Сохранить в облаке
Живые мертвецы питаются перлами, подобранными на дорогах.
Люди. И фигуры
В поезде
В поезде напротив меня сидит беременная с мутным недобрым взглядом. Полоумным. Долго не могла пристроить ноги, спала, ела вонючий салат из контейнера, завизжала, когда я вынул ноги из-под ее подошв. И вдруг эта маугли достала записную книжку. Я испугался. Подумал: «Боже! у нее появились мысли, которые нуждаются в немедленной записи?» Написала что-то, показала девушке напротив. Я прочитал: «В какой стороне туалет?»
Глухонемая.
Всемирная отзывчивость
Забавная механика всемирной отзывчивости предстала передо мной. Change.org предложила на этот раз подписать петицию в адрес министра Австралии с требованием спасти коал, численность которых за последние годы сократилась на треть. Исчезает среда обитания коал. Леса горят, эвкалиптовые деревья вырубают, а ведь коалы питаются исключительно листьями эвкалипта. И соперников у них в этом деле почти нет, поскольку в молодых листьях эвкалипта слишком много смертельно ядовитой синильной кислоты. Но печень сумчатых ее умудряется обезвредить.
Ну вот и что мне, казалось бы, этот вопль австралийского аборигена? И с какой стати ставить мне свою непереводимую подпись под письмом к австралийскому министру? Но дело в том, что в детстве я увидел по ТВ сентиментальный фильм об этих пепельных медвежатах (вранье: не из медведей они), которые живут в кронах. И так они мне почему-то запали в душу, что я даже экслибрис хотел заказать с изображением коалы. Потом как-то забыл о них и стал мечтать об экслибрисе с альпийским пейзажем. Потом и это прошло, и добрый В. Б., с которым мы вместе работали в «Авроре», по своей инициативе сделал для меня экслибрис, на котором было явлено взору надкусанное яблоко. Все сто экземпляров его до сих пор хранятся где-то в шкафу.
Так и прошла жизнь. И тут этот зов о помощи. И коалы вернулись ко мне в тот же миг. Не чужие. А значит, и Австралия не чужая, и негодяй министр родственно знаком. Я подписал письмо одним кликом. Вот и вывод: чем интимнее событие в любом конце света, тем ближе сердцу всемирная отзывчивость.
Автобиография текста
Типаж и характер
Вот еще признак старости: все чаще в фильмах я вместо индивидуальных характеров вижу типажи. Личное заслонено типажом. Двоящийся портрет.
Героиня из «Банши» сливается с героиней из «Родины». Герой «Банши» – один к одному футболист Александр Кержаков. Героиня «Новых трюков» вышла из зеркала героини «Кандис Ренуар». Пенелопа Крус – один в один Тина Канделаки. Франсуа Клюзе из «1+1» как своему двойнику подмигивает Дастину Хофману из «Человека дождя». О двоящихся и троящихся, скрученных из старых веревок сюжетах я уже не говорю. Где-то, когда-то я все это видел.
Возможны и другие объясняющие этой версии. Следствие цивилизационных и технологических обстоятельств: тиражированность в культуре, цифра и прочее вытравляют психологию, индивидуальность, метафизику. То же делает популизм не только в политике, но и в философии. И в эстетике: строки Тютчева на баннере, Мона Лиза на обоях. Или как Вячеслав Тихонов сказал о себе в минуту откровения: «Я не актер, я – типаж».
Не исключен и еще один вариант: встреча юности и старости («седая юность») на прощанье высекает в человеке искры гоголевского дара.
Люди. И фигуры
Игра в карты
В перерывах играю с компьютером в «Червы». Картежник я плохой. Не могу сосредоточиться на игре, продолжая обдумывать параллельно ходы в других своих играх. Поэтому, наверное, никогда бы не смог водить машину. Но компьютерная игра и не требует особенной включенности. К тому же я долгое время был уверен, что тот меня все равно обманывает, то есть докладывает моим воображаемым противникам расклад карт на руках. Постепенно после огромного числа откровенно опрометчивых ходов соперников и проигранных ими партий понял, что это не так. Но какая же мысль заложена в программу? А вот какая: партнер по картам вычисляет расклад моей наличности по моему ходу. И тогда я стал скидывать карты и делать ходы не из содержимого, а ориентируясь на ожидание партнера, путать его. На этот трюк он охотно попадался.
Думаю, так и поступают умелые беллетристы. Идут не от внутреннего содержания, а от ожидания читателя. Но этот трюк у меня вряд ли получится.
Автобиография текста
Глаза поэта
На встрече с Анатолием Эфросом в ленинградском Доме актера я задал вопрос. Дело было году в 1976-м, после выхода книги «Репетиция – любовь моя» и выпуска «Вишневого сада» в Театре на Таганке. Так вот, в вопросе была цитата из книги Эфроса, которую я потом безуспешно пытался поставить одним из эпиграфов к моей книге о Блоке: «…как стать Блоком, если ты им не родился? Мы часто живем слишком импульсивно. Допустим, волна современного искусства нас захлестнула, и вот мы уже купаемся в ней, а тем временем дни идут, и мало кто замечает, как наступает время чего-то совсем иного, незнакомого. И вот я все думаю – как же стать Блоком?»
Теребя фланелевую рубашку в открытом пуловере, он заговорил, примерно, так: «Для меня было новостью, что актеры во время репетиции выпивают. У них там ведро вина за сценой стояло, и они по одному выбегали и прикладывались. Но страшнее было другое. Я смотрел в их глаза и видел, что они не слышат и не понимают меня. Посылаемые мной сигналы возвращались ко мне неопознанными. И вдруг на одной из репетиций мне встретились глаза, которые отзывались на каждое мое слово. Вокруг каждого слова возникает клубок культурных и психологических смыслов, череда ассоциаций. Так живет всякий художественный текст. Вернее сказать, тем он жив, потому что открыт существенности происходящего сегодня, именно потому открыт широкому контексту. На это глаза и отзывались. Я видел. И почувствовал себя снова в своей среде. Оказалось, что в этот день из гастролей вернулся Высоцкий и присоединился к труппе. Это были его глаза. Поэт».
Из старой корзины
60 рублей
Что выветривает время из памяти?
Я был в поисках только что вышедшего в Большой серии «Библиотеки поэта» томика Мандельштама. Купить его в магазине – задача нерешаемая. И вот я в пору перехода из Ленконцерта в «Детгиз» получаю гонорар из «Детгиза» за внутреннюю рецензию на рукопись книги Р. Кинжалова «Воин из Киригуа». Иду к «толкучке» на Литейном. Есть Мандельштам! Судьбоносное совпадение: цифры вознаграждения совпадают с варварской ценой черного рынка – 60 рублей. Прихожу домой в состоянии юноши, получившего первый подарок любви.
Недавно Оля показала свою записную книжку с заметками о маленьком Сережке. Есть там и о счастливом дне покупки Мандельштама с подробностями, которых я не помнил. 1974 год: «Коля несколько дней бегал на черный рынок. Вышел Мандельштам. Ему предлагали поменять Мандельштама на Майн Рида и Джека Лондона (собрания сочинений. – Н. К.). Я сказала, что Серый останется без книг. Мое детство прошло без этих книг, оно обеднено, конечно. Вчера Коля позвонил поздно вечером и сказал, что купил наконец Мандельштама за 60 рублей. Денег, конечно, нет, да ведь это преходяще и чепуха. Дома у Коли все потрясены. Своим я не скажу пока.
Сегодня позвонил и сказал, что не спал с 6 утра, – приснилось, что из дупла во дворе на Фонтанке чуть не украли книжку Мандельштама. Я говорю: „Уж не мания ли у тебя началась“. Витя (брат) попросил на субботу и воскресенье прочитать – за что люди сумасшедшие деньги платят. Не дал, читал дома Вите и отцу „рыбий жир ленинградских ночных фонарей“».
Не буду анализировать. Здесь все значимо и любопытно вплоть до содержания предлагаемого ченча, реакции родственников на сумму, сна, ошибки в цитате из Мандельштама (еще не читан толком) и наивного просветительского домашнего чтения.
То есть время всегда работает в пользу монумента и легенды. А мы потом всю жизнь гоняемся за крупинками выбитого им песка.
Автобиография текста
Цитирование
Е. Н. утверждает, что цитирование в поэзии может быть исключительно метрическим. Кроме категоричности, смущает очевидное существование других примеров.
Другое дело, что метрическое совпадение – аргумент в пользу сознательного цитирования. Как, например, того, что строка Крылова «Осел был самых честных правил» подарила начало для «Евгения Онегина», хотя Юрий Лотман пытается это отрицать.
Но вот последнее стихотворение Блока «Пушкинскому Дому» написано определенно на пушкинской волне (о чем у нас с Е. Н. и шел спор).
Имя Пушкинского ДомаВ Академии Наук!Звук понятный и знакомый,Не пустой для сердца звук!Совпадение со строками Пушкина о Москве никак нельзя назвать случайным:
Москва… Как много в этом звукеДля сердца русского слилось!Звук как определение слова впервые встречается у Пушкина. Повторить такой сильный прием для выявления любви и восхищения, то есть эмоций, главенствующих над рациональным, да и просто словарным смыслом слова, нельзя случайно.
Другое дело, было ли это осознанным повторением. Через несколько строф Блок осознанно выделяет курсивом тайную свободу. Но так он выделяет собственно тему разговора, тему стихотворения, а первое цитирование попадает в стих невольно.
Возможно, это и не цитирование. Таких игр много в поэзии. И все они проходят по капризу, под диктовку и по правилам языка.
Евангелие
Детская читательская вера в правоту и достоверность текста сохранилась во мне едва ли не до нынешних времен. Поэтому весомее прочих аргументов в пользу исторической реальности Христа я всегда считал канонический текст Евангелия, а не, допустим, свидетельство Флавия. Детские же мои соображения хранились бережно и неприкосновенно, как елочные игрушки в коробке.
Никакие доводы и соображения, так или иначе развенчивающие Христа (включая обстоятельные книги Юлии Латыниной), не могут пробить эту веру.
Многие исследователи полагают, что авторами четырех Евангелий были другие люди. Доказывают, что один автор был талантливее или образованнее другого. Указывают на древние источники жанра, композиции, стиля.
Но как объяснить, что по силе и значительности в читательском восприятии эти тексты иногда полуграмотных людей не могут сравниться ни с одним из шедевров мировой литературы? И что без них не может обойтись почти ни один автор, независимо от степени своей религиозности?
Люди. И фигуры
Скоро ли закончится физика?
На вопрос «А если бы Бог существовал и у вас был шанс с ним встретиться, о чем вы спросили бы его?» профессор Стивен Хокинг ответил так: «Если угодно, вы можете называть законы природы „богом“, но это не тот персонифицированный Бог, с которым вы можете встретиться и задать ему вопрос. Впрочем, если такой Бог действительно существует, я спросил бы Его, что Он думает, например, об одиннадцатимерной М-теории».
Замечательный ответ.
Легенда: Альберт Эйнштейн провел свои последние часы на Земле, вычерчивая что-то на листе бумаги в последней попытке создать теорию всего. Спустя шестьдесят лет Стивен Хокинг покинет мир, думая над обоснованием одиннадцатимерной М-теории, в которой видел шанс создания полной теории Вселенной.
Вспоминаю мой разговор на радио в очередной юбилей Эйнштейна с физиком, которого мне посоветовали продвинутые друзья. Он был вял. На мою эрудицию, накаченную недели за две, не велся. «А помните, как сын спросил Эйнштейна?..» – «У него был сын?»
Наконец я его толкнул и разбудил каким-то вопросом. Он заговорил молодо и азартно, почти забыв про меня:
– Понимаете, совсем скоро физики найдут универсальную формулу, и все станет ясно.
– Когда же этого стоит ожидать?
– Лет через шестьдесят.
– То есть физика закончится и ученые останутся без работы?
Мой собеседник смущенно и счастливо улыбнулся.
Я понял, что передо мной сумасшедший.
Возможно, в этой «точке безумия» сходятся не только ученые и поэты. И тогда дело не только в потребности любви и защиты, но и в амбициозной жажде победы и открытия. Можно, конечно, признать, что в обоих случаях речь идет об одном и том же. Тогда проблема либо снята, либо повернулась в профиль.
Автобиография текста
Хвостик лодкой
Быть может, не лучший термин я изобрел в студенческой работе о Мандельштаме: поэтика инфантилизма. Инфантилизм обычно рассматривается как социальная или медицинская патология. На явление социального инфантилизма особенно напирали в те оттепельные годы наши прозаики и психологи. Но я имел в виду ни то, ни другое, а скорее третье определение: «Инфантильный мужчина – это мужчина, у которого сохранилось детское восприятие мира, ярко выраженные ребячьи черты».
Однако и не совсем это. Не ту, во всяком случае, ставшую пошлой истину, что в каждом художнике живет ребенок. Сравнение взрослого с ребенком вообще чревато пошлостью. Честно говоря, я и сейчас затрудняюсь с отсылкой к предмету сравнения. Речь идет о чертах житейских, поведенческих? В определенной степени да. О поэтическом приеме? Скорее всего. Философия Бергсона, опиравшегося на до-интеллектуальное, до-языковое сознание? Несомненно. И все же решето слишком крупное, главное сквозь дыры исчезает.
Когда я писал, разбирая стихи «Я не знаю, с каких пор…» и «Я по лесенке приставной…»: «За ритмическими изменениями ощущается канон. Похоже на гекзаметр, интерпретированный легкими ребенка», разве я имел в виду интуитивизм Бергсона или недоразвившиеся легкие поэта?
Необходимы были новые продвижения в теории познания, показывающие, что мир состоит не из отдельных вещей, а из процессов, внутри которых находится сам наблюдающий, и познание происходит не только от частного к целому, а от целого к частному. Да и речь в этом случае надо вести не о познании реальности, а о ее переживании.
Близко к определению этого явления не только в словесности, но и в культуре в целом подошел Александр Генис в статье о Мандельштаме: «Разъятая научным анализом вселенная опять срастается в мир, напоминающий о древнем синкретизме, о первобытной целостности, еще не отделяющей объект от субъекта, дух от тела, материю от сознания, человека от природы».
Но и под этим большим покрывалом пропадает конкретика, обаяние и загадочность поэтики Мандельштама. Хотя в студенчестве я писал о том же. «Уворованную связь» поэт ищет и находит в детском синкретизме («осязает слух», «зрячие пальцы», «звучащий слепок»). В поисках «уворованной связи» приходится «скрещивать органы чувств», перелетать через разрывы синтаксиса… Детскость ощущается и в выборе объекта: комар, спичка; в эпитетах, то есть в выделении преимущественных качеств: «розовая кровь», «сухоньких трав»; в словах с уменьшительно-ласкательными суффиксами: песенка, лесенка. Определяемое превосходит определяющее по масштабу и значительности: воздух – стог – шапка. Шорох и звон наделены новой модальностью: «Не по ней ли шуршит вор, / Комариный звенит князь?»
Поэтическое сознание Мандельштама перекликается с фольклорным, мифологическим. ‹…› Космос обитает в окружающих предметах. «Когда понадобилось начертать окружность времени, для которого тысячелетие меньше, чем мигание ресницы, Дант вводит детскую заумь в свой астрономический ‹…› словарь». ‹…› Поэт находится в поисках эмбрионального состояния мира, «ненарушаемой связи» всего живого, поэтому «единство света, звука и материи составляют ‹…› внутреннюю природу стихотворения».
Но и к этому дело, повторяю, не сводится. А разве не просится в детскую книжку замечательное:
Хвостик лодкой, перья черно-желты,Ниже клюва в краску влит,Сознаешь ли – до чего щегол ты,До чего ты щегловит!И воронежские строки написаны строго по канонам детской жалобы: «На вершок бы мне синего моря, / на игольное только ушко…» И слово «извиняюсь» все же, кажется, связано с наигранным, детским, а по существу – ерническим простодушием в пандан «языку трамвайных перебранок». В поздних стихах Мандельштам полюбил употреблять взрослые, «зощенковские», чужие для того, кто якшается с аонидами, слова, гордясь своей детской переимчивостью, умением превратиться в неопознаваемого прохожего (вроде: «Смотрите, как на мне топорщится пиджак, / Как я ступать и говорить умею!»).
Понятно, что мотивы, источники и смыслы у всех этих форм «инфантильности» разные.
Претензии к моему выступлению на семинаре высказала назначенный оппонент Татьяна Калинина: говорить о поэтике инфантилизма у Мандельштама, который тяготеет к одической поэзии, к классицизму, к готической архитектуре, – значит расписаться в отсутствии поэтического слуха. Спор этот сегодня вряд ли стоит продолжать. Разве что поделюсь репликой, которая пятьдесят лет назад по причине своей несерьезности в регламент семинара не вместилась.
* * *Дети иногда говорят басом. И не только из желания передразнить или показаться взрослее. Порой от подавленной обиды, в приступе боли, отчаянья, гнева, когда связки не успевают настроиться. Но главное – в природной потребности торжественности, значительности и патетики, которые требуют перехода в низкий, пока еще недоступный для них регистр. Интересно в этом смысле наблюдение Николая Пунина: «Почему-то все более или менее близко знавшие Мандельштама звали его „Оськой“, а между тем он был обидчив и торжественен, торжественность, пожалуй, была самой характерной чертой его духовного строя, этот маленький ликующий еврей был величествен – как фуга».
«Ребяческое» (как это называет Иосиф Бродский) в стихах Мандельштама не нуждается, на его взгляд, в доказательствах. Тем не менее при анализе стихотворения «С миром державным…» Бродский не может отказаться от наблюдений. Замечая, например, что «басовая нота в тяжелом „державном“ оказывается по прочтении „ребячески“ практически фальцетом». И еще: «Не хочется заниматься статистикой, скажу наугад: в девяноста случаях из ста лиризм стихотворений Мандельштама обязан введению автором в стихотворную ткань материала, связанного с детским мироощущением, будь то образ или – чаще – интонация. Это начинается с „таким единым и таким моим“ и кончается с „я рожден в ночь с второго на третье“».
У Мандельштама эти переходы из регистра в регистр удивительным образом соединяются в роковом для него стихотворении.
Начало трагедийно-патетическое: «Мы живем, под собою не чуя страны…» Рифма во второй строфе «полразговорца – горца» едва заметно поворачивает ключ в сторону разговорности. Стихотворение вступает в латентную перекличку с детскими стихами Чуковского. И не только давно подмеченные «тараканьи усища». Эпитеты и сравнения нацелены не столько на изощренную точность, сколько, как в лубочных картинках, на карикатурно наглядное изображение ужастика, на выражение гнева, отвращения и обиды. Так дети обзываются.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,А слова, как пудовые гири, верны…Про это же и «тонкошеи вожди» и «полулюди». Нищий зоопарк жалких тварей во главе со своим хамом:
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,Он один лишь бабачит и тычет…Характерно, что комментаторы не могут объяснить происхождение слова «бабачит». Это неологизм, но опять же из тех неудобопонятных, раздражающих больше звуком, чем смыслом, рассчитанных на непроясненные, негативные эмоции, которые сплошь и рядом встречаются в детских «обзывалках». То ли звукоподражательное к «бабахнуть», то ли отсылка к персонажу славянской мифологии Бабаю.
Как подкову, кует за указом указ —Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.Это и вообще похоже на детскую считалку. Огульное, прямо скажем, обвинение. Что же еще и делать правителю, как не выпускать указы? Почему «как подкову»? За словом «подкова» тянется совсем другой ряд ассоциаций (подкова на счастье). И разве это легкое дело – ковать подкову? И разве это удобный инструмент для убийства? (Хотя лошадь может убить подковой.) Но такое ощущение, что слова взяты с поверхности. В частности, «бровь» – явно из фразеологизма «не в бровь, а в глаз». И вряд ли для того, чтобы сказать, что не все указы Сталина убийственно попадали в цель. Да и «малина» из блатного жаргона. По причине той же оскорбительно прицельной неточности, думаю, появилась «широкая грудь осетина». (Впрочем, существует версия, что осетинская кровь в нем была, так же как версия, что Сталин – грузинский еврей.)
Не случайна реакция Пастернака на это стихотворение: «То, что вы мне прочли, не имеет никакого отношения к литературе, поэзии. Это не литературный факт, но акт самоубийства…» Дело не только в том, что Пастернак испугался за собрата по цеху, да и за себя тоже. Стихи ему не понравились и как литература.
Проблема эта связана, кроме прочего, с темой «случайных слов», которые, как пузырьки воздуха, стали проникать в литые строки (для металла губительно, не то со стихами) с поворотом Мандельштама к «трамвайной прозе», уходом от тотальной организации текста. Здесь образуется новый узел.
Автобиография текста
Сингулярность
Какой печалью веет иногда от признаний физиков. Хокинг: «…Вселенная началась с Большого взрыва, с момента, когда Вселенная и все, из чего она состоит, были втиснуты в единственную точку бесконечной плотности, в пространственно-временную сингулярность. В этот момент общая теория относительности Эйнштейна перестает работать. Поэтому нельзя даже предположить, каким образом началась Вселенная. Остается заявить, что объяснение происхождения Вселенной выходит за рамки науки».
Сингулярность, в свою очередь, – одно из самых таинственных и печальных слов в словаре человечества: точка, в которой математическая функция стремится к бесконечности или имеет какие-либо иные нерегулярности поведения. Сингулярность – это точка с бесконечной плотностью, где нарушены все законы физики, а предположения о будущем неизвестны. В ней все теряет смысл. И осмысление происходящего тоже не имеет значения. Под действием гравитации черные дыры сильно искажают пространство-время вплоть до разрыва. Есть предположение, что сквозь эти искажения и разрывы можно перейти в другую реальность, поскольку законы физики здесь перестают работать; состояние Вселенной в мгновении Большого взрыва. Есть теория (что это?), что она родилась из атома вещества с бесконечно большими показателями температуры и плотности. В философском смысле сингулярность – это все мироздание, помещенное в точку, размеры которой стремятся к нулю. Все вещество Вселенной вместе с сознанием, жизнями, эмоциями и самоощущениями людей в одном атоме!
Перевод физических понятий на гуманитарную и психологическую почву – дело малопочтенное. Хотя в разговорной речи оно обыкновенно. «Механический человек», «автоматизированное мышление» или «у него в мозгу короткое замыкание». Но версия того, что Вселенная родилась из точки, будоражит не только мой гуманитарный ум. Сам Хокинг возвращается к ней неоднократно. К тому же, если объяснение момента возникновения Вселенной вне компетенции науки, почему бы мне не провести аналогию между мигом рождения Вселенной и импульсом к появлению художественного произведения. Я говорю о «теории точек» Самуила Лурье.
Вот фрагменты рассуждения Хокинга:
«Все может создаваться из ничего. По крайней мере, на некоторое время. ‹…›
Законы природы не только говорят, что Вселенная может внезапно возникнуть без посторонней помощи, как протон, но и не исключают того, что у Большого взрыва вообще не было причины. Никакой. ‹…›
В момент Большого взрыва произошло нечто очень интересное. Началось само Время. ‹…›
И вот часы оказались в черной дыре – предположим, они смогут выдержать силу гравитации. И что же? Они совсем остановятся. И остановятся не потому, что сломались, а потому, что внутри черной дыры времени не существует. Именно так было при рождении Вселенной. ‹…›
По мере путешествия во времени к моменту Большого взрыва Вселенная будет становиться все меньше и меньше – пока не достигнет точки, где превратится в пространство настолько малое, что станет, по сути, одной бесконечно малой, бесконечно плотной черной дырой. ‹…›
Наконец мы обнаружили то, у чего нет причины, потому что нет времени, в котором могла возникнуть эта причина».
А вот что говорит Лурье:
«Понимаете, мной владела такая мысль, что для всего на свете должен существовать некий идеальный текст. Ближе всего к тому, о чем я говорю, некоторые стихотворения Мандельштама. Про Европу, про Диккенса. Мысль о том, что возможно выразить самую суть большого явления, будь то писатель, роман, собрание сочинений, историческое событие, очень концентрированным текстом, одним абзацем. Для этого, может быть, нужен другой жанр, другой стиль, другое мышление. ‹…›
Это как бы иллюзия. Или как бы предчувствие. Что истина, любая, может быть выражена одним афоризмом, фразой, в крайнем случае – абзацем. Это притом что она не может быть высказана прямо. Должен существовать какой-то путь в глубину. И вот когда не можешь написать такой абзац, прибегнуть к такому концентрированному тексту и даже понять его лингвистическое измерение, то ты вынужден идти другими путями. ‹…› Но это паллиатив, это от не-гениальности, от невозможности сказать тремя словами то, что ты хочешь сказать тремя словами. ‹…›