Котёнок

Глава первая

Я ни о чём не жалею.

Об этом себе надо напоминать. Напоминать о правильном дыхании, необходимости контроля, о том, что нельзя плакать и важно правильно кушать. Потому что на свете есть слово «надо» и слово «нельзя». Не о чем жалеть – в конце концов я живу, дышу, только вот зачем… Но об этом думать нельзя. Я очень хорошо знаю, что такое «нельзя».

Меня зовут Катей, хотя папа зовет Котёнком, ласково-ласково, а мама… Мамы у меня нет. Так получилось, но она хотя бы жива, а большего мне не надо, потому что у меня есть папа. Мне тринадцать лет, и я болею. Странная редкая болезнь обнаружилась тогда, когда было почти поздно. Мама тогда сопротивлялась изо всех сил моим обследованиям, потому что «нечего из ребенка инвалида делать», вот и было потеряно время. Я не осуждаю её, в конце концов, кто я такая, чтобы кого-то осуждать? Тем более ставшую чужой маму.

Папа старается сделать так, чтобы я себя не чувствовала всеми брошенной, хотя это на самом деле так. У меня есть папа и… больше никого. Бабушки с дедушками как-то очень быстро исчезли, когда оказалось, что я больше не могу ходить, да и дышать сама. Только папина мама ко мне по-людски относилась, но и её не стало, потому что она умерла, старенькая была уже. А мамины родители… Всё-всё, не вспоминаю. Нельзя вспоминать эти брезгливые лица, а то я плакать буду, а плакать мне нельзя – сердце может остановиться. Хотя рано или поздно оно и само остановится, только папу жалко. Поэтому, наверное, и живу.

Я люблю писать сказки, хотя, скорее всего, плохо их пишу, но кому какое дело? Мне просто надо хоть в чём-то почувствовать себя живой. Помню, бабушка, которая папина мама, учила меня ведовству, и у меня даже что-то получалось, но она ушла и… Не забуду, как тогда, в последний раз, она погладила меня очень ласково и пообещала «замолвить словечко».

Друзей и подруг у меня нет. Они все отвернулись от меня, когда я стала неправильной. Все-все! И даже в сети заблокировали, чтобы, наверное, не мозолила им глаза своей коляской. Я тогда умерла во второй раз, первый-то по дороге из школы был… А в третий – когда мама мне пожелала. Она же пожелала, чтобы меня не было, и меня не стало, но папа вернул, потому что я ему важнее даже мамы.

Я часто лежу в больнице, потому что так надо, и ещё мы с папой ездим по разным городам, чтобы узнать, как мне помочь. Но помочь мне нельзя, я рано или поздно умру, так и нечего об этом думать. Я папина Котенка, он так говорит, и я улыбаюсь, потому что быть папиной – очень важно. Это и есть смысл моей жизни.

Всё чаще становится холодно и страшно. Чёрная ледяная бездна хочет меня к себе забрать, чтобы не было никакой Кати, а папа не пускает. Но не всякое остановившееся сердце можно запустить, я знаю это. Поэтому я пишу сказку о том, что вот такая девочка, как я, вдруг попала в сказку и там у нее был сказочный принц. Я даже представляю его себе – с серыми волшебными глазами, светлыми волосами и надёжными руками.

– Катя, пойдём погуляем? – предлагает папа, и я киваю.

С папочкой куда угодно, хотя на улице опять будут эти… люди. Они станут смотреть с брезгливостью, примутся отворачиваться, как от нечистот, будут жалеть. Но папа прав: гулять надо, нельзя замыкаться в четырёх стенах, просто нельзя. Значит, надо вставать с кровати… Я привычно цепляюсь руками за поручень, чтобы пересесть в коляску, но внезапно возникшая боль простреливает запястья так, что я просто падаю обратно, громко вскрикнув.

– Что случилось, Котёнок? – папа мгновенно оказывается рядом. – Что болит?

– Запястья, – всхлипываю я, понимая, что сказка, скорее всего, окажется недописанной. Если руки болят, я писать не смогу!

– Не плачем, папа все решит, – становится он сразу же очень серьёзным. – Это не сюрприз, – объясняет мне папочка, – мы этого ждали.

И у меня появляется надежда. Если этого ждали, значит, и подготовились, поэтому я замираю, с надеждой глядя на него, а папа достает такие чёрные штуки, на перчатки похожие, только без пальцев, и надевает их мне на руки. Штуки охватывают запястье, надёжно его фиксируя, но писать они, наверное, не будут мешать. Я привыкаю к тому, что руки частично блокированы.

– Ну-ка, – предлагает папа, показывая на петлю для пересаживания, – пробуй.

Ой я глу-у-упая, я же за поручень схватилась, а надо было за петлю! Рука вывернулась, вот и больно стало. Но теперь… Я хватаюсь за петлю и спокойно пересаживаюсь, не ощущая никакой боли, вот совершенно. Это значит, гулять мы все-таки пойдём. Хорошо, что не в больницу.

Мне нужны подгузники. Наверное, это странно: большая девочка, а в подгузниках, но тут ничего не поделаешь – я не всегда чувствую, да и когда чувствую – туалет мне подходит не всякий, так что стоит смириться, я и смирилась. Подгузник я умею надевать сама, затем с джинсами мне помогает папа, ну и с курткой потом тоже, потому что её нужно надевать аккуратно, чтобы не вывернуть плечо.

Вот я уже и готова. Кладу руки на дуги, направляя коляску к выходу. Даже не болезнь, а эта коляска навсегда разделила мою жизнь на «до» и «после». Проклятье, клеймом лёгшее на всё моё детство. Папа открывает дверь, помогая мне выехать, затем лифт и – держаться. Не смотреть людям в глаза – только поверх голов, не видеть их взглядов… Держаться и не плакать… Хотя папа все это знает и сам, значит, он что-то придумал.

– А кто это у нас такая грустная? – слышу я голос и поднимаю голову, чтобы увидеть бабу Зину со второго этажа. – А ну, пойду-ка я с тобой, ты же гулять?

– Здравствуйте, – улыбаюсь я ей.

Она просто волшебная. Я ей чужая совсем, она меня почти и не знала же раньше, а как только случилось это, так сразу начала приходить, разговаривать со мной, даже играть, как с маленькой. Откуда у неё столько тепла для совершенно чужой ей девочки, откуда?

Мы выходим на улицу, баба Зина идет рядом со мной, и я вдруг понимаю: мне не страшны взгляды людей, потому что она защищает меня от всех взглядов. Мне даже кажется, я чувствую этот щит, стоящий между мной и всеми остальными. Это совершенно невозможно, но он есть, поэтому я улыбаюсь. Я улыбаюсь солнышку, синему небу, облакам, плывущим по своим делам, и даже людям. И странное дело, они начинают улыбаться мне в ответ. Очень тепло улыбаться, как в сказке. Сегодня я не буду держаться из последних сил, потому что баба Зина…

***

Конечно, у меня есть и школа… Ну как школа – учительница приходит, чтобы со мной позаниматься. Я думаю, на меня просто рукой махнули, чтобы не заморачиваться. Ну, положена школа – вот вам школа. Как-то так это для меня выглядит, хотя я стараюсь об этом не думать. Не дай мне бог опустить руки… Хотя вот для чего жить, я не знаю. Я просто замерла на грани, на которой балансирую, но…

Детство до того момента, когда… Когда случилось, у меня было счастливым, только руки и ноги часто ломались, поэтому бегать приходилось осторожно, а потом и совсем перестать. Но я всё равно не унывала, училась ходить как принцесса – медленно и важно. Это папа придумал так ходить, хотя мама его сильно ругала, но он её не слушал, а я всегда больше папе доверяла. Мама какой-то фальшивой была – на людях изображала любовь ко мне, а дома… И побить могла. А уж накричать за что-нибудь, так и подавно. Наверное, поэтому меня не так сильно ударило то, что она меня… бросила. Спасибо папочке за то, что не обманул.

Я очень ценю папину правдивость, он мне не врёт. И я ему, конечно же, потому что доверие работает в обе стороны. Я думаю, это правильно, что оно так работает.

Иногда хочется стать маленькой-маленькой, спрятаться в папин кармашек и никого не видеть, но это невозможно, потому я встречаю новый день с надеждой на то, что наступит вечер, а вечер – что будет утро, хотя именно ночами мне хуже всего. Если бы не папа… Он врач, только поэтому мне в конце концов поверили. Поздно, но поверили, что мне больно, и начали лечить уже серьёзно, но… поздно. Страшное слово, на самом деле, страшнее только «прогноз отрицательный». Ну это для папы страшнее, мне-то что, я о себе всё знаю.

– Катенька, – это баба Зина, она со мной сидит, когда папа на работе, он же не может вечно со мной сидеть. – Сейчас учительница придёт, подготовься, маленькая.

Она действительно волшебная, и от ее «маленькая» совсем не хочется возмущаться, ведь она это слово произносит очень ласково, а вот мне надо подготовиться – училка придёт. Злюка она на самом деле, хотя пытается говорить мягко, но смотрит с такой брезгливостью, что хочется плакать просто непрерывно. Я-то держусь, но всё равно. Поэтому сейчас будет пытка для меня, просто страшная пытка, но плакать нельзя. Совсем-совсем нельзя.

Однажды я прочитала, что детей, лагеря переживших, успокаивало, если корочку бородинского хлеба пососать. Я попросила папу купить, ведь хлеб мне можно, и узнала, что действительно. Потому что с леденцами надо осторожно, а хлеб просто можно. И вот теперь я еду на кухню, чтобы взять маленький припасённый для меня кусочек. А еще баба Зина любит отрезать кусок хлеба, намазать его маслом и сахаром посыпать, а потом на квадратики нарезать. И я могу, если немножко, такое поесть. Папа только вздыхает, когда я прошу, но разрешает.

Вот, хлебушек за щеку, и можно злюку встречать. Баба Зина сама ей дверь откроет, а я в это время устраиваюсь за столом, протягивая провода монитора так, чтобы никто не убился об них. Ну что, ещё один день, ещё одно испытание.

Вот и в дверь звонят. Пришла, значит… Баба Зина открывает ей, я слышу тихий разговор, что-то про выдру слышится мне, но, скорее всего, кажется. Вот и училка входит. Она кажется мне испуганной, хотя на дне её глаз всё равно злоба светится, но только на дне. Её что, баба Зина испугала? Я внимательно слежу за училкой, но краем глаза вижу, что в дверях стоит и соседка наша, а в руках у неё скалка, ну, которой тесто раскатывают. Училка оглядывается на неё, прерывисто вздыхает и садится рядом со мной.

– Здравствуй, Катя, давай сегодня поговорим об… – начинается урок, но я не понимаю ничего из того, что она говорит.

Какие-то системы, какой-то дискриминант, что это? Изнутри волной поднимается паника, я чувствую – ещё немного, и потеряю контроль. Я не знаю, что мне делать, ощущая себя всё больше потерянной. И в тот миг, когда контроль готов рассыпаться на части, рядом со мной внезапно оказывается баба Зина.

– Ну-ка, Катенька, иди полежи, – ласково говорит она мне. – А баба Зина поинтересуется, с каких это пор материал восьмого класса дают в шестом и как относится дискриминант к системе уравнений. Заметь, не квадратных. Иди, маленькая, иди…

Я киваю, на мгновение прижавшись к ней. Баба Зина гладит меня, я уезжаю, но останавливаюсь, чтобы послушать. А она! Она чихвостит училку так, что только пыль стоит! Обещает той до министра дойти, чтобы училка никогда больше вообще нигде не работала. И страшно так обещает, какие-то слова незнакомые говорит, что просто странно становится: откуда баба Зина такое знает?

У меня кружится голова, поэтому я пересаживаюсь в кровать, чтобы полежать. Получается, училка просто хотела надо мной поиздеваться, дав мне то, что мы не учили? И баба Зина её быстро на место поставила! Она действительно волшебная, как из сказки!

– Она больше не будет, – объясняет мне баба Зина, входя через некоторое время в мою комнату. – Совсем не будет. Напугалась?

– Паника просто была, чуть контроль не упустила, – отвечаю я, а затем решаюсь спросить. – Баба Зина, а ты волшебница?

– Что ты, Катенька, ну какая я волшебница, – машет она на меня рукой. – Так, ведаем кое-что… Да и ты сможешь, когда срок придет. И будет у тебя принц волшебный…

Она рассказывает мне о каком-то «царевиче», описывая мне принца, которого я сама придумала. Но рассказывает так интересно, что не слушать её невозможно. Очень она хорошая – баба Зина, просто чудо какое-то, и я её слушаю, а потом засыпаю. И снится мне дорога, лежащая промеж звёзд. Много-много разных звёздочек со всех сторон дороги, похожей на асфальтовую. И я иду по этой дороге своими ногами даже, иду и надеюсь на то, что меня там ждёт сказка.

Сон такой волшебный, в нём и Баба Яга есть, и царевна даже целая, у нее такие необыкновенные глаза, просто чудо! И ещё есть в нём мальчик, он очень красивый, но почему-то я не вижу его глаз, да и лицо всё в дымке, как ненастоящее. Я так хочу увидеть, но у меня совсем не получается, просто до слёз, честное слово. Но потом слышу голос бабы Зины. Она говорит о том, что я встречу свою судьбу, когда настанет час. Надо просто верить. И я обещаю, просто изо всех сил обещаю, что буду верить!

Глава вторая

Моя жизнь меняется так внезапно, что я поначалу и не осознаю этого. Отошедшая к телефону баба Зина возвращается чуточку другой – как будто слезы сдерживает. Я даже спрашиваю, что случилось, но она только молчит и гладит меня. Я пожимаю плечами, потому что привыкла же – всё, что нужно, расскажет папа, а что не нужно, никто никогда не скажет.

Баба Зина теперь от меня не отходит – сидит со мной постоянно. Приходят какие-то люди, смотрят на меня и сразу же уходят. Что это значит, я не понимаю. Но и не нервничаю – мне нельзя. Так проходит день, а папы всё нет, но так бывает, когда у него дежурство, например.

– Сколько пережить-то тебе доведется, – вздыхает баба Зина.

– Немного, – улыбаюсь я. – Прогноз все равно отрицательный.

– Кто знает, – гладит она меня по волосам, что мне очень, кстати, нравится.

– Поживём – увидим, – отвечаю я папиными словами.

В эти мгновения я даже не подозреваю, что потеряла последний смысл своего существования. Вздохнув, сажусь писать сказку дальше, потому что меня это избавляет от ненужных мыслей, а баба Зина уходит на кухню – готовить. Меня по часам кормить же надо.

Я стараюсь не думать о том, почему нет папы, но оно само думается, вызывая беспокойство где-то внутри. Поэтому я пишу свою сказку о хорошей девочке, до которой снизошёл аж целый принц, и жили они долго и счастливо. Я пишу, не пуская копящийся где-то совсем близко холод к сердцу, потому что холод – это смерть, я это уже знаю.

– А почему папы нет? – интересуюсь уже к вечеру.

– Он задерживается, – отвечает мне баба Зина, и я понимаю – она меня обманывает.

Я очень хорошо ложь чувствую, но только киваю сейчас, понимая, что ей доверять тоже нельзя. Странно, зачем она врёт, ведь это же всё равно вскроется? Не знаю. Взрослые иногда очень странные, только папа меня никогда не обманывает, а другие ещё как. Ладно, с этим я всё равно ничего сделать не могу, поэтому пишу дальше. Завтра учительница новая придёт, потому что старую уволили, а новая… какая она будет?

Вот, лучше буду волноваться об этом. Подходит время ужина, сейчас мне предстоит съесть тарелку пресноватой каши, а потом умываться и спать. Режим есть режим, играть с ним нельзя. Пять раз в день еда понемногу и только то, что можно. Два раза в день таблетки, должны были быть и уколы, но папа сумел заменить, потому что меньше стресса – дольше жизнь. Вот уже баба Зина несёт тарелку, сейчас я буду есть, представляя, что это пирожное.

– Давай поужинаем, моя хорошая, – говорит она мне.

– Давай, – улыбаюсь я в ответ, старательно гоня мысли о папе. А вдруг…

– Сама сможешь? – интересуется баба Зина.

– Я постараюсь, – отвечаю ей.

Беру ложку в слегка подрагивающую руку, зачерпываю кашу, начиная ее (её) есть. Проговаривая свои действия про себя, добиваюсь того, что мыслей в голове нет. И это, по-моему, хорошо. Ощущение чего-то непоправимого витает совсем рядом, но поддаваться ему нельзя, баба Зина совсем не виновата, что я такая паникерша. Поэтому я ем, ложку за ложкой, стараясь ни о чём не думать.

– Вот и умница, – хвалит она меня. – А теперь умываться?

– А можно ты меня умоешь? – интересуюсь я.

Это не от слабости, а потому что мне лень снимать ортезы и ещё – немного совсем страшно. Этот страх лежит в глубокой глубине моей души, желая напасть, лишая меня возможности думать, дышать, жить… Поэтому поддаваться ему нельзя, а то будет совсем плохо, а вот «совсем плохо» нам не нужно, за это бывает грустное лежание долго-долго. Но всё же где папа? Почему он не пришёл до сих пор?

Баба Зина умывает меня своей рукой, потом помогает с мытьем ниже, потому что это надо, ибо на мне чаще всего подгузники… Вот и всё, я готова спать. Сейчас надо включить монитор обратно, что я умею делать и сама. Невелика наука – кнопку нажать, которая монитор из режима ожидания выведет. Вот он пискнул и принимается рисовать кривые, в которых я не разбираюсь. Я укладываюсь, готовая засыпать, а баба Зина садится рядом.

– Спят медведи и слоны, дяди спят и тети, – негромко поёт баба Зина, отчего я сначала удивляюсь, а потом прислушиваюсь.

Очень хорошая, тёплая колыбельная. Добрая такая, отчего я начинаю улыбаться и медленно засыпаю. Вот завтра я проснусь, а меня папа обнимет, и всё будет хорошо. Сон накатывается тёмной стеной, даря мне отдых, отчего я начинаю дышать иначе, но аппаратура настроена правильно, поэтому можно не бояться.

Сначала я вижу зеленые сады, высокое здание, похожее на общежитие бабок-ёжек из мультфильма. Там ходят и бегают дети, даже мне кто-то рукой машет, отчего я спешу туда. Я бегу, но почему-то никак не могу добежать, этот большой дом будто удаляется от меня – или я от него? Непонятно всё, но я очень хочу туда попасть!

Это у меня не получается, дом отодвигается, а я снова оказываюсь на Звёздной Дороге, только на этот раз я по ней не иду, а ползу, ползу, пытаясь добраться до заветной двери. Это очень тяжело, даже тяжелее, чем мне сейчас, но тут дверь раскрывается, и на пороге появляется… папа. Он медленно подходит ко мне. Почему-то папа очень грустный, как будто сейчас плакать будет, но, глядя на него, я понимаю, кто здесь будет плакать.

– Мне разрешили с тобой попрощаться, Котёнок, – негромко говорит папа, а я замираю.

– Что значит «попрощаться»? – спрашиваю его.

– Я умер, малышка, – объясняет он мне. – Человек внезапно смертен, вот и я так же – просто упал, и все.

– Папочка! – моментально поверив, тянусь я к нему.

Это объясняет все – почему его нет, почему баба Зина будто плакать хочет и врёт мне о том, что это были за люди, которые приходили. Именно поэтому я понимаю – всё правда, а папа просит меня простить его за то, что оставляет меня одну, он просит, а я плачу, обнимая его в последний раз. Я понимаю – это самый последний раз и папы больше не будет, поэтому обнимаю, чтобы запомнить навсегда.

– Прости, малышка… – в сотый раз повторяет папа, начиная становиться полупрозрачным.

– Нет! Нет! Папочка! – кричу я, цепляясь за него.

Я цепляюсь за папу, не понимая, зачем мне жить, если его нет. Не хочу его отпускать, хочу с ним, так сильно хочу, что даже боль в груди игнорирую, чтобы быть с ним. Но тут что-то случается, меня бьют током, раз, другой, третий, дорога становится призрачной, а папа вовсе исчезает, и я вою от невыразимой боли.

***

Я открываю глаза, понимая – жизнь закончилась. Слева негромко пиликает кардиомонитор, отсчитывая последние дни моей жизни, потому что жизнь стала бессмысленной. Папы нет, а меня из больницы отправили в хоспис. Это место, где умирают в полном одиночестве. Я не очень хорошо поняла, что именно произошло, но нянечка мне рассказала.

Мама моя, которая и засунула меня в это место, решила забрать папину квартиру. Для этого меня в хоспис, а она сама принялась выкидывать вещи. И мои тоже. Баба Зина хотела остановить её, но, видимо, не вышло. Теперь баба Зина не может ко мне прийти почему-то, я не поняла почему, «мама» уже вроде бы в тюрьме. Тоже непонятно почему.

Мой планшет она разбила, так что писать мне больше не на чем, вот и останется моя сказка недописанной. Зато есть телевизор с глупыми фильмами, смотреть которые мне не хочется, но меня никто не спрашивает. Меня больше совсем никто ни о чем не спрашивает, только иногда вывозят на улицу, чтобы я могла увидеть, как живут другие. Хорошо живут, ходят, играют, заботы какие-то у них, только мне это уже неважно. Всё чаще становится холодно, всё чаще на меня наступает тьма, всё чаще я чувствую, что меня тут ничто не держит. Мать моя, не к ночи будь помянута, успела заплатить за то, чтобы у меня не было совсем ничего и никого, даже папину фотографию отобрали.

Я понимаю, конечно, все ждут, когда я наконец… освобожу койку, а я всё живу и живу. Не знаю, правда, как долго живу, я не считаю дни, мне это просто незачем. Вот и сейчас меня вывезли к самой ограде и оставили так. Теперь буду несколько часов просто смотреть на других, пока обо мне наконец не вспомнят.

– Привет! – слышу я тихий голос. – Ты живая?

– Пока да… – отвечаю я, контролируя дыхание. – Привет…

– Здорово! Меня Танькой зовут, – представляется девочка, вылезая из кустов. – Я пока здесь попрячусь, хорошо?

– Прячься сколько хочешь, – улыбаюсь я, по-моему, впервые за всё это время. – Я Катя.

– Ты болеешь? – интересуется непосредственная девочка, а я так рада возможности хоть с кем-нибудь поговорить, что просто вываливаю на неё мою историю.

Оказывается, Танька из детдома, он тут недалеко расположен. Она прячется от девчонок, которые её побить хотят. Я заинтересовываюсь, и тут узнаю много нового: и о том, как в детском доме живут, и что такое травля, и как выжить. Кажется, мне эта информация совершенно не нужна, ведь я скоро умру, но слушать интересно. Так проходит наша первая встреча. Заметив, что идёт нянька, я подаю сигнал своей новой подруге.

– Прячься! Меня будут увозить, а им очень важно, чтобы я грустила, – объясняю я ей.

– Уморить хотят… – понимает Танька. – Я ещё приду! Не грусти!

Не забыв сделать очень грустное лицо, я замечаю улыбку няньки. Ей почему-то очень нравится то, что она видит. Неужели только из-за денег человек готов делать плохо ребенку? Разве ж это люди? Можно ли их назвать людьми? Я не знаю.

Меня привозят обратно в палату, чтобы выдать ужин, потом мне нужно умыться, если смогу. Если нет – никого это не волнует. Ну а затем спать… Правда, сегодня у меня появился кто-то, за кого я могу «зацепиться», чтобы ещё пожить. Почему всё происходит именно так, а не иначе, я не понимаю, но мне и не надо. Сегодня я познакомилась с Танькой…

На следующий день меня опять вывозят на улицу. Видимо, у меня получилось сыграть грусть, и злая женщина решила закрепить эффект. Сиротой быть грустно, но я бы согласилась на Танькину жизнь… Я бы согласилась, пусть даже бьют, только не быть в изоляции, как я сейчас. Только бы не так… Равнодушие – очень страшно, просто невозможно как страшно.

– Привет! – слышу я Танькин голос, как только уходит эта мегера. – Как ты?

– Привет, – радостно улыбаюсь подруге. – Я хорошо, спасибо, что пришла!

– Ну, я же обещала, – немного обиженно сообщает мне она. – Слушай, я тут поговорила с девчонками, они говорят, надо письмо написать! Мы напишем, а ты подпишешь только, хорошо?

– Они решили помочь? – удивляюсь я, потому что непонятно, ведь я же им никто.

– Не по понятиям с тобой поступают, – непонятно отвечает мне Танька. – А так делать нельзя.

Я не знаю, что такое «не по понятиям», но радостно соглашаюсь. Это похоже на игру, но я сейчас соглашусь на что угодно, лишь бы не оставаться одной. Я так устала от одиночества! Кто бы знал, как я устала… Танька очень хорошо понимает меня, она даже отваживается перелезть через забор, чтобы обнять. Я чуть не плачу, в последнюю минуту удержав слёзы, – нельзя же. Меня так давно никто не обнимал, кажется, целую вечность… Поэтому мне и сложно.

– Тут важно знать, что нужно бить, сначала бить, потом думать, кого и за что, понимаешь? – продолжает мне рассказывать о порядках в детдоме Танька. – Девки не злые, просто иначе не умеют, вот пацаны – они страшные.

– Потому что могут… – я не хочу продолжать, но подруга меня понимает, сразу же кивая.

– Но не будут, их за это свои же на перо поставят, – рассказывает мне она.

– А что такое «на перо»? – интересуюсь я.

– Ножом в бок, – объясняет мне Танька, заставляя запомнить новое слово.

Она мне очень много помогает, занимаясь со мной, помогая запомнить жаргон детдомовский, – правда, мне это не нужно, но я так рада нашему общению, что согласна на всё, даже чтобы побили, главное, не терять возможности говорить друг с другом. Я понимаю, что всё это ненадолго, рано или поздно меня заберёт тётя с косой, но пока я могу…

Танька приносит письмо, которое я сразу же подписываю, не читая. Я не знаю, к чему это приведёт, но пусть – игра так игра, правильно же? И так проходит один день, затем следующий, а вот на третий я что-то чувствую. Несмотря на то, что мне теперь есть для чего жить, я понимаю, что моё время заканчивается, поэтому прощаюсь с Танькой.

– Ты лучшее, что было в моей жизни, – сообщаю я ей.