Книга История моей жизни, или Полено для преисподней - читать онлайн бесплатно, автор Евгений Борисович Глушаков. Cтраница 10
bannerbanner
Вы не авторизовались
Войти
Зарегистрироваться
История моей жизни, или Полено для преисподней
История моей жизни, или Полено для преисподней
Добавить В библиотекуАвторизуйтесь, чтобы добавить
Оценить:

Рейтинг: 0

Добавить отзывДобавить цитату

История моей жизни, или Полено для преисподней

А когда, вернувшись, позвонил, уже знал заранее, что услышу. И вот голосом, в котором ещё не успели просохнуть слёзы недавних похорон, Лейла сообщила, что Володи не стало. Я тут же приехал на Лермонтовскую, постарался утешить её, подарил журнал с «Крутой Малой землёй», одной из лучших моих поэм, на которую меня вдохновил незабвенный друг.

Узнал и подробности его смерти. Оказывается, уже после операции, находясь в реанимационном отделении, Владимир Иванович проснулся и попросил воды. Никого поблизости не оказалось. Он стал приподниматься, швы лопнули, и наступил парез – непроходимость тонкого кишечника…

И передала мне Лейла письмо, которое днями пришло на их адрес из редакции Всесоюзного радио. Там давалось согласие Владимиру Ивановичу на предложенную им передачу – стихи советских поэтов в исполнении школьников. А также содержалась просьба – уточнить сценарий. И первым среди рекомендованных Владимиром Ивановичем имён значилось моё. Вот он – свет звезды, не прекращающий струиться и тогда, когда самого источника уже нет…

Дорогой Володя! Больше никто и никогда так не верил в меня и так не заботился о том, чтобы вывести меня на широкую дорогу. Сам выйти на неё я оказался неспособен. А ты бы смог, ты бы сумел. Но тебя не стало. Значит, не судьба. А поэма о Гражданской войне «Млечный путь» тоже была опубликована и даже отдельной книжкой. И, конечно же, была посвящена «светлой памяти Владимира Ивановича Волкова, писателя и матроса». Тебе, Володя…

Пишу и плачу.

Транзистор

С Людой я познакомился на переходе через площадь возле Белорусского вокзала. Точнее, перед переходом, ибо переходить мы тут же передумали, а направились в метро, а дальше – на электричке в Очаково, к Борису Холоденко. Дома не застали. Пришлось нам, поджидая его, простоять в подъезде не час и не два. Здесь-то у нас и появилась возможность разглядеть друг друга получше.

Медовая неделя

Симпатичная девушка лет восемнадцати-девятнадцати в светлом болоньевом плаще. Не московская, а посему очень простенькая – без претензий. Мы с ней почти и не разговаривали. Не о чем. Этакое уютное, безмятежное молчание. Случай редкий, а посему и памятный.

Борис появился в одиннадцатом часу. Поужинали. И спать. Хозяин великодушно предоставил нам свою кровать, а сам разместился на раскладушке, которую поставил на кухне. А поутру, позавтракав, мы с новой моей знакомой устремились в Обнинск.

Медовая наша неделя продолжалась дня четыре. Перекочёвывали мы из койки в койку, где только удавалось найти свободную комнату. Не иначе как на всех этажах общежития нашего побывали. Ну, а поутру, когда соседи мои отправлялись на работу, перебирались ко мне.

Расставались лишь на время посещения душевой комнаты, что располагалась в соседнем общежитии и совмещалась с прачечной. Женские и мужские дни там чередовались. И когда я уходил мыться, то запирал юную подругу в своей комнате, чтобы никто её не беспокоил.

По общежитию Люда расхаживала в моей рубашке и брюках, которые ей очень шли. Иногда вечером заглядывали в телевизионную комнату и смотрели какой-нибудь фильм. А на улицу выходили только для того, чтобы посетить столовую, размещавшуюся в одноэтажной пристройке к малосемейному общежитию.

Всё прочее время – упивались мёдом незаконной своей любви.

Обыск с пристрастием

Но вот однажды, вернувшись из душевой и открыв дверь, я с ужасом убедился, что Люды в комнате нет. А окно, выходящее на бетонный козырёк, что над входом в общежитие, распахнуто. И сразу мысль – сбежала! И вторая мысль, опережающая первую – не украла ли чего? И уже стремглав лечу на станцию, и застаю свою красотку, прогуливающуюся по перрону в ожидании электрички.

И сразу – мои вопросы и её робкий ответ:

– Нужно домой ехать, родители ждут.

– Но почему, почему не известила, почему тайком?

– Боялась, что не отпустишь.

– А может, украла чего? Пошли разбираться. Вернулись. А тут уже и соседи мои с работы пришли. Я их и попросил проверить, не пропало ли у них чего. Проверили, говорят – не пропало.

А я для верности, попросив их отвернуться, ещё и обыскал любовь свою недавнюю так, как и на таможнях вряд ли когда обыскивали. В самом деле – ни денег, ни вещей. Только сумочка с помадой губною, зеркальцем и тушью для ресниц. Даже защемило где-то – этакая нищета. Да и неудобно перед девушкой за обидные подозрения и поднятый переполох.

Проводил я Люду до станции, дал ей пятёрку на проезд, поцеловал на прощание и даже не спросил, куда ей горемычной ехать, в какую Тмутаракань? Ну, а когда в общежитие вернулся, тут Ваня-сантехник, голубоглазый да светловолосый малый, подселенный ко мне вместо выбывших верзил, «спохватился»: мол, десять рублей у него исчезли из кармана куртки. Отдал я ему десятку и даже поверил, что действительно «исчезли».

Но, когда Ваня, покидая надоевший ему Обнинск, прихватил с собою мой транзистор, который только он один и слушал, до меня, наконец, дошло, насколько это коварный и корыстный человек.

Народный контроль

Никого я тогда не обходил своим вниманием. И даже две женщины из общежитейской обслуги побывали у меня. И сколько, сколько ещё – не пересчитать и не упомнить. А всё бесприютность да неприкаянность, да желания молодые, которым ни предела, ни укорота нет. Если бы знал, если бы понимал тогда, что за «подвиги» эти придётся заплатить всем счастьем жизни своей…

Тунеядец с интеллектуальным уклоном

Разумеется, моё разгильдяйство не могло укрыться от глаз бдительного начальства. Поначалу меня мягко журили за сплошные прогулы, потом начали проявлять строгость и пытались прибрать к рукам. Но таковая опека тяготила и самих начальников, а я был вольной птицей и чувствовал полную безнаказанность.

И более всего укрепляло меня в этом откровенном ничегонеделании то, что и прочие наши «теоретики» лишь отбывали свой трудовой день, как повинность, по сути дела, тоже бездельничая, и никакой науки никуда не двигали. По крайней мере, мне так представлялось.

И к своему непосредственному руководителю, когда-то меня сюда сосватавшему, я тоже заходил не иначе как поболтать о литературе да на всякие там философские темы. Однажды он мне дал на прочтение книгу из своих любимых и, разумеется, не научную – «Доктора Фаустуса».

Роман причудливый. Тонкой безукоризненной стилистики. И это в старости, 73-летним Томасом Манном завершён? Изумления достойно. Куда до «Фаустуса» булгаковскому «Мастеру и Маргарите», который, разумеется, тоже не без его влияния написан. Впрочем, гораздо веселее, но далеко не с тем вкусом и глубиной.

Ещё, попробуй, выгони…

Когда минул трёхлетний испытательный срок дебютной неприкосновенности молодого специалиста, перед начальством лаборатории забрезжила премиленькая возможность, наконец-то, избавиться от злостного прогульщика.

И вот Анатолий Владимирович, так звали моего руководителя, вызвал меня к себе и с озабоченной строгостью наморщенного лба объявил, что я подлежу сокращению по той причине, что за всё это время ничего не сделал. И было предложено написать заявление с просьбой уволить меня по собственному желанию.

Мне было сразу ясно, что вина моего руководителя в данном случае никак не меньше моей. Однако спорить не стал, прошёл в комнату, где помещался мой рабочий стол и, усевшись за него (редчайший случай!), написал заявление на имя директора ФЭИ. И в этом заявлении выразил возмущение: мол, по какому такому праву меня, окончившего один из лучших вузов страны, пригласили сюда на работу люди, которые не имеют плодотворных научных идей, и не способны дать верное направление молодому учёному: мол, это преступление.

Вернувшись в кабинет Анатолия Владимировича, я молча положил перед ним эту бумагу, а он углубился в её прочтение. Морщина озабоченности углубилась ещё больше. Он понял, что избавиться от меня не так уж легко и на этот раз, очевидно, не удастся.

Мои лучшие обнинские друзья

Неглупые люди – эти учёные. Поразмыслив и покумекав, пришли они к единственно верному решению: дали мне другого руководителя – Пашу Щербинина. В перспективе это сулило возможность сказать, уж мы ему и руководителя другого поставили, а всё без толку. Но и тут я мог бы сослаться на общую бездарность и серость научного штата лаборатории.

Впрочем, нет, не мог бы уже потому, что с Пашей мы по-настоящему подружились. Устраивали вечеринки, посещали мастерскую местного живописца, кадрились к девчонкам, ездили по грибы.

Помню, как однажды прихватил он меня в Пущино на соревнование по теннису. Разгар лета. Жара нестерпимая. А мы в гостинице пьём горячий-прегорячий чай вприкуску с конфетами «коровка» и обливаемся потом.

Там же в Пущино познакомились с местными девицами, с одной из которых Венерой я тут же любовь что ни на есть плотоядную закрутил. А потом переписывался и даже как-то приехал к ней уже зимой на три-четыре дня – клубничного варения поесть да на лыжах покататься.

Дружба наша с Пашей продолжалась и много позже, когда я уже проживал в Москве. Однажды совместный пикник под Обнинском на Протве устроили – с ночёвкой, с женщинами и купанием на заре в совершенно ледяной воде. Встречались и в столице. Но потом за дальностью расстояний поутихла дружба наша и постепенно сошла на нет.

Однако же было и такое, что в мою Обнинскую бытность мы с ним наукой занимались, то есть Паша поручил мне решение математической задачи, которая была связана с некой физической проблемой и которую я решил столь причудливо, что и сам не понял, как. Паша тоже не сумел разобраться в моих выкладках. Отослали в научный журнал. Ни ответа, ни привета. Полагаю, что и там ничего не поняли.

Может быть, и в самом деле я совершил открытие?

Был у меня в Обнинске ещё один близкий друг – тренер по лёгкой атлетике Володя Кракановский. Малый высокий, красивый и с юмором. Все разговоры наши с ним были о спорте и женщинах. Поначалу он проживал в том же общежитии, что и я. Потом женился и получил однокомнатную квартиру в новой строящейся части города.

Ночной просмотр, или Настольная интермедия

Впрочем, далеко не все друзья оказываются таковыми при более внимательном рассмотрении. Потому что разговоры разговорами, а что у человека внутри, сразу не разглядишь. Нередко случалось мне поболтать с одним кудрявым и вроде неглупым парнишкой. Он и стихи пописывал, и в местном народном театре играл. Малый небезынтересный. Но было в нём и нечто приторное, отдающее лицемерием.

И вот однажды я узнаю от своего соседа по комнате – математика, что Валентин, так звали кудрявого, у меня за спиной насмехается над моими стихами. А как раз в эту пору ко мне в Обнинск заехал мой двоюродный брат, студент ЛВИМУ Толик Савельев.

И созрел у меня план…

Посвятив Толика в свой замысел, я постучался в комнату кудрявого, поднял его с постели, а было уже около двенадцати ночи. И сказал, что ко мне приехал брат – молодой ленинградский актёр и у него, у Валентина, имеется редчайшая возможность попасть на профессиональную сцену.

Артист народного театра быстро оделся, и мы прошли ко мне в комнату, в которой, кроме Толика, находился лишь математик. Тут мы объяснили ещё не вполне очухавшемуся от сна артисту, что Ленинградскому театру Драмы и Комедии, в котором Анатолий будто бы работает, срочно требуется молодой актёр на амплуа первого любовника. И я предложил Валентину что-нибудь исполнить. Мол, брат послушает, оценит.

Валентин загорелся. Стал перебирать в уме, что бы ему такое нам прочесть. Мы сказали – читай всё. Чем больше, тем лучше. Но только он принялся за чтение, как мы его тут же оборвали. Не то! Дескать, меньше будничности, и представь, что ты перед переполненным залом.

Валентин прибавил пафоса.

Но мы опять недовольны. Требуем: мол, встань на стол, тогда у тебя да и у нас появится ощущение сцены. Делать нечего, актёр наш кудрявый полез на стол. Читает. Пафоса – горы. А мы опять перебиваем:

– Не то! Не так! Не верим! Читай лучше!

Валентин старается. Глаза блистают, голос разливается, звенит. Мы чуть не валимся от смеха, а всё недовольны:

– Не верим! Не верим! Прибавь ещё! – уже совсем заходясь от хохота, кричим. – Да какой же ты первый любовник. Ты – комик, прирождённый комик!

Кудрявый несколько конфузится от наших слов, но всё же рад бурной реакции и мысленно готов на любое амплуа, лишь бы попасть в профессионалы. Наконец, обессилевшие от хохота, мы отправляем его спать, пообещав, что его кандидатура будет обязательно рассмотрена, а возможно, и утверждена. В последнем случае вызов будет выслан прямо на общежитие.

А математик, который по своему математическому складу ума, вероятно, догадался о причине только что разыгранного спектакля, только лежал на своей кровати и тихо посмеивался. Хохотать до колик в животе здоровье не позволяло.

Отработал потом

После памятного предложения уволиться по собственному желанию прошло ещё года полтора полного научного безделья и неусыпных литературных трудов. И вызвал меня начальник лаборатории Юрий Кириллович Гуськов и, улыбаясь, обратился ко мне с небольшой, но весьма значительной речью примерно такого содержания:

– Я не какой-нибудь Бенкендорф, но бесконечно продолжаться это не может. Давай договоримся. Я даю тебе ещё один год, по прошествии которого ты нас покинешь.

Ещё целый год безделья и получаемой зарплаты старшего лаборанта? Я воспринял предложение Гуськова, как щедрый подарок. Да и кого в молодые лета когда-либо заботило, что будет через год?

Мы ударили по рукам.

А по истечении договорённого срока я наконец-то подал столь вожделенное для моих начальников заявление об уходе и, покинув Обнинск, перебрался в ближайшее Подмосковье, на Авиационную – в квартиру, заблаговременно приготовленную для меня Проведением, о существовании Которого я в эту пору ещё не думал и не подозревал.

Насколько своевременным был мой отъезд из Обнинска можно судить хотя бы потому, что как раз в эту пору благодаря целому ряду «благожелательных» доносов мной заинтересовалась служба институтского народного контроля. Но я был уже далеко.

Отныне мне предстояло жить только на случайный заработок и то немногое, что я успел скопить, откладывая часть зарплаты про чёрный день. И было очень важно, что меня к этому времени успели довольно широко распечатать, и это могло служить определённым прикрытием для «безработного», каковым я отныне значился по всем советским понятиям.

А вот пять с половиной лет, которые я проволынил в ФЭИ, мне потом пришлось всё-таки отработать, но уже в качестве футбольного тренера-общественника, когда в течение именно такого срока я трудился вполне безвозмездно.

Даровал-таки мне Господь искупительную возможность.

В Гомеле

Гомель я никогда не переставал навещать. Там проживали мои родители. Там ещё можно было встретить бывших одноклассников и товарищей школьной поры.

Юра

Был я дружен и с моим соседом по лестничной клетке – Юрой Сороковым. Одних со мной лет он учился в параллельном классе. С ним мы играли в шахматы, ходили в кино, чаще всего на приключенческие фильмы и комедии. Это были наши общие увлечения.

Иногда случалось, что какой-то особенно интересный фильм, который Юре не удавалось посмотреть, я ему пересказывал, стараясь не упустить и малейших деталей. Возможность заново пережить и посмаковать понравившуюся картину и меня самого заводила, и вызывала интерес у приятеля.

Полагаю, что потребность поделиться своим эстетическим восторгом – одно из непременных свойств каждого человека. Что касается меня, то всякую полюбившуюся книгу или кинофильм, художественную выставку или спектакль я переношу едва ли не мучительно, как некое нравственное потрясение, и спешу скорее-скорее поделиться своими ощущениями хоть с кем-нибудь.

Помню, как будучи второкурсником Физтеха, увидел на последнем сеансе в «Колизее», одном из самых невзрачных московских кинотеатров, фильм «Расёмон» тогда ещё неведомого мне Акиры Куросавы. И был так ошеломлён, что, вернувшись в общежитие в час ночи, включил в комнате свет и поднял с постели проживавших со мной третьекурсников: мол, только что видел гениальный, потрясающий фильм; сегодня же поезжайте в «Колизей» и непременно посмотрите!

После окончания школы Юра Сороковой поступил в Гомельский БИИЖТ, а я оказался в Москве. Первое время при всяком моём приезде мы ещё продолжали общаться, но постепенно отдалились друг от друга, поскольку и в шахматы, прежде объединявшие нас, теперь практически не играли, и ходить вместе в кино, понятное дело, тоже не имели возможности. А главное – расстояния. Уже и бывая в Гомеле, я подчас не удосуживался позвонить в соседнюю квартиру и хотя бы справиться о здоровье школьного приятеля.

Ситуация та же, как при встрече в транспорте со знакомым, но не слишком близким человеком. Невольно сторонишься и отводишь глаза из опасения, что придётся натужно общаться и вести унылую общую беседу, ненужную ни тебе, ни ему.

Друзья-поэты

Куда устойчивее оказались мои литературные интересы. И ребят, знакомых по литобъединению, я проведывал ещё очень и очень долго. И Владимира Шварца, талантливого детского поэта-самородка, который, будучи совершенно необразован, всегда умел порадовать, а то и удивить неожиданной метафорой, ярким образом. Был он, что называется, работягой. Тем не менее его поэзия сумела привлечь внимание одного из заметных столичных детских писателей Владимира Приходько, и у Шварца вышло несколько детских стихотворных сборников.

Ко мне Володя относился очень здорово, хотя и был много старше. А в пору моего появления на литературном небосклоне Гомеля говаривал, что даже Есенин, в первой юности, не начинал с таких сильных и своеобразных стихов.

По своей квартире Володя и зимой, и летом расхаживал в чёрных семейных трусах. Делился впечатлениями от прочитанных книг, слушал мои новые стихотворения, читал своё. Ну, а когда он умер, его жена Мирра отнесла рукописи своего мало-печатавшегося мужа на помойку…

Георгий Сомов и Валерий Окунь были немного младше, чем Володя, но тоже из работяг и некоторое время вкалывали на вагоноремонтном заводе. Случалось им совершать набеги на Минск и на Москву с целью напечататься.

Однажды они даже предприняли попытку поступить в Литературный институт. Познакомились с Львом Ошаниным, и несколько недель прожили у него на даче. Прошли творческий конкурс, а на экзаменах срезались, поскольку едва ли к ним готовились. Да и редакторы столичных журналов оказались непроницаемо глухи к их отнюдь не бездарным стихам.

«Ай, да Женяга, ай, да разлучник!»

Как-то в летнюю пору мы с Жорой случайно забрели к Окуню домой. На его беду или на счастье – сказать трудно. И застали Валеру за сборами. И сорочка белая гладится, и галстук – тоже. И на костюмных брюках стрелочки уже наведены. Друг наш сердечный обрадовался нам и говорит: мол, вовремя пришли: мол, жениться надумал, иду с невестой в ресторан и вас приглашаю.

Мы отказываться не стали.

Получил Валера от матери червонец на весь наш праздничный ужин, и мы пошли. Сначала, разумеется, зашли за невестою, которой оказалась Фаня, сестра Володиной жены Мирры. От них до ресторана «Заря», что на «Советской», не более трёхсот метров.

Сели за свободный столик, вполне круглый и белой скатертью покрытый: Валера с невестою, подле него – Жора, а рядом с невестой – я. Заказал Валера выпивку, салатики и кофе с эклерами. Сидим, пьём, закусываем, зубоскалим. А у меня за спиной оркестр, как положено, трудится. Не симфонический, конечно. Полегче. Пару скрипок, контрабас, виолончель и ударник над медью в грохоте нависает. Публика же, естественно, танцует.

И стал я приглашать Балерину невесту. И на один танец, и на другой. Она полненькая, пухленькая. Чувствуется, духами облита с ног до головы, а всё равно запах пота пробивается – уж эдак лихо мы отплясываем. Перешли на медленные танцы. Уже и ноги почти не переставляем, а только стоим, прижавшись – нельзя теснее, и чуть колышемся.

Валера с Жорой больше на водку, на водку налегают. Иногда и мы к ним для передышки за столик присаживаемся. И я, чтобы в эти короткие паузы наш танцевальный контакт не прерывался, ладонь свою эдак на колено Балериной невесте кладу и сижу как ни в чём не бывало. Окуню, что делается под столом, не видно, а Жоре видно, и ему смешно. Вышли мы из ресторана, невесту домой проводили, а сами ещё прошлись до парка и к реке.

Ну, а Фаня, придя домой, категорически заявила, что больше не хочет идти замуж за Окуня, а хочет за Глушакова. Это Окунь нам потом сам рассказал и добавил с укоризненным смехом:

– Ай, да Женяга, ай, да разлучник!

На следующую свою помолвку с другой девушкой приглашать нас Валера остерёгся и благополучно женился.

«Одних уж нет, другие…»

Через несколько лет Жора Сомов поехал в Ленинград и поступил в Академию художеств на искусствоведческий факультет, а затем и окончил его. В литературе же переключился с поэзии на прозу. Издал два романа: один о Пушкине, другой о Сталине.

Валера подался в руководители народного театра, помышлял поставить мою драму об Александре Сергеевиче и даже придумал к ней лирическую заставку: Поэт, вальсирующий со своей Музой. Но дальше этого отвлечённо-прекрасного и эфемерно-возвышенного образа его проникновение в пьесу не совершилось.

А ещё он восстановил и возглавил Гомельское литобъединение. И некоторое время носился с новыми талантами. Потом уехал в Америку.

Один из открытых Валерой талантов мне и сейчас помнится. Это была уже немолодая девушка по имени Белла. Худенькая, маленькая, собой не хороша. Но стихи – изумительные. Две строчки, услышанные с голоса, до сих пор помню: «Для какой такой новой любви моё бедное тело сгодится…» Потрясённый болью этих строк, в тот же вечер, едва вернувшись домой, я написал стихотворение, посвященное удивившей меня поэтессе:

Посвящается БеллеКазалось, тщедушные перья,Нахохленной грязи комок,Но так удивительно пела,Как я бы вовеки не смог.Так пьют из ручья, не нарушивМозаику светлых камней,Так пела, как если бы душиВнимали из облака ей.Певичка лесная, прости мне,Что я безголосый, как дрозд,Пытаюсь в мучительном гимнеСоперничать с музыкой гроз.Поёшь так прозрачно и чисто,Что мыслится, если бы я…Но мне у тебя не учиться,В наставники брать не тебя.

Владимир Николаевич Соколов, услышав эти стихи, попросил, чтобы я их посвятил ему. Но я этого делать не стал. Во-первых, стихотворение уже имело свой адрес – Беллу, фамилию которой, увы, я не знаю. Во-вторых, если бы я эти строки посвятил Соколову, получилось бы, будто я считаю себя неспособным писать так, как он пишет, а это было бы ложью и лицемерием.

Гомельский Парнас

Теперь в Гомеле писательская среда выглядит куда солиднее. Члены союза писателей числом под пятьдесят, авторы многих книг. С ними я тоже общаюсь, а более всего с Юрой Фатневым – поэтом и прозаиком, в романах которого причудливо перемешаны старина и современность, реальность и мистика.

К моим стихам он относится с уважением и сетует на то, что мало издаюсь. Призывает к большей активности. И всякий раз при встрече что-то читает из своего, а более расспрашивает о литературной жизни Москвы, к которой я не имею никакого отношения.

Был он знаком со Шварцем, Сомовым, Окунем… Помню первую нашу встречу в комнатке гомельской поэтессы Нины Шкляровой. Тогда я, для знакомства, прочитал своё стихотворение «Моё сотворение мира» и маленький, немощный Юрий Фатнев набросился на меня с кулаками.

Почему это стихотворение моей студенческой поры привело его в такую ярость, не понимаю и сейчас. Но тогда его прямо-таки трясло.

Живёт Юрий один в рабочем малосемейном общежитии по соседству с изрядным числом алкашей и пьяниц, которых люто ненавидит. Зарабатывает на пропитание незамысловатыми пейзажами собственного письма, которые сам и продаёт на рынке. Изредка его навещают бывшая жена Елена и дочь Олеся.

Человека, более погружённого в творчество и вообще в искусство и литературу, я не встречал. И более нищего – тоже. Ежедневный посетитель Библиотеки им. Герцена, что на проспекте Ленина неподалёку от его дома, вечно завален Юрий альбомами и журналами. Следит за периодикой обеих столиц как российской, так и белорусской.

И пишет, пишет…

Случалось мне бывать и на Гомельском литературном салоне, что собирается в каждую последнюю среду месяца. Гомельской культурной элитой стихи мои воспринимаются не без воодушевления. И даже хвалимы. Но до сих пор ни единой строчки не напечатано ни в одном из местных изданий. Посему видно, что Гомель – воистину моё отечество.

Семейные скандалы

Семейные скандалы – явление типическое и, полагаю, не только в России. Сколь бы лилейно не относились супруги друг к другу, всё равно со временем, как бы от трения эбонитовой палочки о шёлковую тряпицу, накапливается между ними электрическое напряжение, и грозовой разряд, именуемый ссорой, становится неминуем.