Книга Петербургские крокодилы - читать онлайн бесплатно, автор Гавриил Александрович Хрущов-Сокольников. Cтраница 8
bannerbanner
Вы не авторизовались
Войти
Зарегистрироваться
Петербургские крокодилы
Петербургские крокодилы
Добавить В библиотекуАвторизуйтесь, чтобы добавить
Оценить:

Рейтинг: 0

Добавить отзывДобавить цитату

Петербургские крокодилы

Варвара Григорьевна инстинктивно опустила руку к карману, в котором были зашиты деньги… что-то кольнуло под сердцем.

– Сколько? – тихо спросила она.

– Обыкновенно, дают половину, – отчеканил Цукато, – но с вас, извольте, я возьму двести рублей, остальные: половину после начала занятий, а другую через три месяца. Впрочем, я не принуждаю, как угодно, мне учеников не искать стать, – ухмыльнулся он, видя, что вдова колеблется…

– Есть ли у вас ножичек или ножницы… знаете, в дороге спокойнее, когда карман зашит, – говорила Варвара Григорьевна, решившаяся идти до конца.

Цукато подал просимое, и через минуту две радужные бумажки лежали пред ним на письменном столе… Он взглянул на них искоса, и потом, словно не обращая на них никакого внимания, оставил их лежать на том же месте, написал расписку и пошел проводить посетителей.

Когда он вернулся в кабинет, у письменного стола стояла красавица, так поразившая Борщова. Роскошный пеньюар ловко обхватывал её чудный стан. Она держала в руках только что полученные Цукато бумажки.

– Браво, браво, мой коханый! Мне на бархатное платье добыл, браво! Браво!

– Юзя… ради Бога! Ради Бога, оставь деньги, они мне необходимы, – умолял капитан.

– Опять на опыты!.. Не дам, не дам… мне нужнее, нужнее, – говорила красавица, вертясь по комнате с бумажками в руках…

– Что же я буду делать… Чтобы учить этих болванов, мне нужны материалы, нужны машины…

– Не говори вздор… Твои глупые москали верят в тебя, как в Бога, показывай им фокусы, морочь, все сойдет, а денег я не отдам, не отдам… Ты их не возьмешь от своей маленькой Юзи, – и она, вдруг превратившись в ласковую кошечку, подкралась к нему и обняв за шею, поцеловала в губы.

Деньги остались у Юзи.

Глава III

Восставший из мертвых

Прежде чем продолжать нам рассказ, вернемся несколько назад, и поищем в прошлом капитана Цукато данные, по которым можно было бы определить последующие развитие этого представителя крокодилов, хотя еще не самой опасной породы.

Лет двадцать тому назад, в Тихвине, уездном городе Новгородской губернии, происходила следующая сцена…

В довольно прилично обставленной квартире поручика квартировавшего там полка, Василия Егоровича Перекладина, на покрытом белой скатертью обеденном столе, в зале, стоял, обитый темным глазетом, гроб. Кругом гроба высились в высоких церковных подсвечниках восковые свечи. В комнате пахло ладаном. Зеркала были завешены, а шторы спущены. Неясный полусвет царил в комнате, и производил на каждого входящего тяжелое, подавляющее впечатление… Чувствовалось присутствие смерти… Но что могло больше всего изумить каждого, это то обстоятельство, что гроб был пуст, в нем не было покойника, да и во всей квартире, кроме двух мужчин, сидящих за чайным столиком, в столовой, ни живых, ни мертвых представителей человеческой породы не оказывалось.

Один из распивавших чай был одет, как на бал, в мундире, эполетах и новых штиблетах, другой же, облеченный в темно-зеленый, восточный халат и туфли, очевидно, был у себя дома, и действительно, это был хозяин квартиры Василий Егорович Перекладин, более известный в полку под кличкой «Васеньки», враль и балагур первой руки.

Офицер в мундире был его ротный командир штабс-капитан Цукато, живший с ним на одной квартире.

– Декорации готовы, роль выучена, – говорил Цукато, прихлебывая чай с ромом. – Одно сомнительно, поедут ли статисты по приглашению?

– Не тужи, брат, тотчас явятся. Особенно твой мерзавец Шельмензон… Он просто умрет с горя, когда узнает о твоей смерти…

– Ха, ха, ха! – покатывался Цукато. – Этому мерзавцу больше пяти копеек не давай, не стоит.

– Уж меня не учи, – улыбаясь, промолвил Перекладин.

– Да, да, давай-ка подочтем, сколько долгов, чтобы не пропустить какого. Список у тебя?

– Вот он… давай считать!

– Давай. Шельмензону 3.000 рублей, клади на счетах.

Косточки щелкнули.

– Вараксину 1.500, с процентами 1.700… Положил?

– Положил.

– Гребешкову 1.600, Инокову 2.200, портному 800, Шлемке Гринбергу… ха, ха, ха… 1.500… дал 300, в полторы вексель… этому пяточек… ха, ха, ха!.. Положил?

– Положил.

– Сколько?

– 10.000… Цифра!.. – многозначительно проговорил Перекладин.

– Да… да-а!.. Всем писал?

– Всем… вчера и сегодня…

– А сколько наличных остается… на уплату?

– 510 рублей, – пересчитав пачку, ответил поручик.

– Как 510, было 560?

– Вот все счеты… Гроб 35 рублей, свечи и церковь 8, священнику 5 рублей, марки, извозчик, посланному с письмами.

– Так, так, верно, верно… В тебе ли мне сомневаться… Знаешь что, Васенька, если нам удастся, тогда всю жизнь, до гробовой доски располагай мной, я твой неоплатный должник… А то съели меня эти проклятые кредиторы, словно черви могильные, заживо съели!..

Раздавшийся в это время в прихожей робкий звонок прервал беседу приятелей. Они быстро оба кинулись в зал. Цукато с ловкостью, которой позавидовал бы любой гимнаст, вспрыгнул на стол, и быстро лег в гроб, сложил руки на груди, и закрыл глаза. Губы его мгновенно приняли мертвенно-спокойное выражение, ни один мускул его не дрожал… Перекладин бережно укрыл его покровом, и закрыл лицо кисеей… осмотрел, все ли в порядке, и затем уже пошел отворить посетителю.

В прихожей, торопливо сбросив пальто, пред Перекладиным предстал маленький человечек, с еврейского типа лицом, и с нервной суетливостью поздоровавшись с хозяином, тревожно проговорил.

– Вы, господин поручик, напугали меня своей запиской, что случилось?.. Бога ради говорите, что случилось?

Вместо ответа Перекладин приотворил дверь в зал и указал пальцем на гроб.

– Умер?.. Вей мир, кто умер?..

– Иван Иванович приказал долго жить.

– Что вы говорите… Иван Иванович, господин Цукатов… Вей мир!.. Не может быть… Он в воскресенье еще занял 300 карбованцев.

– Посмотрите…

Перекладин пошел в зал. Шелмензон (это был он), за ним.

Увидев сквозь кисею знакомые черты своего должника, Шельмензон побледнел… и совсем растерялся. Схватив за руку Перекладин, он прошептал:

– А как же мой долг… а мои пенензы[деньги (воровской жаргон)]?

– Тю, тю! Пропали…

– Как пропали… А движимость… а капитал? Ай вей мир… Мои денежки?

– Пойдемте отсюда, здесь, при покойнике так говорить не следует, пойдемте, – успокаивал его Перекладин, взяв под руку и уводя в кабинет…

– Ай вей мир… Вей мир! – на все лады повторял еврей… – Я к самому господину генералу от дивизии пойду, я жаловаться буду…

– Какой же суд над покойником!..

– У него есть недвижимость… я буду требовать… и найду…

– Да вы успокойтесь… Квартира моя по контракту, у нотариуса, жил он вот в той комнате, после него остались: один мундир старый, новый на нем.

– А зачем вы новый надели, зачем новый?! Я буду жаловаться!

– Кому угодно. – Перекладин улыбнулся. Цукато лежа в гробу и слыша разговор, едва удерживался от смеху…

– Да вот еще три чубука, пять рубашек, шестая на нем, сабля, кобура от револьвера, туфли, – пересчитывал недвижимость Цукато его наперсник.

– Нет, нет… Я буду жаловаться!! – Раздавшийся в это время звонок, заставил Перекладина идти отворять двери.

– Что случилось? Что случилось? – быстро спрашивал высокий, красноносый мужчина, по образу похожий на купца прасола [Оптовый скупщик в деревнях мяса, рыбы, скота и сельскохозяйственного сырья для перепродажи. (уст.)]… Это был кредитор Вараксин.

Как и Шельмензону, Перекладин ничего не ответил, но только приотворил дверь и показал на гроб… Прибывший остолбенел и открыл рот от изумления… но привычка взяла свое, он медленно перекрестился.

– Когда?.. – тихо спросил он…

– Вчера вечером… Вдруг сделалось дурно, через час готов… Доктор Самохвалов говорит удар!..

Гость и хозяин прошли через зал, и проходя мимо гроба, посетитель не преминул вторично перекреститься и поклониться покойнику. Они прошли в кабинет, где уже сидел Шельмензон.

Начался разговор, как, каким образом получить уплату по векселям, превращенным за смертью должника, в ничего не стоящие бумажки. Звонок раздавался за звонком. Один за другим являлись кредиторы, с каждым проделывалась та же пантомина [пантомима (уст.)], как с Шельмензоном и Вараксиным, все проходили через зал, всматривались в покойника и совсем ошеломленные являлись в кабинет. Не прошло и часа со времени прибытия Шельмензона, как все были в сборе.

Каждый по-своему выражал свое сожаление об утрате, один проклинал покойного, другой ругался, сжав кулаки, третий называя сам себя дураком, с отчаянием сидел, склонив голову на руки. Вдруг, среди общей тишины, последовавшей за общим возбуждением, раздался голос Перекладина.

– Господа, – говорил он, – вы все собрались сюда для того, чтобы найти какой-либо способ выручить хоть часть своих денег, – я, один только я состоял не кредитором, а должником дорогого товарища, царство ему небесное!..

При этих словах лица у всех прояснились, каждый почувствовал хоть слабую надежду получить частицу капитала.

– Да, господа, бывали и у Ивана Ивановича более счастливые дни… он тогда был готов, делиться последним, и я несколько раз пользовался его услугами. Сколько я ему должен… не знаю, не помню – понимаете, между товарищами…

– Значит, вы нам уплотите?.. – вмешался Шельмензон.

– Вовсе не значит господин Шельмензон… Я только говорю, что мне тяжело у себя в квартире слышать проклятия и упреки, относящиеся к человеку, которого я глубоко любил и который много раз делал мне одолжения. Я не настолько богат, чтобы уплатить все его долги, но я готов был отдать все, что у меня есть, чтобы избавить память покойного товарища от оскорблений!..

– Браво, молодой человек, это честно, это очень честно, это по-военному! – воскликнул отставной интендантский протоколист Гребешков, считавший себя почему-то военным…

– Да! Да! Это очень благородно!.. Благородно!.. – заговорило несколько голосов…

– Но сколько же заплатить, – опять вмешался Шельмензон.

– Вам лично ничего! Всем вместе все, что у меня найдется… – отрезал Перекладин, уже заметивший, что его предложение встречает сочувствие.

– Не перебивайте, господин Шельмензон! Не перебивайте! – зашумели другие кредиторы.

– Хорошо господа, сочтемте сначала, сколько всего должен мой бедный Ваня?

Начали считать, оказалась уже известная цифра 10.600 рублей. Как ни спорил Шельмензон, но побоявшись окончательно рассердить Перекладина, тоже согласился слить свою сумму с общим итогом. Тогда Перекладин медленно открыл стол, достал бумажник и еще медленней стал считать деньги… Оказалось 510 рублей. Отложив обратно 10 рублей в бумажник, он кинул 500 рублей на стол…

– Вот, господа, я держу слово… все деньги, пятьсот рублей я готов отдать, чтобы выкупить честь товарища…

– Все молчали… Ничтожность суммы всех опечалила.

– Да ведь это ж выйдет по пятачку за рубль! – воскликнул Шельмензон, – я протестую…

– Очень – рад, – резко возразил Перекладин и взял пачку в руки, Шельмензон хотел ее вырвать…

– Нет, брат, атанде [От фр. attendez – подождите (устар.) – возражение, требование остановиться]… не из таковских… – проговорил поручик и стал укладывать деньги обратно… – желаю вам господа, получить за ваши векселя больше.

– Извольте… я согласен, – вдруг словно выпалил Вараксин… – все равно, что в печке сжечь вексель… пожалуйте деньги… – Он достал вексель…

– И я согласен! И я! И я! – заговорили все кредиторы, и Перекладин, убедившись, что все согласны, стал отбирать векселя, и уплачивать за рубль по пятачку… Шельмензон, получая деньги, сделал такой уморительный жест отчаянья, что все присутствующие улыбнулись… За несколько минут операция была кончена, деньги выданы, векселя получены и тут же сожжены в топившемся камине.

– А теперь, господа, позвольте предложить по рюмочке водки, помянуть покойника… – заговорил Перекладин, открывая буфет и показывая целую батарею бутылок.

– Что же, с горя не мешает! – заговорили голоса, – выпьемте по маленькой!..

– Так уж и меня не обнесите! – вдруг загремел голос штабс-капитана, который с улыбкой на губах стоял в дверях кабинета… При виде восставшего из мертвых покойника раздался общий, нечеловеческий крик ужаса и испуга, некоторые попадали без чувств, а Иван Иванович, словно не замечая переполоха, подошел к буфету, налил себе большую рюмку очищенной и подвал вверх.

– За ваше здоровье, господа! – рявкнул он во весь голос и опрокинул рюмку в горло…

Описать, что произошло после этой сцены, трудно, пусть каждый представит по-своему, но дело дошло до полиции, был найден гроб, и прочее. Форменного суда не было, но оба приятеля угодили с теми же чинами на Кавказ. Но приключения Цукато тем не кончились… Под тропическим солнцем Кавказа, началось его полное превращение в крокодила…

Глава IV

Засада

Прошло два года. Отличившись, если не храбростью, то отчаянной дерзостью в делах с горцами, штабс-капитан Цукато получил эскадрон, и у него субалтерн-офицером [Младший офицер роты, эскадрона, батареи в русской дореволюционной армии] состоял все тот же неизменный друг – товарищ Перекладин.

Усмирение восточного Кавказа было только что окончено, но часто еще вспышки недовольства в рассеянных горских племенах заставляли русское правительство прибегать к силе оружия.

Цукато со своим эскадроном стоял в ущельях восточного Кавказа, и славился, у только что недавно покоренного населения, как богатырь и головорез.

Во время одной из экспедиций усмирения, он ворвался во главе своего отряда в аул Кара-Сарай, и выжег его дотла… Никто и ничего не пощадили… женщины, старики и дети убиты, девушки… да что и говорить о них… Война всегда имеет свою обратную сторону.

Возвратившись на пепелище своего аула, мужчины Кара-Сарая пришли в такой ужас и негодование, при виде зверств, учиненных русскими, что стали допытываться, кто ими командовал. Узнав, что это был Цукато, они поклялись на Коране и на шашках изрубить его в куски, живого или мертвого, а если горец даст клятву – он ее держит!

Недалеко от стоянки эскадрона Цукато, всего верстах в пятнадцати-двадцати проживал богатый грузинский князь Андремелек. Богат он был баснословно, но лучшим украшением его дворца была (как очень часто описывали в романах) его красавица дочь Тамара.

За красавицей увивались местные князьки и богатыри, но она увидала как-то Цукато, и пленилась его мужественной фигурой и прямым, резким разговором.

Однажды, накануне дня, в который должен был, во дворце князя Андремелека, справляться какой-то семейный праздник, к Ивану Ивановичу, крадучись, явился мирный черкес и за горсть полуимпериалов продал тайну, что абреки Кара-Сарая, зная, что Цукато должен будет ехать ночью по ущелью Копеек-Даг, решили сделать на него засаду, и убить его на обратном пути с праздника.

Пообещав мирному татарину вдвое, если известие справедливо, Иван Иванович принялся размышлять о своем положении.

Не ехать на бал было немыслимо, трусость на Кавказе не прощают, ехать значило подвергать свою жизнь смертельной опасности, так как, по словам татарина, в засаде должны были участвовать больше двадцати отборных абреков, как известно хороших стрелков… Но Иван Иванович, целью жизни которого было теперь во чтобы то ни стало покорить сердце горской красавицы-богачихи, решился на крайний риск, но принял свои предосторожности.

Долго обсуждал он со своим субалтерном план действий, и, наконец, решил, что взвод, под командой поручика Перекладина, выедет вечером, на проездку, и как бы случайно, часам к десяти, когда уже совсем стемнеет, будет, словно ненароком, у Копеек-Датского ущелья. Перекладину внушено, броситься в атаку, при первом выстреле.

Ровно в полдень, прифрантившись, как только возможно, Иван Иванович выехал на праздник к князю Андремелеку, на прекрасном белом карабахе [Старинная порода горных верховыхлошадей, выведенная на территории НагорногоКарабаха]. За ним следовал только один вестовой. Слух об этом отъезде с быстротой телеграфа распространился из аула в аул между горцами. Цукато никто не любил, и многие, зная о заговоре, только потирали руки да улыбались в густые бороды.

Как ни в чем не бывало, провел весь день штабс-ротмистр у ног красавицы, прихлопывал, как и все присутствующие, когда она танцевала лезгинку, сам отплясывал казачка, что не мешало ему опытным взглядом замечать, что кружок молодых людей, собравшийся во дворце князя, редеет, что многие из самых лихих абреков исчезали куда-то. Не было сомнения, они отправлялись на облаву.

Казалось, и красавица Тамара, если не знала о заговоре, то подозревала что-то недоброе, и когда Иван Иванович, не устававший говорить ей весь день любезности, начал в десятом часу собираться в обратный путь, она начала его упрашивать остаться у них переночевать. Старый князь повторил ту же просьбу, но в голосе его слышалась, помимо его воли, ирония. Он очень невзлюбил этого русского, который осмеливается иметь виды на его дочь. Иван Иванович был опять поставлен между двух огней, перспектива нападения, схватки вовсе не улыбалась ему, но мелькнувшая в эту минуту счастливая мысль заставила его прекратить все колебания.

– Я не ребенок, и не боюсь ни чертей, ни живых людей, князь, – ответил он отцу Тамары, – а если что случится, при мне шашка.

– А все-таки я бы посоветовал вам лучше остаться у нас на ночь. В крае не спокойно, на днях мои молодцы встретили шайку из шести мюридов [Здесь мюрид – простой мусульманин], лучше переночуйте… Никто из нас не сомневается в вашей храбрости, зачем же рисковать, – прибавил князь Андремелек.

– Риск благородное дело, князь, а против шести человек у меня шесть выстрелов в револьвере, – не без пафоса проговорил Цукато и вскочил в седло…

– Помните, господин офицер, я вас предупреждал, чтобы мне не быть в ответе.

– Кто же усомнится в вашей верности, князь, – тон в тон ответил Цукато и дал шпоры коню.

Через полчаса, вместе с вестовым, добрались они до начала ущелья. Было темно, как в могиле… Кремнистый путь едва виднелся, пролегая у самой скалы, покрытой густыми кустарниками – самое разбойничье место. Не говоря ни слова, Цукато осадил коня и спрыгнул с седла, вестовой последовал его примеру.

– Держи крепче свою лошадь за повод, – приказал офицер вестовому, и, выпустив поводья своего горячего карабаха, огрел его плеткой по крутым бокам. Лошадь дала страшную лансаду [Крутой и высокий прыжок верховой лошади] и стрелой помчалась к дому через ущелье.

Несколько минут был слышен звонкий топот её копыт, вдруг раздался дружный, страшный залп. Топот прекратился, послышалось падение чего-то тяжелого по камням на глубину ущелья, и почти в ту же секунду раздались дикие крики.

– Вур! Вур! И горские ругательства… Сидевшая в засаде толпа абреков, свалив залпом лошадь, думала, что всадник убит или ранен, и бросилась доканчивать его шашками и кинжалами.

Находившийся поблизости взвод, под командой Перекладина быстро выстроился, и согласно команде, бросился в атаку.

Произошла схватка. Двое драгун были ранены, но зато восемь горцев убито, а семеро взяты в плен и связаны.

Тем временем штабс-капитан, сев на лошадь своего вестового, потихоньку подъехал к месту побоища.

Выслушав от субалтерна рапорт, по форме, словно, ничего не зная и не понимая, Цукато обратился к вахмистру!

– Это что?.. – спросил он, указывая на связанных пленных.

– Пленные, ваше благородие! – отрапортовал усач.

– Кто приказал брать пленных?.. Могут быть убитые, но не пленные!.. Головы долой! – скомандовал он так повелительно, что через несколько секунд к восьми трупам прибавилось еще семь, а поутру, вокруг палатки эскадронного командира, воткнутые на высоких копьях, торчали головы абреков.

Дело получило огласку, назначено было следствие и по конфирмации суда, Цукато был лишен орденов «За храбрость» «за самоуправство и жестокость», как сказано в резолюции суда.

Но сердце красавицы загадка… Удаль Цукато произвела свое потрясающее действие. Дочь князя Андремелека влюбилась в него по уши, и не дальше, как через три месяца вышла за него замуж, несмотря на энергическое сопротивление отца.

Старик грозил ей всякими несчастиями, предсказывал ужасную будущность, но все напрасно, княжна Тамара стояла на своем, и старик должен был согласиться. К несчастию он был прав.

Глава V

Испытанное средство

Брак штабс-капитана Цукато с княжной Тамарой совпал с финалом суда над ним по поводу кровавой расправы с горцами, за нападение при Копеек-Даге. Оставаться на службе после подобного приговора было невозможно, и Иван Иванович вместе с женой и своим бессменным другом-товарищем Перекладиным уехал в Петербург, где сначала причислились куда-то, а затем оба вышли в отставку, Цукато в чине капитана, а Перекладин – поручика.

Первое время пребывания в Петербурге были самыми блестящими годами жизни Ивана Ивановича. Красота и семейные связи молодой жены открыли ему доступ во многие дома, а её богатое приданое, позволяло жить даже с некоторой роскошью.

Но капитан, выпив сладкого, захотел отведать и сладчайшего, и вот, тут-то началась та необузданная скачка за наслаждениями, в самом разгаре которой Цукато начал замечать, что у жениных сундуков есть дно, и что продолжать с таким же азартом проживать деньги немыслимо.

Но стремление по наклонной плоскости к разорению было неудержимо – надо было во что бы то ни стало добывать новые и новые суммы для уплаты по счетам и без счетов. Жадные и разлакомившиеся француженки, до которых капитан вдруг оказался большим охотником, не давали ни минуты покоя… Пошли в ход векселя, без бланка и с бланком жены, закладные на недвижимость, перезакладные, запродажные – словом, весь арсенал крючкотворственного лихоимства и ростовщичества, но и этого экстраординарного средства хватило только на несколько недель… Наконец, и оно иссякло, кредиторы и француженки делались все назойливее, все смелее, надо было придумать какое-либо новое средство.

Иван Иванович нашел его!..

– Мне нужно денег… Мы в долгах по уши, – обратился он одним прекрасным утром к жене…

– Что же, Ваня, я могу тут сделать?.. Я все тебе отдала, – отвечала покорно молодая женщина. – Вот разве, на, возьми сережки… заложить, можно…

– Наплевать мне на ваши сережки, мне денег нужно… Понимаете, много денег нужно…

– Но откуда же я их возьму?.. Как тебе, Ваня, не стыдно так говорить!..

Она заплакала.

– Попреки!.. Этого только недоставало… «Откуда я их возьму, откуда я их возьму?» – передразнил он ее. – Отцу напиши… пришлет… богат…

– Он уже итак присылал… сколько раз…

– А тебе жаль его денег, что ли… Умно…

– Он в последнем письме прямо пишет, что больше присылать не будет!

– Вот как?! Ну, мы еще увидим!.. Раскошелится! Напиши по нежней… попроси…

– И пробовать не стоит… Что он раз сказал, то свято… Не пришлет!..

– Напиши, что ты больна, что доктора советуют ехать заграницу, что деньги нужны!.. Необходимы… Будто ты не знаешь, как писать в таких случаях!..

Молодая женщина смотрела на мужа, широко раскрыв глаза. Она слышала от него в первый раз фразу, которая сразу подорвала у неё всякое доверие к нему.

– Лгать?.. Ты мне предлагаешь лгать, – с каким-то странным выражением произнесла она наконец. – Нет, Иван Иванович, помните, что я по рожденью княжна Андремелек, и что в нашей семье нет привычки лгать в лицо отцу.

С этими словами Тамара встала и, смерив мужа холодным, презрительным взглядом, вышла из комнаты.

Подобный же разговор повторялся еще несколько раз, и, наконец, взбешенный капитан потерял всякое самообладание и поднял руку на жену. Против всякого ожидания, взрыва отчаяния и негодования не последовало, в молодой красавице проснулась забитая, загнанная женщина востока… Письмо было написано! Письмо, говорящее об отчаянной болезни, о бесконечной любви и доброте мужа, о необходимости немедленной поездки за границу.

Старик отец, никогда и никуда не выезжавший с Кавказа, перепугался не на шутку, и пересилив свою врожденную скупость, выслал дочери сразу такую сумму, которая могла вполне оплатить хотя бы двухлетнее пребывание заграницей, но этих пятнадцати тысяч Ивану Ивановичу хватило всего на три месяца… Модные рестораны и француженки стоят дорого!

Приходилось придумать новое средство залезть в карман тестя.

Иван Иванович, когда женился, не очень-то заботился о приданом, он знал, что княжна Тамара единственная дочь, и что имея ее в руках, он может высасывать сколько угодно денег из старого князя, которого считали в нескольких миллионах. На этот раз он решился, на правильную осаду.

Жену свою он не любил, она была ему нужна только как средство наживы, совести он не признавал, стыда и публичного скандала не боялся, не мудрено, что с таким отрицательным арсеналом осадных орудий он не затруднялся в выборе средств и открыл кампанию немедленно.