Петербургские крокодилы
Дело запутывалось. Акт и свидетельство были безусловно формальны, самые лучшие юристы, к которым обращался Клюверс, прямо заявляли ему, что считают будущего ребенка госпожи Карзановой, буде он явится на свет, в указанный законом сроке, вполне законным, а следовательно, по русским законам, как ребенка, сына умершего господина Карзанова, его единственным наследником.
Сам Клюверс прекрасно понял, что дело было подстроено так ловко, что делать было нечего, надо было покориться, и что во всем этом была видна опытная, мужская рука, а уж никак не женская. Взвесив все шансы за и против, злодей увидел, что его обошли, что с ним сыграли наверняка и вырвали у него из рук добычу, стоившую ему троих убийств!
В первые дни его душил и мучил вопрос, кто помог, кто научил Марью Михайловну поступить так. Невольно мысль, что это штуки Кирсаревского, пришла ему в голову. Получая от него, хорошее вознаграждение, Кирсаревский мог соблазниться крупной долей наследства, которую ему могла пообещать Борская, и тогда – дело понятно.
Сравнивая число месяца, выставленное на метрической выписи брака с телеграммой, посланной об этом Кирсаревским, Клюверс убедился, что тут дело не чисто, извещение о браке последовало через месяц после его совершения и то в телеграмме о смерти. Это обстоятельство имело громадное значение в глазах бывшего каторжника, и он, не подав виду, устроил за Кирсаревским целый надзор (в Париже это так легко!) и не далее, как через две недели узнал адрес Марии Михайловны, скрывавшейся там же… Да она и не очень скрывалась, так как на дверях ее квартиры была прибита медная доска с надписью:
«M-me Karsanoff».
Всегда решительный и предприимчивый, и на этот раз Клюверс решил действовать прямо, и не доверяя никому, сам лично отправился на свидание с этим новым врагом, чтобы лично убедиться в ее силе и неуязвимости.
На его решительный вопрос, дома ли барыня, камеристка Марьи Михайловны попросила его карточку, и он хладнокровно подал карточку Кирсаревского, и был тотчас же принят.
При виде входящего Казимира Яковлевича, невольный крик вырвался из груди Марьи Михайловны, и она испуганно вскочила с кресла, на котором грелась перед камином.
– Вы? Вы, у меня? Какими путями, кто пустил вас!?
– Хорошо же вы принимаете родственника?! – отвечал, ничуть не смущаясь, Казимир Яковлевич, и опустился, в кресло, – а я, совершенно случайно попавший в Париж, нарочно и явился к нам, чтобы поздравить свою новую, – он подчеркнул это слово – родственницу, и переговорить о наследстве…
– Наследстве? – переспросила молодая женщина.
– Да, наследстве после Федора Максимовича, который скончался через две недели после смерти Ванечки…
– Не смейте называть так моего покойного мужа… Вы злодей! Вы, вы его погубили?
Марья Михайловна даже приподнялась с кресла и хотела уйти…
– Вот вы сейчас и горячитесь, моя несравненная Марья Михайловна, и к тому же несправедливо… потому что если я отчасти и виноват в вашем знакомстве с Иваном Федоровичем, то, согласитесь сами, дальнейшее течение событий – и болезни зависели не от меня… и я согласно обещанию, привез вам условленную плату…
– Плату! – Марья Михайловна вскочила со своего места.
– Да, плату, двести тысяч рублей! Кап было условлено… Хотя вы немножко и нарушили наши условия, но я хочу быть твердым в моем слове – извольте получить – и негодяй протянул побледневшей от ужаса женщине чек государственного банка на эту сумму…
– Подлец! Подлец! – прошептала она, стиснув зубы. Рыдания душили ее и она, судорожно вздрагивая, опять упала на кресло.
– Помилуйте, за что такая немилость… Я исполняю свое слово – так как вы исполнили ваше – мы квиты… За что же тут ругаться, тут благодарить надо!
– Да понимаешь ли ты, злодей, что ты со мной сделал… что ты меня заставил выстрадать!? Это ужасно! Ужасно!..
– Воля ваша, ничего не понимаю… Вольно вам было соглашаться… Видите, даже я на вас не в претензии, что вы пожелали увеличить вашу долю, выходя за него замуж, все понимаю… и даже не в претензии, я вот из-за чего вам теперь убиваться и меня ругать – грешный человек, не пойму!.. и он пошел к дверям, положив чек на стол…
– Не поймешь?.. Не поймешь? Так я тебя заставлю понять – злодей, убийца! Пойми, я его полюбила! Понимаешь теперь, когда спасти уже было нельзя, когда у ног моих лежал умирающий – я его полюбила… Полюбила так, как никого никогда не любила… а он умирал у моих ног, убитый мной!.. убитый мной!..
Несчастная женщина залилась слезами, душившие, нервные рыдания не давали ей говорить. Взор угрозы и мести заставил побледнеть и самого Клюверса… – Я не хочу больше лгать и притворятся… Я поставила себе целью остальной моей жизни мстить тебе, элодей… убийца – проговорила она прерывающимся голосом!.. Я не хочу чужого, не хочу. – Ты прав… я не беременна, этого нового укора я не хочу взять на душу… но помни, что моей доли, и того, что мне оставил мой Ваня, бедный мученик, хватит на то, чтобы мстить тебе всю жизнь, портить тебе каждую минуту… стоять всегда на твоей дороге… Помни, я буду твоим злым гением, я буду преследовать тебя всюду… Я поклялась в этом моему дорогому мученику… А теперь ступай вон! И наслаждайся своим награбленным богатством!.. Я сумею отравить тебе каждую счастливую минуту.
Проговорив все это залпом, Марья Михайловна резко указала Клюверсу на дверь и сама, качаясь, вышла из комнаты.
Казимир Яковлевич усмехнулся, теперь он знал, чего держаться. Нервная женщина выдала себя… и громадное, баснословное наследство было спасено. Вздох облегчения вырвался из его груди, когда он вышел из квартиры Карзановой – теперь ему больше нечего было бояться! За выделом относительно ничтожных долей, он один полный и бесконтрольный владетель всего этого золота, которого совершено столько убийств и насилий. Он царь, он властелин над всем, что только покупается и продается! А что у нас не покупается и не продается!?
Возвращение Клюверса в Сибирь, а затем переселение его с женой и тещей в Петербург, было целым триумфальным шествием… а пребывание в столице – одним нескончаемым праздником…
Но мы еще встретимся, и новом рассказе, с этим архимиллионером, цель жизни которого, теперь, одно наслаждение жизнью, под звон и блеск чудодейственных куч золота… А кругом гремят проклятия, льются слезы, с сыплются угрозы ненависти, и даже близкие его приятели, едящие и пьющие за его столом ежедневно, не иначе зовут его теперь, как «Золотой Негодяй».
Часть первая
Глава I
Лаборатория петербургского алхимика
Почти ежедневно, во всех больших газетах Петербурга, начало появляться следующее объявление:
«Уроки фотохромотипии, фотогравирования, цинкографии, металлизированные, гальваническа-позолочения, серебрения, бронзирования и никелирования преподает техник, на многих выставках медалями награжденный, тут же уроки стенографии, и тройной бухгалтерии по упрощенной методе, необходимы всем желающим вести трудовую, независимую жизнь!!!»
Адрес Пески, 7 улица, д. № 14, кв. кап. Цукато.
Передаем эту публикацию с фотографической точностью (за исключением адреса, разумеется). Хотя объявление страдало и грамматикой, и логикой, но так как на Руси людей, ищущих труда, и к тому же весьма легковерных, много, то с утра и до вечера электрический звонок квартиры капитана не уставал возвещать чающим получить из рук, медалями украшенного техника, ключи от входа в святилище «трудовой и независимой жизни».
Все, начиная от дверной доски, изготовленной из фосфоресцирующей массы, пугающей своим голубовато-фиолетовым отцветом новичков, до чучел, каких-то неимоверно хищных птиц, украшавших прихожую было рассчитано на то, чтобы удивить и привести в священный трепет посетителей.
Обстановка первой, приемной комнаты была еще больше фантастична, тут уже окончательно не было никакого прохода, от всевозможных станков, приборов и машин невиданных форм и видов. Все это было отполировано, и блестело как с иголочки. По стенам висели тарелки, щиты, шлемы из серебра и золота, полученные якобы хозяином, в точных гальванопластических копиях, далее шли какие-то невиданные аквариумы, со странного вида рыбами и земноводными. Зачем они попали в это царство машин и физических приборов, мог бы, пожалуй, объяснить только сам хозяин сих мест, отставной капитан Цукато, как некий гигант, словно из-под земли выраставший пред каждым посетителем и грандиозностью размеров поражавший каждого, видевшего его в первый раз. Ему в это время было лет пятьдесят-пятьдесят пять.
Почти трехаршинный рост [Примерно 2 метра 13 см], при соответственной ширине плеч и величине рук и ног, делал из Ивана Ивановича (так он значился по указу об отставке), молодца хоть в правофланговые, в Преображенский полк. Глаза на выкате, как у быка, большие, черные, висячие усы, громадный нос, красно-синеватого цвета и большие, мясистые губы, нельзя сказать, чтобы делали его красавцем, далеко нет, но придавали его лицу какое-то внушительное выражение. Всякий, взглянув на него, невольно думал:
– Не пошли, Господи, встретиться с таким медведем в лесу!
В дальних комнатах, отведенных под мастерские царила тишина и тот образцовый порядок, который дается и вырабатывается только временем и дисциплиной. Там, у отдельных столов, заставленных самыми разнообразными приборами и склянками, помещались по большей части молодые люди, явившиеся по вызову отставного капитана и техника изучать ту или другую отрасль бесчисленных «графий», значащихся в объявлении.
Сам хозяин выходил к ним только в определенные часы, с высоты своего величия говорил с каждым несколько слов, давал соответствующие указания, рассматривал с видом знатока и критика произведенные работы, и переходил к другому. Словом, с педагогической стороны, нельзя было найти в его деятельности ни сучка, ни задоринки, но увы, стоило только любому из его учеников повторись дома, и наедине, тот же самый опыт, что так блистательно удавался в лаборатории отставного капитана, неудача следовала за неудачей, и он ни к какому благоприятному результату не приходил… И бедняга снова должен был идти на выучку к технику. Тот, прослушав исповедь неудач, обыкновенно только лукаво улыбался и приговаривал.
– Скоро хочешь мастером быть, поучись сперва!
Иван Иванович всем своим ученикам говорил «ты», и никто из них даже и не думал обижаться, этим самым он поддерживал, в отношении себя, такую дисциплину, что еще не было примера, чтобы кто из них, а их перебывало несколько десятков, осмелился забыться.
В тот день, когда начинается наш рассказ, в начале ноября, к подъезду квартиры господина Цукато подъезжала извозчичья пролетка. Кутаясь в шерстяной вязаный платок и придерживаясь правой рукой за молодого человека, на извозчике сидела женщина лет сорока пяти с лицом худым, бледным и болезненным. Молодой человек, которого по сходству с этой женщиной, прямо можно было назвать её сыном, был тоже худ и бледен, но не болезненной худобой худосочных юношей, нет, он был худ и бледен потому, что, несмотря на свои двадцать лет, вытянулся не в меру, как тепличное растение. Слабосильный от природы, он, однако, был совершенно здоров, но низкая и впалая грудь не могла считаться признаком крепкого здоровья. Действительно, Андрей Юрьевич Борщов, воспитанный под крылышком матери, в глуши лесной провинции, поколебал многих уездных докторов-приемщиков, Тамбовского рекрутского присутствия, и был единогласно забракован при представлении на очередь по жребию.
Его отец, видный и богатый помещик Тамбовской губернии, не дал своим детям почти никакого образования, говоря: «К чему их учить, богаты будут! Помещиками будут!..» И взяв сыновьям (их у него было трое) гувернера из пленных французов, успокоился, весь закружился в заботах преуспеяния хозяйства, и блистательно вылетел в трубу, оставив своим кредиторам заложенное и перезаложенное имение, и недостроенный крахмально-сахарно-винокуренный завод!
Его карьера была кончена. У него не хватило энергии начать новую трудовую жизнь, перспектива работы, из-за куска хлеба, в чужих людях, пугала его, и он смело нажал собачку револьвера, прижав его дулом к виску.
В первые минуты ужаса, бедняга вдова его, оставшись с тремя сыновьями и дочерью на руках, окончательно растерялась, но нашлись добрые люди, помогли пристроить двух младших сыновей в корпуса, на казенный счет, дочь в Николаевский институт в Москве, и только один старший сын Андрей оставался на её руках.
Не получив никакого серьезного образования, только-только грамотный и болтающий по-французски, он не мог быть подспорьем матери. Она хотела поместить, пристроить его в какое-либо учебное заведение, но при виде бумаг молодого человека там только качали головой, или пожимали плечами, говоря:
– Да где же вы раньше были, теперь поздно!.. И этот ответ она слышала в двадцати местах.
Вдруг, однажды, когда она сидела в глубоком раздумье в своей бедной квартирке в Москве, куда она переехала ради младших сыновей и дочери, ей в руки попался номер «Новостей», в котором было напечатано выше помещенное объявление капитана Цукато. Словно осененная счастливой мыслью, она позвала сына и объяснила ему свой план, ехать в Петербург, и попытаться пристроить его в школу к этому волшебнику, который через несколько месяцев обещает дать возможность независимого и честного труда всем, кто к нему обратится.
В тот же вечер было написано и послано в Петербург, на имя капитана, письмо, в котором за пространным изложением обстоятельств было поставлено три вопроса: берется ли он выучить молодого человека, не кончившего нигде курса, но способного и послушного, (оба слова были подчеркнуты) всем премудростям, указанным в объявлении, в какой срок и какая цена всей науке?
Капитан, привычный к подобным корреспонденциям, отвечал очень уклончиво, что выучить можно всякого, что срок и цена (от 300 до 1000 рублей) зависят от развития ученика, и прибавлял, как бы вскользь, что советует приезжать как можно скорей, так как почти все вакансии заняты, и идет экзамен.
Письмо застало Борщову врасплох, она не ждала, что с этим надо торопиться, но делать было нечего. Продав остатки серебра, все что у неё оставалось от драгоценных вещей, и скопив всеми усилиями одну тысячу рублей, она через неделю уже ехала с сыном по Николаевской дороге, не забыв перед отправлением отслужить молебен у Иверской Божией Матери. В день приезда, едва оправившись от дороги, и усердно помолясь в Казанском соборе, отправилась она с молодым человеком по адресу, который зазубрила на память…
– Андрюша, радость моя, ты не поверишь, как страшно, – говорила она, слезая с пролетки, – страшнее чем когда ты жребий брал… Болит мое сердце… Уж не вернуться ли нам…
– Что вы, маменька! Вечно со своими предрассудками, приехали и слава Богу.
– Знаешь, Андрюшенька, мое сердце вещун… не вернуться ли нам…
Сын ничего не отвечал, но быстро соскочил с пролетки, и удостоверившись у дворника, что капитан Цукато квартирует в этом доме, отворил дверь и быстро стал подниматься по лестнице. Мать едва успевала за ним следовать.
Доска на двери не преминула и на нее оказать свое таинственное влияние. Она чуть не остановила сына, но швейцар внизу придавил пуговку электрического звонки, и дверь в квартиру капитана Цукато беззвучно отворилась перед ними.
Глава II
Экзамен
– Как прикажите доложить, ваше превосходительство? – обратился к Борщовой слуга, во фраке и белом галстуке, подобострастно смотря ей в глаза, как собака, алчущая получить подачку.
Варвара Григорьевна порылась в портмоне, достала оттуда двугривенный, и подала лакею.
– Скажи, батюшка, вдова Борщова с сыном, из Москвы, он про нас знает, мы писали…
– Слушаю-с… Только вряд ли наш вас примет, сударыня, сегодня, – проговорил с оттенком иронии лакей, которого возмутил до глубины души ничтожный двугривенный.
– А все-таки, батюшка, ты доложи.
– Доложу, отчего не доложить… по мне что… лакей вышел хлопнув дверью…
– Каков скотина… проговорил Андрей Юрьевич, когда он остался наедине с матерью… видно, что здешний, петербургский, избалованный народ.
– Да, Андрюша, вижу… тут за двугривенный не благодарят, а грубости делают! Столица.
– Madam [Мадам (фр.)], взгляните какая обстановка, какие чучелы, какие птицы!.. Чего это стоит!..
Вошедший лакей прервал его разговор…
– Иван Иванович, – начал он очень нагло и самоуверенно, – просит извинить, они теперь заняты, у них берет урок князь Бехтыбеев, – если угодно, пожалуйте позднее, а то если угодно, пожалуйте в приемную, там подождете…
Мать с сыном переглянулись…
– Уж мы лучше подождем… любезнейший, – заговорила Варвара Григорьевна первая, и подала лакею целковый, – а вы, любезный, как только князь уйдет… не забудьте напомнить…
– Покорнейше благодарю, ваше превосходительство, – осклабляясь и низко кланяясь, проговорил цербер и отворил дверь в приемную.
Они вошли.
Взглянув кругом себя, и мать и сын не могли удержаться от изумления, при виде такой коллекции редких и невиданных предметов. Они ходили от гравюр к картинам, от картин к фантастическим бронзовым и золотым цветам, подходили к громадному аквариуму, любовались на рыб и земноводных, и долго бы пробыли в таком созерцательном настроении, но дверь из кабинета отворилась, и на пороге явилась колоссальная фигура хозяина.
– Прошу! – проговорил он хриплым басом, приглашая жестом посетителей следовать за собой.
Варвара Григорьевна вздрогнула от неожиданности, но тотчас оправилась, тихонько перекрестилась, и взяв сына за руку, пошла за хозяином…
Когда они очутились в кабинете, хозяин вежливо пододвинул стул посетительнице, а сам уселся в широкое, мягкое кресло у стола.
– Вы мне писали о вашем сыне, – начал он, – закуривая сигару, – что же… готов выучить… насколько сумею. – Он лукаво улыбнулся.
– Ах, как это было бы хорошо, – вздохнула Варвара Григорьевна.
– Что же, можно, можно… – пуская колечками дым, говорил капитан, – а позвольте узнать, сударыня, чему именно вам угодно, чтобы я выучил вашего сына?
– Всему… всему… вот о чем пропечатано, – как-то нерешительно проговорила Борщова, и покраснела от душившего ее волнения.
– Всему?! – глубокомысленно произнес капитан. – Не много ли это будет… не лучше ли бы было держаться одной какой специальности?..
– Как хотите… будьте отцом благодетелем, доставьте кусок хлеба…
– О, что касается до этого, – с надменным и самоуверенным видом, подчеркивая слова, добавил Цукато, – то мои ученики без места не сидят. Вот Побываев техником на заводе Шульца, Ильин электро-гальванопластом в экспедиции, Шишкин профессором в академии… да всех и не пересчитать… оклады генеральские… теперь электро-гальвано-фотографо-металло-техников очень немного. На них цена высокая, в месяц рублей триста-пятьсот!
Проговорив всю эту галиматью единым духом, капитан взглянул на Варвару Григорьевну, чтобы видеть, какое впечатление произвела на нее перспектива генеральского оклада… Пораженная неслыханными словами, обстановкой, тоном говорившего, его наглой самоуверенностью, она была потрясена и поражена. Видеть своего Андрюшу на высоте всех этих гальвано-металло-фотографо-гальванопластик, стало её мечтой, её идеалом и она со слезами обратилась к Ивану Ивановичу.
– Не знаю, как вас и просить… войдите в мое положение, мы теперь люди бедные… собрали все остатки, все крохи, приехали сюда… ради Господа Бога умоляю вас, выучите его, дайте нам кусок хлеба.
Каким бы ни был самоуверенным и наглым капитан, но при виде этих слез и волнений ему даже стало жутко, и он чтобы оправиться, переменил разговор.
– Да, да, кстати… Мы еще не познакомились, – обратился он к молодому человеку, который с той минуты, как вошел не проронил ни слова и рассматривал с видимым изумлением роскошную и фантастическую обстановку кабинета.
– Подойдите сюда, молодой человек… Вот с матушкой вашей мы уговариваемся, как повыгоднее устроить вашу карьеру, а я еще ни слова не слыхал от вас как вам самим-то нравятся технические занятия…
– Я готов исполнить волю матушки… Каждый труд сам по себе честен и благороден… И по мне все равно, чем ни заниматься, только чтобы добыть ей кусок хлеба…
Проговорив эту фразу залпом, молодой человек покраснел и потупился. Варвара Григорьевна вскочила со стула и горячо поцеловала его в голову. Иван Иванович, при виде этой родственной сцены, иронически улыбнулся и снова обратился к Борщову.
– А скажите, молодой человек, учились вы где-нибудь, и чему? Кончили курс?
Борщов замялся и покраснел еще больше.
– В школах не был… У нас жил гувернер… Читать, писать и первую часть арифметики знаю… – проговорил он, стесняясь и потупясь.
– Только-то?
Молчание…
– Не много… – капитан прикусил ус. – Следовательно, – начал он, – докторально – вам надо будет брать параллельно, с обучением технике, приватные уроки по общим предметам… Так ли сударыня? – обратился он уже к Варваре Григорьевне.
– Как хотите, что хотите, то и делайте.
– Но ведь это потребует дополнительных расходов.
– Мы решились на все жертвы… – произнесла она, как-то глухо… – говорите… Бога ради, говорите, что нужно, я ни перед чем не состою… себя заложу… только выучите
– Выучим!.. – отрезал капитан… – только стоить это будет дорого… даром наука не дается, да и время упущено.
– Упущено… сама знаю, упущено… – прошептала вдова.
– Ну, а позвольте поинтересоваться, сударыня, сколько вы примерно ассигновали употребить на это дело.
– Я, право, не знаю, ваше дело назначить.
– Назначить… гм!.. назначить… Но для этого нужно сначала подробно условиться… И так, вы желаете, чтобы ваш сын под моим руководством изучил электротехнику?.. Так-с?..
Вдова кивнула головой в знак согласия…
– И гальванопластику?
– Конечно.
– И металлографию? И бронзирование? И никелирование, и серебрение, и золочение, и фотометаллографию? И фоторельефографию? И цинкографию… И вообще все науки, необходимые ученому технику.
При каждом новом названии вдова наклоняла голову и говорила «так, так», а капитан писал карандашом новую строчку и ставил против не фантастическую цифру.
– Итого десять предметов! – торжественно закончил он и подвел итог…
– По пятидесяти рублей за предмет, надеюсь будет не убыточно ни вам ни мне… По этой цене я могу иметь сколько угодно учеников… и только снисходя к вашему положению…
– Извольте… я согласна… – вдруг с твердой решимостью произнесла Варвара Григорьевна…
– Позвольте, сударыня, еще не все, а уроки по общим предметам?.. – Заговорил Цукато, заметив из слов вдовы, что он запросил слишком мало.
– А сколько составит?..
– Гм?!.. По четыре часа в неделю… полтора рубля в час – 6 рублей… в месяц… 24 рубля… да, так именно, – вычисляя и соображая, – говорил Иван Иванович, – в 6 месяцев ровно 150 рублей… Согласитесь сами, что с четырьмя правилами арифметики нельзя приступать к электротехнике, или фото-электро-механике.
Капитан знал, с кем говорит, и врал не стесняясь.
– Что же, куда ни шло!.. Как ты думаешь, Андрюша? – обратилась Варвара Григорьевна к сыну, – который стоял поодаль, и, словно пораженный каким-либо сверхъестественным видением, не сводил глаз от двери во внутренние апартаменты, плотно завешенные спущенными драпировками.
Дело в том, что в ту минуту, когда вдова и капитан были заняты серьезным деловым разговором, драпировка чуть распахнулась, и на пороге показалась женщина такой дивной, ослепительной красоты, что молодой человек, всю юность пробывший в глуши провинции, был просто поражен и уничтожен… Чудное видение исчезло так же тихо и беззвучно, как и появилось, а молодой человек все еще находился под её чарующим впечатлением.
– Что же, Андрюша, решаться, что ли? – повторила вопрос Варвара Григорьевна.
Молодой человек вздрогнул.
– Ваша воля, матушка… Я согласен!..
– Вот и прекрасно… Значит, по рукам? – весело проговорил капитан.
– Видно, так Богу угодно, что же, я согласна; я могу еще перебиться год – полтора… А там, авось, и он кормить меня будет… не правда ли?!
– О, конечно, конечно… за местами задержки не будет, – успокаивал ее Иван Иванович… – И так, по рукам?..
– По рукам… – вдова протянула руку и Иван Иванович крепко ее потряс.
– Посмотрите, какого мы из него за год техника сделаем.
– В год?.. вы говорили – полгода?..
– О, да, да, конечно, все зависит от способностей и прилежания, – поправился капитан.
– Слышишь, Андрюша, учись, старайся…
Молодой человек ничего не отвечал, он украдкой поглядывал на дверь, за которой скрылось чудное видение.
Варвара Григорьевна встала, чтобы проститься, но капитан удержал ее.
– Извините, многоуважаемая Варвара Григорьевна, так кажется, – начал он, – вот, видите… вакансий у меня теперь всего одна, а желающих учиться много… Так, я… извините, хотя и вполне доверяю вам, но все-таки следовало бы… получить задаточек… впрочем, я напишу расписочку, – дополнил он еще слаще.