Картонная мадонна
Грезы из грезы – вскрываются храмы.
Жертвы и смерти живая мистерия.
– Люди…– вдруг задиристо закричал Волошин, – вы могли бы жить счастливо! Наслаждаться так, будто только что родились и сейчас умрете! Эрос – это Христос! Ангелы – это будущие демоны! Человек выше Ангелов! А грешник ближе Христу, чем праведник!
Свист и протестующее улюлюканье заполнил аудиторию до краев, студенты подскакивали с мест, схватились в споре друг с другом, начался такой шум, что Лиля очнулась и стала опасливо озираться.
В это время за спиной Макса из-за кулисы к стульям пробрался какой-то юнец, схватил особенно странную картину и резко опустил ее себе на голову. Полотно с треском порвалось, а сам «герой» шутовски встал посреди сцены и начал кривляться.
–А вот этого не надо! – пьяненьким голосом вскричал изящный юноша в пиджаке, который был ему явно велик.
Юноша изо всей силы рванулся с первого ряда, – длинный и тот, что с моноклем, только переглянулись, – и в одно мгновенье выскочил на сцену. Удерживая свою шляпу двумя руками, он как бык, понесся на студента. От удара в живот студент упал, но тут же вскочил на ноги и пошел на обидчика. Все произошло так быстро, что Макс не успел ничем помочь положению: Сашенька запнулась о свои же длинные брюки, шляпа отлетела в сторону, а волосы рассыпались по спине. Инкогнито ее было раскрыто.
–Женщина!
Зал разразился аплодисментами, разделился на два лагеря, но и тот, и другой лагерь были благодарны Максу за доставленное удовольствие и возможность свободно изъявлять свои принципы.
–Да здравствует исторический материализм, прогресс и феминизм! – вскричал женскими голосами зал.
Сашенька почему-то решила, что следует кланяться на аплодисменты, и начала, глупо улыбаясь, будто слониха в цирке припадать на колено. Вспышка магния на миг ослепила ее, Сашенька упала бы, не подхвати ее Макс.
–Бей провокаторов! – вскричал зал мужскими голосами.
–Кажется, нам пора, – философски изрек длинный.
–Бегство оправдано, – отозвался тот, что с моноклем.
Оба вскочили, и как раз вовремя: потому что приверженцы материального уже схлестнулись в драке с приверженцами духовного, и одному Богу известно, чем это грозило закончиться.
–Полиция! – истошно завопил кто-то.
–Мира не существует! – истерично провозглашал женский голос.
–Бей их! – крикнул другой истеричный голос, уже мужской.
–Господа, вы не джентльмены! – Макс сгреб Сашеньку в охапку, и поэты растаяли в начавшейся потасовке.
Вслед за поэтами из аудитории поспешно вышел чернявый парень.
Лиля сидела на скамье, невидяще глядя прямо перед собой…
***
Домой она вернулась поздно. И к порогу Воля уже полностью выветрился из ее головы.
Лиля поднялась по деревянной скрипучей лестнице на второй этаж, где жила с матерью в небольшой квартирке, открыла дверь в прихожую, не глядя на крючок, повесила старенькое пальто. Из глубины комнат доносились привычные вздохи: мать Лили постоянно пребывала в тоске. Девушка села на скамеечку, задумчиво стала развязывать шнурки на ботинках. Ботинки были высокие, с каблуками разной высоты, но эта мера от прихрамывания не спасала. Разулась в темноте и принялась изучать, проводя пальцем, кожу промокшего ботинка. Так и есть, палец нащупал трещинку. Надо ли срочно отдавать в починку или все-таки можно доходить сезон, принялась вяло размышлять Лиля. И вдруг вспомнила великолепные ботинки Саши Орловой, и чуть не задохнулась от завистливого удушья.
Но почему – она?! Это просто невозможно! Сашенька почти глупа, легкомысленна, а сколько раз Лиля замечала, что она, например, делает ошибки в Potencial Compuesto. Особенно, когда нужно использовать условное наклонение в сложных предложениях прошедшего времени, чтобы выразить действие в будущем времени, которое предшествует другому действию в еще более отдаленном будущем. Это же так просто! Но все прощается хорошеньким…
Лиля уронила голову на руки. Воспоминание о том, что Сашенька явилась на вечер с Максом, вновь прожгло и исцарапало, оставляя на душе черные рубцы, как горячая игла, прожигающая дерево. Лиля испуганно заморгала: зависть – недостойное чувство, грех!
…Но Сашеньку обожает муж, в гимназии ей позволительно то, что никогда не прошло бы у других учительниц. И все лишь потому, что она прехорошенькая, одета как фарфоровая куколка, с большими ресничками, точеным носиком и маленьким ртом. А ведь этот рот только и может, что мило дуть губки! Сашеньке никогда не понять поэтического гения Макса, она вообще не восприимчивее пупса!
…Но как же ей идет мужской костюм!
Лиля не узнала бы Орлову, если б не потасовка на сцене. Впрочем, она не сводила глаз с Макса, остальное мелькнуло фоном, не стоящим внимания…
…Так вот кого Орлова встречала сегодня на Варшавском вокзале, вот кто был ее любовником! Сашенька принадлежала Максу. Вся. Так, как пишут в романах. И они снова встретились…
Лиля, не желая того, стала воображать, как они кинулись в объятья друг друга на перроне, как помчались в ресторан отмечать эту встречу, как не могли наговориться, как прикасались друг к другу руками и взглядами. Где-то между делом произошло облачение Сашеньки в пиджак и брюки, Лиля быстро перелистнула этот момент и вновь вернулась к воображаемому свиданию Орловой и Волошина. Какой удивительный, невероятный день пережила Сашенька! Сколько настоящих эмоций, ярких красок, остроты и дерзости было в этом дне! Решиться на переодевание – для одного этого уже нужна смелость…
Собственный день и собственные переживания Лили померкли окончательно. Как и вся собственная жизнь. Материя грубо и очевидно брала верх над духом.
Противно засосало под ложечкой. Но следом вдруг пришло пугающее озарение: возможно все. Ведь сходили боги Олимпа к земным женщинам…
Макс представлялся Лиле уже не только лицом с рекламного плаката, не только персонажем газетных хроник, не олимпийцем – он стал живым и реальным. Еще каких-то два часа назад к нему можно было подойти…
Лиля с силой отшвырнула ботинок.
–Что там опять? – прокричала мать капризно.
Лиля подскочила и быстро пошла в свою комнату.
–Мама, у меня болит голова!
–Никому нет дела… – запричитала мать, но Лиля уже захлопнула за собой дверь.
Она не включала свет, стояла, прижавшись к стене. Мать прошла по коридору, тяжело волоча больные ноги. Лиля не могла сейчас говорить с ней, тем более, что все слова давно сказаны, к чему повторяться. Она вслушивалась в самое себя, казалась ныряльщиком, ушедшим под воду так глубоко, что становилось страшно – хватит ли силы выплыть.
Какой была ее жизнь с самого детства? Родители считали ее несколько «не в себе», мать даже показывала Лилю психиатру, и он чуть было не увлекся лечением, но, к счастью, отец ушел в другую семью, и денег на докторов не стало.
Лиля была наглухо закрыта не только для матери. В классе ее не любили. Нет, воспоминания о классе, хоть она и окончила гимназию с отличием, были сейчас слишком трудны, и Лиля отмахнулась от них. Дальше – педагогический институт, и там – стылое чувство полного одиночества. Лиля легко впитывала знания, но почему-то интересы сверстниц казались ей пустыми, и она сторонилась любого общения. И вот – гимназия. Работа, которую Лиля ненавидела – пора признать это честно, гимназистки, которых она боялась до обморока, и ежедневно сверлящая мысль: кому и зачем это нужно?
Впрочем – зачем-то нужно. Ведь мать постоянно напоминала о том, как они бедствуют, причитала, что Лилю никто не возьмет замуж, и эта песня казалась бесконечной. Покой наступал только здесь, в этой комнате, ее цитадели…
Лиля включила свет.
В комнате было все то же: наскоро заправленная постель с романом Кретьена де Труа под подушкой, трюмо, письменный стол, заваленный тетрадками со стихами, кресло-качалка со старой шалью, линялый ковер на полу. И книги – они были везде: на полках, у кровати, на подоконнике. Но все эти книги – ее единственные друзья, показались Лиле вдруг такими чужими. Так повзрослевшие вмиг дети смотрят на игрушку, которая еще вчера выглядела живой, и не понимают, как они могли обманываться.
Лиля сползла по стене на пол – все это убого, уныло, невыносимо скучно! Здесь, посреди пыльных отживших вещей, несущих на себе печать бесцветной родительской истории, не было ничего, что давало бы ей надежды и силы подняться. Ничего…
Лиля не сдержалась, громко всхлипнула.
–Лиля! – крикнула мать.
Ну и слух у нее…
Да, Лиле было нестерпимо обидно и жалко себя, и кто еще ее пожалеет, если не она сама? Кому она нужна в целом свете? Кому вообще все это можно сказать?!
Слезы покатились по пухлым щекам, Лиля чувствовала их соль на коже. Как же она ненавидела это широкое некрасивое лицо! И ведь еще вчера все было иначе. Но будто кто-то резко отдернул штору, закрывавшую ее маленький мирок от внешнего мира, и дневной свет беспощадно затопил комнату, высветил весь ужас положения Лили.
Положение это казалось безнадежным.
–Да что ты там делаешь? – кажется, мать подслушивала у двери.
–Легла спать, мама!
–А почему горит свет? Ты совсем не экономна! Сегодня приходил турок, продавал недурные халаты. Я смотрела на тебя.
–Мама!
–Дать порошка?
Мать постояла и ушла к себе, шаркая домашними туфлями по полу.
Лиля закусила губу, чтобы не разрыдаться. Ну почему, почему – Сашенька? Разве он не видел, что в ней нет ничего, кроме пустого жеманства? Она же наскучит на второй день!
…И тут Лиля почувствовала, что толщу воды над ней пробил лучик света. Ее тело задвигалось, будто она начала биться за глоток воздуха, подниматься из темной глубины…
Фрагменты прошедшего дня пронеслись калейдоскопом. Вот Сашенька изливает ей свою душу: «Он разбил мое сердце!» – прекрасно! Вот гимназистки терзают ее злосчастное письмо, и ей хочется провалиться от стыда, но вдруг все оборачивается наилучшим образом: проверяющий инспектор находит письмо более чем занимательным – прекрасно! Вот Воля, явно робея, ждет ее в библиотеке, у Горного института… А потом… Потом – он, этот огромный человек, властелин и колдун, с всклокоченной кудрявой гривой и глазами громовержца! Нужно было подойти к нему, сказать…
Лиля вскочила и бросилась к письменному столу. Ее тетради!
Она положила руку на стопку тетрадей в переплетах из тисненой кожи и прикрыла глаза. Вот – ее суть, ее свет и вся ее надежда. Она должна открыться Волошину, сказать ему о своей невыносимой тайне – этих стихах, которые делают ее жизнь осмысленной, но и убивают в то же время, отделяют от реальности. Она расскажет ему все! Он поймет! Он такой великодушный и щедрый!
Какое счастье, что у нее есть хорошая бумага, будто специально для такого случая!
Лиля вдохнула полной грудью – выплыла. Села за стол, открыла выдвижной ящик, достала лист бумаги. Обмакнула перо в чернильницу. И начала писать своим изумительным почерком: «Мне кажется, нет большего счастья, чем говорить с Вами! Простите меня за это письмо. Я пишу его, вглядываясь в Ваш образ, запечатленный в памяти. Сегодня я была на Вашем вечере…». Лиля задумалась, стоит ли продолжать в том же тоне. Потом вновь склонилась над письмом, и строчки полетели…
***
–Вы видели это?! – на другой день Сашенька схватила Лилю за кофту в коридоре гимназии, потрясла перед ней свернутой газетой и повлекла к окну, в зеленый кулуар из разросшихся декоративных пальм. Здесь она буквально воткнула газету Лиле в руки, – Читайте!
Пока Лиля изучала газету, Сашенька достала из сумочки зеркальце и губную помаду и принялась поправлять лицо.
Лиля бегло проглядела газетную полосу. Ничего особенного. Списки некрологов. Списки происшествий. Рекламировалось белье по оптовым ценам торгового пассажа. Некий Горацио предлагал универсальное целебное средство для нервных и обессиленных. Нарисованная женщина выставляла напоказ по лошадиному крупные зубы и обещала, что у каждого, кто воспользуется новым зубным кремом, будут такие же. Далее шли предложения по избавлению от перхоти и подагры, подробно описывались достоинства жидкости для мытья окон, фотоаппаратов фирмы «Кодак» и молочной муки фирмы «Нестле»…
–Да не здесь же! – Сашенька перевернула страницу и показала пальцем заметку в разделе новостей, – Вот!
И Лиля прочла: «РАЗВРАТ НА ВЕЧЕРЕ ПОЭЗИИ».
Заметка гласила: «Не успел поэт Волошин вернуться из Парижа, как уже случился скандал. Вчера на его вечере в Горном институте произошел анекдотичный инцидент. Среди прибывших вместе с поэтом господ один оказался переодетой женщиной. Причем, пьяной. Она выскочила на сцену прямо посреди философской полемики, вызванной провокационными заявлениями Волошина. И накинулась на гимназиста, который из озорства порвал мазню какого-то новатора и натянул ее себе на шею. Во время драки с нее слетели шляпа и пиджак, а брюки удержались только на честном слове. После чего в зале началась настоящая свалка. Когда приспела полиция, Волошин и его компания уже покинули институт. Кое-кто из гимназистов признал в даме, переодетой в мужской костюм, учительницу. Прелестница служит в женской гимназии на Плуталовой улице. Как известно, господин Волошин – большой любитель пошутить. Но этот маскарад превзошел всякую меру. Пусть парижанки уже испорчены эмансипацией и феминизмом. Но у нас в Петербурге женщин в брюках в общественных учреждениях еще не видали! Ибо сказано: «Никакому мужу не одеваться в женскую одежду, ни жене в одежду мужу свойственную». Женщине в брюках – прямая дорога в ад! Поведение дамы заслуживает самого строгого порицания…».
–Я погибла! – простонала Сашенька, снова сворачивая газету в трубочку, – Что скажет Геракл? Наверное, он уже читал, и все читали. Вы не представляете, что у меня сейчас тут, – и она показала куда-то в область желудка, – С утра, как только проснулась, почувствовала. Едва хватило сил одеться, руки так дрожали. Иду. А мальчики-газетчики как раз кричат: «Сенсация! Учительница гимназии переоделась в мужчину и избила гимназиста!». Каково?
Лиля внутренне улыбалась.
–У меня теперь такое чувство, будто я вышла голая, и все смотрят: это она, она оскандалилась! А Макс – хорош! Так посмеяться надо мной! Зачем я только вообще поехала вчера к вокзалу! Неблагодарный! Ни слова о любви. Потащил меня в ресторан с этими своими поэтами. Я даже не помню, где теперь мое платье с куньей горжеткой! Придется заказывать. Но вряд ли я найду такой же материал…
Сашенька по натуре была очень болтлива, обычно это утомляло, но не сейчас. Лиля обмирала от счастья: значит, встреча прошла совсем не так, как она рисовала себе вчера!
–Боже, что за подлецы эти журналисты! Ведь все сплошь неправда! И зачем я вчера столько выпила!
Лиля быстро соображала.
–Если вы дадите мне адрес, по которому остановился Волошин, я обещаю все уладить.
–Но как?!
–Нужно подать дело так, будто вы… верны мужу. Я могу быть доверенным лицом, курьером, дуэньей, да кем угодно для вас… если захотите.
–Это очень может быть, что мне понадобятся ваши услуги, – сказала Сашенька и тут же начала писать адрес губной помадой прямо на газете, – Вот. Конечно, я должна сообщить Максу. Но ничего не предпринимайте без моего ведома. Имени моего не прозвучало, но все равно, я ужасно волнуюсь.
Тут Орлова насторожилась как кошка – к пальмам приближались кавалеристские шаги, которые она очень хорошо знала. Сашенька кинула газету за кадку, выпрямилась как струна и развернулась, готовая отразить любую атаку. Пальмовые листья раздвинулись, и показалось усатое лицо ее мужа под клетчатым кепи, завитые щипчиками усы подергивались.
–О! Милый! Ты здесь? Какая прелесть! Серж, ты не снял кепи, это неприлично!
Сашенька была на высоте: глаза излучали невинность, поза – кокетство, руки ласково тянулись навстречу мужу. Но тут ее чуть сбила с толку возникшая рядом фигура директора гимназии, этот умел ходить бесшумно. Геракл держал в руках несколько свежих газет.
–Ну-с! Хорошо же! Александра Васильевна, не соизволите объяснить, о какой такой прелестнице идет речь?! – Геракл выразительно потряс газетами, – Уж не о вас ли, Александра Васильевна?
Сашенька вновь не оплошала. Глянула на ворох газет, увидела свою фотографию, правда, не очень четкого качества, ойкнула и повалилась в обморок – точно в руки своему благоверному. Тот подхватил ее.
–Воды!
–Воды, воды! – разнеслось по коридору.
Сашеньку унесли укладывать на большой кожаный диван в директорском кабинете.
Когда топот ног утих, суматоха улеглась, Лиля, все еще стоявшая у окна за пальмами, прыснула от смеха. Нагнулась за газетой, на которой Сашенька крупно вывела помадой: Глазовская, 15. И увидела оставленную на подоконнике сумочку. Лиля воровски открыла ее, достала духи: право, день задался с утра. Лиля была в приподнятом настроении, письмо Волошину, длинное, изящное, снабженное стихами, лежало в кармане и волновало ее. Оставалось передать его адресату. Но, видимо, не хватало именно этого штриха: Лиля побрызгала письмо духами Орловой, вернула флакончик в сумку, сбежала вниз и отдала сумку швейцару…
Уроки закончились, Лиля быстро переобулась, отметив растущую трещинку на ботинке, накинула пальто и, выйдя в холл, увидела, как Сашенька, розовая от слез, но не сломленная, с видом оскорбленного достоинства, твердо и надменно проходит мимо швейцара: тот распахнул перед ней входную дверь так спешно, что звякнуло дверное стекло. Потом вспомнил про сумку, суетливо протянул ее вслед Сашеньке. Сумку схватил муж Орловой, он шел также надменно, и его усы яростно топорщились, теперь прямые, как у таракана.
Лиля вышла из училища, кивнув растерянному швейцару. И застала последний акт трагедии: муж требовал, чтобы Сашенька села в автомобиль, та поднесла свою золотистую руку ко лбу, затем вынула из сумочки платочек, промокнула глаза и как-то болезненно качнулась. Усы мужа тут же сникли. Наконец, Орлова позволила себя уговорить, изящно поднялась на ступеньку перед открытой дверцей, дверца закрылась. Муж обежал авто, сел за руль, авто недовольно «пыхнуло» в трубу и умчалось.
Лиля весело посмотрела вслед. И тут-то к ней подошел Воля.
–Здравствуйте, Лизавета Ивановна.
Она опешила. Воля знает, где она служит? Кажется, она и имени своего ему не называла…
–Вы вчера так быстро ушли. Мы даже не успели… – он запнулся.
Смотреть на него было грустно. Удивительно, как быстро все может измениться! Еще вчера утром она погружалась в радужный дурман, думая о нем, перебирая в памяти мельчайшие детали их встреч. И вот – ровным счетом ничего.
Лиля улыбнулась. Она прочла множество амурных романов, но постигать амурную науку на собственном опыте, оказывается, куда занимательнее.
–Я не говорила, как меня зовут.
–А! – встрепенулся Воля, – Я уже давно это знаю – разглядел в вашей сумке тетрадки учениц и название гимназии. Сумка была открыта! – вдруг испугался Воля.
Лиля отвернулась, чтобы скрыть от него дурацкий смешок – этот мелкий смех просто невозможно было удержать в себе. Воля не понимал. Наконец, она успокоилась.
–Простите меня. Но я ужасно спешу.
–Я провожу?
–Нет-нет. Я должна отнести письмо…
–Письмо?
Воля вопросительно, будто имел право, смотрел на нее. Лиля вспыхнула.
–Это письмо Максимилиану Волошину. Я прошу его оценить стихи одной…
Нет. Пора сказать правду.
–…мои стихи.
И она быстро пошла по тротуару вдоль Большого проспекта. Воля двинулся за ней, нагнал и пошел рядом.
–Вот почему вы вчера были такая! – облегченно сказал он, – Любите стихи. Хм. Я тоже люблю. Надсона.
–Нет, увольте, – отмахнулась Лиля и процитировала, – «Муза, погибаю! Глупо и безбожно…». Слишком мелодраматично. Зачем сообщать всем о своих личных метаниях? И потом, у Надсона нет школы, – Воля внимательно слушал, – Мне нравится другая поэзия…
–Волошин?
–Да.
Воля взял Лилю за руки. Лиля остановилась.
–Лизавета Ивановна. Послушайте.
Назревало нечто. Девушку бросило в жар, ладони взмокли, ей стало очень неловко, она сосредоточилась на этих липких руках. Что происходит? Зачем он держит? А если он спросит об их переписке? Что сказать?
–Я, конечно, стихов не пишу, но…
Лиля, наконец, высвободила руки.
–Лизавета. Давайте сходим куда-нибудь? Вы любите синема? Смотрели «Вия»? Или «Женитьбу»?
Послышался дребезжащий, стонущий, как больной под инструментом дантиста, звук трамвая. Лиля посмотрела в его сторону. Решилась и глянула Воле прямо в лицо.
–Воля… – Боже, сколько раз она мысленно повторяла его имя, а сейчас оно стало просто кирпичиком из четырех букв, – Возможно, у нас еще будет повод увидеться. Но теперь я спешу. И я не люблю синема. Простите.
Побежала к трамваю, проклиная себя за полноту, неловкость и прихрамывание. Как, должно быть, ужасно выглядит она со стороны!
Воля остался стоять на тротуаре. В его голове никак не укладывалась перемена в настроении Лили. Конечно, утонченная натура, пишет стихи. Видимо, ей хочется какой-то игры. Но Воля категорически не умел притворяться.
Лиля проехала несколько остановок, сошла с трамвая и со всяческими заговорами и мольбами об удаче опустила письмо в почтовый ящик. Поскольку почтовая служба работала исправно, выходило, что письмо Макс получит уже утром следующего дня.
***
Алексей Толстой по обыкновению проснулся очень рано, с рассветом. Чувствовал себя, опять же, по обыкновению, скверно. Но дисциплина стала его второй натурой, письменный стол требовал к себе, как стадион – спортсмена: режим. Вчерашний вечер, как, впрочем, и позавчерашний, и общие с Волошиным вечера и ночи в поезде от Парижа были одним сплошным кутежом, который с трудом перенес бы менее подготовленный организм. Но Алексей любил кутежи, умел получать наслаждение от вин и яств, знал в них толк. Это Макс ценил в нем выше всего. Пока – выше всего.
Алексей прошел в ванную комнату, намочил холодной водой белый платок и туго повязал голову: так он делал каждое утро, чтобы привести мысли в порядок. Еще одним обязательным условием была клизма ради «формы» – гимнастики он не любил, а полнел моментально. Покончив с утренними ритуалами, прошел на кухню, набрал в рот воды и стал полоскать горло.
Алексей снял очень приличную квартиру в четыре комнаты, одну занял Макс. Конечно, у Макса множество недостатков, взять хотя бы храп – его храп сравним с ревом быка. Но преимуществ от соседства со знаменитостью гораздо больше. Конечно, Макс питает слабость ко всем мало-мальски одаренным поэтам, но лучше, как говорится, быть ближе к телу.
Алексей писал плохие стихи. И знал это. Он знал также и то, что будет, обязательно будет писать лучше. Нужно только пообтереться, поосмотреться, понять, кто есть кто и от кого что зависит. Литератором Алексей стал лишь менее года назад, да и то – со знакомства с Максом.
Нет, он писал с детства: стихи похабные, декадентские, революционные, символистские. Но все – как-то мимо. Вот и весь этот год Макс пробегал новый лист глазами, хлопал его по плечу: «Вздор!». Ничего. Это пока – вздор. Потом наладится. Нужно только уловить потребность момента. Рифмовать Алексей наловчился, образное мышление развито от природы. Верткости ему не занимать. Так что – работать, работать…
Алексей выплюнул воду в умывальник. Вытер лицо полотенцем, висящим на плечах. Заварил черного кофе. Взял кофейник и чашку. Работать.
Алексей прошел по большому темному коридору к кабинету, по пути глянул на себя в ростовое зеркало. Оттуда, из пространства, очерченного рамой красного дерева с виноградной лозой, на него глянул плотный, породистый тип с длинными жидкими волосами и слегка отвисшей нижней губой, выдающей его природное презрение к миру. Алексей отражению удовлетворенно кивнул и хмыкнул: граф, как-никак. Сейчас этот тип, правда, больше напоминал толстеющую молодую бабу: в халате до пят, в повязке, закрывавшей высокий умный лоб. Однако к обеду Алексей выйдет – как всегда: холеным респектабельным господином с моноклем, хотя последнее, конечно же, излишне.
Толстой привык жить широко, по-барски, и это стоило изрядных забот его маменьке: с их именьишка собирались совсем крохи. Но коль хочешь стать литератором, крепись, а марку держи. Маменьке приходилось крепиться.
Алексей вошел в кабинет, поставил кофейник на салфетку. Налил себе в чашку. Глотнул. Сел за стол. Стол тоже был красного дерева, на нем аккуратными стопками лежали листы чистой и исписанной бумаги – он не имел привычки писать кое-как и на чем попало. Не имел привычки и раскидываться написанным: все всегда складывалось в папки. Даже если «вздор» – ничего, когда-нибудь что-то и из раннего вздора сгодится. Для полного собрания и трудов будущих исследователей.
Взялся за перо. Задумался. Не пошло.
Встал. Прошелся по комнате. Глянул на полку с поэзией, полистал первую попавшуюся книжку – Блока. Зацепился за мысль. Вернулся к столу и скоро начал писать.
Через несколько минут перечел написанное. Вот ведь черт. Неплохо. Но скажут: подражание Блоку. И будут правы. Про стихи Алексея постоянно говорят либо дурно, либо – «подражание».