапито, который весной приехал к ним в город и целый месяц давал представление. Цирк ей не понравился, маленькие силачи-акробаты с квадратными спинами и врезавшимися в плечи головами вызывали отвращение. Отвращение вызывали и миниатюрные гимнастки, с лицами и голосами пятилетних девочек.
Она бы вообще в цирк не пошла, вид карликов на афише не вызвал в ней интереса, но у афиши крутился Вовка. Он разглядывал нарядных лилипутов горящими глазами и цокал языком, не замечая слежки. Было ясно, что Вовка обязательно пойдёт на представление, а раз так, то пойдёт и она.
Но всё обернулось хуже, чем она ожидала. Вовка даже не заметил её присутствия, хотя она сидела прямо перед ним. А ведь чтобы купить нужный билет, вернее выгодное место, но не для обозрения циркачей, а для попадания в сферу внимания Вовки, ей пришлось провернуть почти шпионский манёвр. Но всё оказалось зря, Вовка смотрел не на неё, а на то, что происходило на манеже. Тая посчитала бы время, проведенное в цирке – потерянным, если бы не подслушанный разговор Вовки с братом.
– Я тоже циркачом буду, – взвизгнул Вовка, прорывая всеобщее рукоплескание.
– Ты? – выкрикнул Лёнька в его сторону. – Ты же ничего не умеешь?
– Научусь, – выкрикнул в ответ Вовка.
Аплодисменты немного стихли и он, чуть понизив тон, продолжил делиться с братом планами на будущее. – Жонглировать хочу и по канату ходить. Осенью в цирковое училище поеду поступать, и поминайте меня как звали.
Что ответил Вовка, Тая не услышала, после слова «уеду», она оглохла.
Всю ночь после представления она проплакала в подушку, а наутро, утерев слёзы, отправилась к бабушке.
Тая плюнула в сторону напоминавшего карлика надгробья. Её не мучила совесть за украденную у бабушки книгу, не было жаль убитого кролика, и нисколько не пугало ночное кладбище. Она долго выжидала подходящего случая, так чтоб всё совпало с описанием из книги по чёрной магии. А то, что этим она сломает чужую волю, так и что?
«Фух!» – Надгробье поплыло, меняя форму.
Не отводя глаз от могильной плиты, Тая присела и подобрала с земли брошенную лопатку, сжала в руке. Мысли понеслись в голове хороводом. Дурная слава древнего погоста ходила среди людей. Поговаривали, что на его месте, когда-то была церковь, которую взорвали, а из кирпичей сложили дорогу, по которой гнали каторжников и что многие из них, измученные и голодные, умирали, и хоронили их тут же у дороги, так и образовалось кладбище. Говорили, что души каторжан до сих пор иногда выходят из своих могил и бродят по окрестностям, собирая кирпичи, чтобы выстроить новый храм.
– Души трагически погибших людей не отбывают на небо, как у умерших в свой земной срок, а начинают скитаться по тем местам, где произошли эти события, и иногда наведываются к родным и близким. – Вращая белыми, как варёное яйцо, зрачками, пугала Таю бабушка.
Катаракта пожирала её зрение, но бабуля утверждала, что отдала глаза духу горихвостки, когда в детстве собирала птичьи яйца на скалах. Она вообще много рассказывала о благодатном Красноярском крае, где прошло её детство, о торчащих из земли, словно клыки великана, каменных столбах, на которых обитали эти самые горихвостки. По поверьям птичье яйцо наделяло огромной жизненной энергией и сексуальной привлекательностью, но в конце жизни требовалась расплата.
В подобные сказки Тая не верила, но накренившийся «карлик» вдруг расправил плечи и… оторвался от земли огромной чёрной птицей.
– Пшла! – Тая швырнула лопатку в сторону птицы. Услышав звякающий звук проехавшей по камню лопатки, потрясла в сторону улетевшей птицы кулаком. – Я тебя не боюсь.
Глава пятая
Внезапная яркая вспышка и оглушительный грохот одновременно ослепили и оглушили его. С трудом открыв глаза, он увидел, что на месте церкви зияет огромный провал, а над ним нависает облако пыли. Куски штукатурки и обломки кирпича были разбросаны по земле. Постепенно облако рассеивалось, открывая его взору уцелевшие части кирпичной надстройки. Над ней кружили и кричали чёрные птицы.
Одна из них направилась в его сторону. С удивлением он заметил, что по мере приближения птица становится всё больше. Менялся не только её размер, но и форма. Гордей никогда не был трусом, но эта несоразмерность испугала его.
Подлетев, птица стала описывать вокруг него не круги, а треугольники, или ему так казалось из-за остроконечной головы птицы и столь же остроконечных крыльев. Отлетев в очередной раз на метр, птица резко развернулась и направилась в его сторону, но не прямо, а под углом. Он не успел сообразить, как увернуться, острый клюв вонзился ему под ребро. От резкой боли он вскрикнул и проснулся.
Он увидел перед собой склонённое лицо Гликерии.
– Что случилось? – Она провела ладонью по его лбу. – Ты горишь!
В тусклом, льющемся из окна лунном свете её лицо казалось серым и уродливым. Растянутая по щекам тень удлинила и заострила нос, вместо глаз – бездонные дыры, всклокоченные волосы свисают сбитой паклей.
– Здесь, – Гордей ткнул пальцем в бок и потерял сознание.
Очнулся он в больнице. Рядом с его кроватью сидели две дамы в белых халатах. Одна из них была молодой и красивой, другая – пожилой и некрасивой. Красивая перебирала в руках бумажки, некрасивая протирала окуляры очков.
– Лейкоциты зашкаливают, – покачала головой молодая.
– Вот именно, – кивнула пожилая и, нацепив на нос очки, внимательно посмотрела на Гордея. – Очнулся? Вот и ладненько. Ты уж извини, милок, пришлось тебе снотворное вколоть, уж больно ты кричал. А так хоть выспался.
Про «вколоть» Гордей не помнил. Он попробовал сесть, но подреберье сразу отреагировало острой режущей болью.
– Ааа… – застонал Гордей и упал головой в подушку.
– Лучше лежи, милок. Пока мы не поймём, что с тобой.
Молодая и красивая быстро сунула листок с результатами в прозрачную синюю папку и развернула лебединую шею в сторону больного.
– Да уж, загадали вы нам загадку. Даже Матвей Еремеевич, а он не просто врач, он, ни много ни мало, эскулап, бог врачевания, посмотрев ваш анализ крови, сделал вывод, что такого не может быть.
– Я что, уже умер? – процедил сквозь ноющую боль Гордей.
– Пока нет, – бросила молодая и красивая и осеклась под осуждающим взглядом пожилой и некрасивой. – Но это какой-то уникальный случай. С такой температурой…
– Лидия Сергеевна, – снова обрубила разглагольствования коллеги пожилая и обратилась к Гордею. – У тебя, милок, была высокая… очень высокая температура, нам с трудом удалось её сбить. Надо признать, у тебя редкий фенотип.
– Может, вы инопланетянин? – пошутила молодая и заискивающе улыбнулась.
– Ммм… – простонал Гордей.
– Болит? – посочувствовала пожилая. – Потерпи малёк, сейчас ещё снотворное вколем, тогда поспишь. Надо тебе хорошо выспаться перед завтрашним.
– А что завтра? – Гордей испуганно посмотрел на некрасивую врачиху.
– Завтра, милок, на операцию.
– Операцию? – вымученно процедил Гордей. – А что у меня?
– Пока до конца не ясно. Есть только предположения, – уклончиво ответила пожилая и снова сняла очки.
– Но… – попытался возразить Гордей, и боль тут же напомнила о себе.
– Вы жить хотите? – строго спросила молодая. – Тогда прекратите возражать. Матвей Еремеевич спас не одну жизнь. Раз сказал «резать», значит, «резать».
«Нет», – хотел крикнуть Гордей, дёрнулся, и… свет внезапно погас.
В обступившей темноте он отчётливо почувствовал запах древесины. Ему ли, плотнику, не знать этот запах? Только откуда он взялся? Может, он уже умер и его похоронили? Он всё понял: он лежит в гробу, который сам себе сколотил из липовых досок. Он слышал про такое. Слышал и боялся, что и его могут так же… похоронить заживо. Холодный пот прошиб от головы до пят. Чёртов эскулап, зарезал не до конца!
Он почувствовал внезапное давление, словно что-то тяжёлое опустилось ему на грудь.
«Можешь ли ты?» – прошипело то, что давило на рёбра.
Его парализовало, он не мог шевелить не то что рукой, но даже губами. Однако, собрав последние силы, выдавил: «Ммм».
Промычал, и сразу стало легко. Будто то, что давило, в одночасье улетучилось.
Он открыл глаза. Над ним стоял высокий, грузный, неряшливый и очень раздражающий непонятно чем врач. Эскулап и бог врачевания – Матвей Еремеевич.
– Хм, непонятно, – поджав тонкие полоски губ, вынес свой эскулапский вердикт врач и вышел из палаты.
Сначала приходила та, которая красивая, потом та, что некрасивая, и ещё кто-то, кого он не знал, заглядывали пациенты из его и других отделений, к обеду собрался консилиум. Ему мерили температуру, щупали, просвечивали на рентгене, брали анализы, пожимали плечами и ахали, но вынесенный утром Матвеем Еремеевичем вердикт оставался неизменным – «непонятно».