История моей жизни, или Полено для преисподней

В Обнинске

После окончания МФТИ меня пригласили на работу в Физико-энергетический институт, располагавшийся в Обнинске. Город в сотне километров от Москвы, сплошь состоящий из всякого рода научно-исследовательских институтов.

Типичный подмосковный Наукоград!

И был я определён теоретиком в лабораторию, занимающуюся низкотемпературной плазмой и приборами, работающими на её основе. Только в первый день отсидел я все свои восемь рабочих часов полностью. С меня хватило. А, уже начиная со следующего дня, появлялся в лаборатории только мельком. Подойду к одному, к другому. Поболтаю. И – до свидания. Притягивала Москва, притягивала поэзия и тревожила постоянная потребность в женщинах.

Поселили меня в комнате институтского общежития, где проживал слесарь лет сорока, уже побывавший в браке. Едва переступил я порог, как он объявил мне, что нужно «прописаться», для чего двух бутылок водки будет вполне достаточно.

Пока я ходил в магазин, слесарь нажарил сковородку прудовых карасей, привезённых из родной деревни. И мы приступили. Между тем сожитель мой быстро пьянел. Ещё мы не допили первую бутылку, как стал он заговариваться, а затем и вовсе отрубился.

Оттащив обмякшую тушу на кровать, поднял я валявшуюся в углу бутылку тоже с водочной этикеткой, но уже крепко пропылившуюся, сполоснул под краном и перелил в неё недопитые нами остатки. А свою вторую, непочатую убрал в чемодан – пригодится.

Не прошло и получаса, как слесарь пробудился и потребовал налить ему ещё. Я выплеснул в его стакан оставшиеся грамм тридцать. Когда же он заговорил о второй бутылке, то я изобразил самое искреннее изумление. Мол, всё выпили, а ты не помнишь, и указал ему на две пустые бутылки, стоящие на столе. Он удивился, повернулся к стене и уснул уже до утра.

Пил он регулярно и всё больше в одиночку. Надо сказать, что пьянство было его любимым времяпрепровождением. Однажды среди ночи я проснулся оттого, что кто-то, навалившись всем телом, меня душил. Сбросив уже входящего в азарт изверга, я включил свет и разглядел его. Полуночным агрессором оказался мой сосед по комнате. Теперь он уже лежал на полу возле моей койки и храпел.

Однако проживали в общежитии и весьма интеллектуальные ребята в основном из молодых учёных, с которыми можно было потолковать о поэзии и живописи и даже разжиться для прочтения редким сборником стихов. Особенно частенько захаживал я к симпатичному и спокойному Геннадию, жившему этажом выше в комнате на одного. Был он добр и весел, носил очки и любил посмеяться над хорошей шуткой.

Случалось, я ему читал стихи собственного сочинения, о которых он по врождённой деликатности не высказывался, но слушал внимательно с видимым интересом. Когда же мне нужно было провести время с очередной дамой, Геннадий неизменно ссужал меня ключом от своей комнаты, а сам на время перебирался к другу. А ещё был он альпинистом, то есть относился к той категории людей, которая для меня так же непостижима, как, скажем, сочинители музыки.

В эту самую пору стал я наведываться в столичные литературные журналы. Но, увы, безрезультатно. Мои рукописи неизменно возвращались или почтою, или сам я за ними заходил. Впрочем, на заведующих поэтическими отделами уже тогда мне случалось производить благоприятное впечатление.

Уже и поэтесса Татьяна Глушкова предлагала высшим чинам «Литературной газеты» большую подборку моих стихотворений, и критик Галина Корнилова – в журнале «Знамя», и поэт Юрий Паркаев – в «Молодой гвардии»… Но через инквизиторский суд редакционных коллегий моему творчеству пройти пока не удавалось. По-видимому, именно там восседали самые главные и самые строгие вершители литературных судеб.

Мудрено ли, что у меня возникло ощущение железобетонной стены, которую я понапрасну пытаюсь проломить лбом. Едва ли не паникуя, по каким только адресам не начал я бросаться в поисках поддержки.

Однажды к Павлу Антокольскому стихи свои послал, как будто к пифии древней за оракулом обратился. И вскоре по его приглашению наведался к престарелому поэту домой – едва ли не к последней реликвии времён стародавних.

Запомнилась тёмная, затхлая квартира одинокого, пожилого, не очень здорового человека. Посреди комнаты большой заваленный книгами и рукописями стол, на котором среди прочего я увидел и распечатанный конверт своего письма. Тут же лежали и согнутые пополам листочки с моими стихами.

Предложенный стул. Исхудалое с впалыми щеками и тёмной, почти коричневой пигментацией лицо живого классика. И странный, не слишком внятный разговор. И вопросы Антокольского, любопытствующие о моём отношении к его поэзии. И, увы, ни малейшего упоминания о моей…

Случилось мне, будучи проездом в Ленинграде, переслать стихи свои и Лидии Гинзбург. Ещё один литературный остов Серебряного века. Ожидал, что и тут последует приглашение в дом. Увы, не последовало. Знаменитая визави Ахматовой и Мандельштама осчастливила меня лишь коротеньким и отнюдь не лестным отзывом по телефону.

Позднее, будучи автором поэмы «Млечный путь», которую никуда не мог приткнуть, додумался я обратиться за помощью и к самому Константину Симонову, которого всегда считал замечательным мастером эпической поэзии. И вот, разжившись номером его дачного телефона, звоню. Объясняю в чём дело, и прошу разрешения переслать ему текст моей поэмы. Тут уже не то что встречи не последовало, Симонов и знакомиться с поэмой моей отказался: дескать, обратитесь в журнал «Юность», там имеются квалифицированные литературные консультанты.

Словом, из потревоженной мною плеяды громких имён Антокольский оказался самым дружелюбным и отзывчивым человеком. Очевидно, в силу собственной забытости и заброшенности. И грех тут кого-либо винить, ибо уже тогда Господь приучал меня не заботиться и не суетиться, но Сам давал мне нужное в подходящий для этого час.

Однажды заведующий поэтическим отделом журнала «Новый мир» Вадим Сикорский сообщил мне, что рукопись моей поэмы «Колокола» произвела на него хорошее впечатление, и что он рекомендовал меня в литературную студию, которая будет открыта при Московской писательской организации и Московском городском комитете комсомола.

И был я зачислен в семинар, который вели Винокуров и Сикорский. И раз в неделю под их руководством собирались молодые московские поэты, обсуждали друг друга, а затем уже на свежем воздухе вольно общались. Многие из тех по-настоящему талантливых ребят в дальнейшем так или иначе проявили себя в писательском деле. Но никто не засиял. Старшие товарищи позаботились…

В начале лета 1972 года мне вдруг забрезжила удача. Когда я пришёл со своими стихами в журнал «Юность», располагавшийся в одноэтажной пристройке к «Дому писателей», встретил меня заведующий поэтическим отделом журнала высокий и загорелый красавец – поэт Сергей Дорофенко.

Представившись, я протянул ему стопу своих отпечатанных на машинке стихотворений. Дорофенко, отнюдь не расположенный читать всё, предложил мне самому отобрать три лучших. Дескать, для знакомства достаточно. Ну, а я ответил, что он может ограничиться стихотворениями, лежащими сверху.

Едва пробежав глазами первое, заведующий подозвал двух своих помощников, находившихся в кабинете, и стал им одно за другим передавать мои стихотворения сразу по собственном прочтении. Таким образом, он просмотрел всю стопку и, похвалив, сказал, что мне, конечно же, есть над чем поработать, но в принципе повод для публикации имеется. И, пометив некоторые стихотворения одобрительными галочками, предложил зайти уже осенью после отпускного сезона: мол, будем готовить подборку.

Когда в сентябре я снова появился в журнале, то узнал, что Сергей Дорофенко погиб. Обстоятельства его смерти выглядели ничтожно и глупо. Будучи в ресторане ЦДЛ, поэт подавился шашлыком. Случись среди ресторанной публики кто-нибудь смыслящий в медицине, его могли бы спасти…

Все сотрудники редакции выглядели опечаленными. Было заметно, что этого человека здесь любили. Когда же я сообщил Натану Злотникову, что Дорофенко отобрал некоторые из моих стихов и собирался напечатать, новый заведующий отделом с большой твёрдостью заверил меня, что всякое стихотворение, отмеченное одобрением Сергея Петровича, будет издано.

Игровой азарт всегда был мне не чужд. Но всякий раз он или уравновешивался чем-то разумным, или чем-то насущным отменялся. Оказавшись в Обнинске, я ещё немалое время посещал волейбольные тренировки, проводившиеся на Физтехе в новом спортзале. Преподаватели, аспиранты, студенты старших курсов: 5-б команд. И каждой перепадало за вечер сыграть не более двух-трёх партий. И всё-таки я мотался в Долгопрудный аж с противоположного конца Подмосковья: четыре часа – туда, четыре – обратно.

И привлёк тогда моё внимание один из постоянных посетителей этих волейбольных вечеров. Лет под шестьдесят, маленький, лысый и уже не очень умелый игрок выглядел он несколько странно на фоне более молодых и ловких. Ходил он, несколько надуваясь мышцами, и, похоже, качался. Образ, в чём-то поучительный и уже в пожилую пору частенько приходивший мне на ум – не так ли выгляжу и я, на седьмом десятке гоняющий мяч с дворовыми мальчишками? Похоже, так…

Впрочем, с вылазками в Долгопрудный вскоре было покончено, ибо, освоившись в Обнинске, нашёл я и тут немало возможностей для вечернего волейбола.

Было и такое, что я едва не пристрастился к преферансу, который требует аналитических усилий и, значит, был «в масть» моим математическим наклонностям. Говорят, новичкам везёт. Это, должно быть, злые силы стараются, чтобы затянуть дебютанта поглубже в игру? Сомнительное везение.

А вот мне повезло по-настоящему. В результате: несколько бессонных ночей, проведённых за карточным столом, и ощутимый удар по моему бюджету очень быстро убедили меня в ненужности и даже вредности такового времяпрепровождения.

Сложнее оказалось распрощаться с шахматами. Особенно в пору повышенного, чуть ли не всеобщего интереса к этой всё-таки элитной интеллектуальной игре. Матч Бориса Спасского с Робертом Фишером! Каждая партия захватывает. Каждое отложенное окончание интригует.

Вдруг я примечаю, что даже в кинотеатре во время просмотра фильма между мной и экраном то и дело возникает шахматная доска с фигурами, снующими туда и сюда в поисках выигрышного варианта. Что-то уже избыточное, болезненное. И тут же возникающий вопрос: а для чего, зачем? И ответ – пустопорожняя трата не только умственных, но и душевных сил.

И эндшпиль!

Между тем бедолага-слесарь, прожив со мной года два, получил квартиру. И ко мне подселили математика моих лет, страдавшего язвой желудка, а затем двух высокорослых парней, выпускников МИФИ. К этим высокорослым захаживал ещё один выпускник того же института, такой же верзила. И были недавние мифисты ребятами весьма азартными – любили биться об заклад и спорить. И я от них не отставал. И вот постепенно мой выигрыш у них составил – 24 кружки пива.

Пошли мы вчетвером в Обнинский пивной бар и выпили там за вечер не 24, а все 32 кружки этого деликатесного аналога перестоялой мочи. И вернулись в общежитие. И стали мои сожители вымещать на моей физиономии весь свой недавний проигрыш. Этакая вот злоба у них на меня накопилась. И за то, что волейбол в одиночку троих обыграл, и за то, что в балду обставил, и за шахматы, и за шашки… Словом, за весь мой выпендрёж!

Сопротивляться даже не пробовал. Только всё время старался приподняться. А что беззащитных иные избивают даже с особенным удовольствием, помнил ещё по школе. И странное дело, сам я в эти минуты даже испытал некий восторг, ничего общего с мазохизмом не имеющий, но вызванный ощущением своего торжества над болью и над озверевшими парнями.

Когда назавтра я, несколько протрезвевший, проснулся и увидел себя в зеркале, впечатление было удручающее. Всё лицо и даже шея в чёрных кровоподтёках, а подбородок рассечён до крови.

На работе в течение нескольких дней даже не показывался. А на улицу выходил уже в сумерках, прикрывая шею облегающим воротом водолазки и надев тёмные очки. Рубец же на подбородке остался на всю жизнь.

Знаменательная встреча

Довелось мне печататься в «Новом мире», в «Москве», в «Юности», в «Россиянах», в «Литературной газете», в «Литературной России»… Но особенно дорога мне и памятна самая первая публикация.

Тогда я ещё проживал в Обнинске, точнее говоря, в общежитии Физико-энергетического института, а стихи свои хранил под матрасом. Изжёванные панцирной сеткой, они не производили должного впечатления на столичных литконсультантов. И всякий раз, отвергнутый, брёл я по Москве, не разбирая пути, и сотрясала меня горчайшая обида: никогда, никогда не напечатают.

Но однажды на выходе из редакционного вестибюля «Литературной газеты» остановил меня красивый седоголовый человек:

– Какие проблемы?

Выслушав, пригласил к себе на чай. Богемный вид комнатушки в проезде Серова отрезвил меня от лукавой надежды на встречу с маститым писателем, каковым поначалу показался новый знакомец. Но было светло, уютно, хлебосольно.

Владимир Иванович Волков (так звали моего доброго ангела) стихи одобрил и посоветовал обратиться к поэту Владимиру Фирсову:

– Поможет!

А заметив, что я упираюсь: мол, никому-то моя поэзия не нужна, взялся сам показать Фирсову измочаленную со следами редакторского карандаша рукопись.

Через три месяца в июльском номере «Молодой гвардии» вышла большая на шести страницах подборка моих стихотворений, удостоившаяся и журнальной премии, и с полдюжины публичных оплеух от наших самых именитых критиков.

В двух номерах «Литературной газеты» за круглым столом перемывали мне косточки Лев Аннинский и Евгений Сидоров, Ростовцева и Чупрынин… Особенно сильно было негодование моих ругателей по отношению к стихам, посвященным военной теме. А более всего их возмущало, что о Великой Отечественной войне я пишу от первого лица, хотя в ту пору ещё и не родился. Дескать, не полагается…

Прошёлся по мне, опять-таки в «Литературной газете», и Шкляревский Игорь. И привёл он мне, недостойному, в пример знаменитое «Бородино»: мол, Лермонтов сначала обращается к дяде и лишь потом пишет от первого лица. Этакий ненавязчивый приём предложил – начинать исторического плана стихи с обращения к дяде.

И спасибо критикам! Ибо их брань натолкнула меня на благую мысль. Раз им не нравится, значит, я на верном пути. Ведь критики всегда мыслят застарелыми штампами и отжившими категориями. И начал я тогда работать над поэтической книгой, посвященной истории России и написанной по большей части именно от первого лица.

И такое сугубо личное ощущение давно прошумевших битв не было для меня ни приёмом литературным, ни проявлением злонравия: дескать, не нравится, так получите ещё. А просто я понял, что это наши пращуры, плоть и кровь наша, стояли супротив неприятеля на Дону и Днепре, на Волге и Висле…

Мы стояли!

Сорок лет писалась эта книга, в которую вошли множество стихотворных циклов и с десяток поэм, описывающих ключевые события и факты нашего исторического прошлого. Весьма объёмистый труд, который был опубликован только в 2011 году и то, что называется, за свой счёт.

Стихотворный же сборник под тем же названием «Российские колокола», вышедший в 1988-м, явился только первоначальным эскизом к этой работе. Но и его путь к читателю был нелёгким. Шестнадцать лет протомили книгу в издательстве «Современник». И теряли рукопись, и предлагали опубликовать вместо исторических стихов – лирические.

Устаревали посвящения: 600-летию Куликовской битвы, 175-летию Бородинского сражения…

И было, что однажды, выходя из Богоявленского храма, прямо в его огромных и массивных дверях услышал я звон колокольный, и осенило меня: «Российские колокола» – на выходе! Позвонил в редакцию – подтвердилось. Действительно поставлены в план выпуска. И вышла книга моя негаданно-нежданно в год 1000-летия Крещения Руси! Эдакий невольный подарок от издателей, не благоволивших ко мне.

Да и не от них вовсе, а Господь сотворил!

И то, что будет издана моя поэма «Млечный путь», объёмом один печатный лист, было мне подсказано сновидением, в котором некто взял и протянул мне белый лист бумаги. Проснувшись, понял, что годичное ожидание публикации завершилось. И в самом деле, оказалось, что моя рукопись уже отправлена в типографию. Да и журнальную публикацию поэмы «Крутая Малая земля» предваряло сновидение с движущимися на меня танками.

Дело в том, что Господь со всяким верующим в Него человеком находится в постоянном диалоге. Только нужно быть внимательным, чтобы расслышать, разглядеть, почувствовать всякое слово Его. Понять и исполнить.

Друг незабвенный

С Владимиром Ивановичем Волковым я очень скоро подружился. К этому располагали: и его открытость, и любовное отношение к моим стихам, бывшее для меня в новинку, а главное – энергичная решимость к незамедлительному действию, каковой я, увы, не обладал. Уже в первый день нашего общения мы перешли на «ты», и Владимир Иванович стал для меня просто Володей.

Проживал он в гражданском браке с грузинкой Лейлой, лучезарно красивой и доброй, примерно его возраста, то есть лет сорока пяти. И был у этой женщины рыжий-прерыжий сын Лёня от её первого замужества.

Вскоре из проезда Серова они переехали на Садовое кольцо в дом по соседству с Министерством путей сообщения. И там Владимиру Ивановичу тоже была выделена своя маленькая комнатка.

Уже при первой нашей встрече обратил я внимание на его болезнь. Пройдёт метров сто-двести и остановится, ещё пройдёт и опять передышка. Эндартериит облитерирующий, связанный с закупоркой кровеносных сосудов ног и отчасти поощряемый чрезмерным курением.

В связи с этим заболеванием Владимир Иванович неоднократно ложился на лечение в клинические больницы и на Таганке, и на Разгуляе, поблизости от Парка им. Баумана. И везде я его навещал. Но пребывая на лечении, он неизменно посылал меня за сигаретами и курить не бросал. Любил и выпить.

Сам он, хотя и писал, но относился к своему писательству весьма прохладно и считал себя не более как ремесленником. Во мне же усматривал «великий талант» и старался помочь. Обращался к очередным редакторам журнала «Новый мир»: то Косолапову, то Залыгину – и так расхваливал, что каждый из них пожелал со мной встретиться. Но не усмотрев ничего выдающегося, и тот и другой отпустили меня ни с чем. Моя ли бездарность, их ли близорукость тому виной – судить не берусь.

Только ведь Владимир Иванович не успокаивался. Раздобыл фотографию Лили Каростояновой, болгарской девушки-партизанки, свёл с людьми её знавшими, усадил за поэму – пиши! Не сомневался, что в советско-болгарском журнале «Дружба», главным редактором которого был Фирсов, её непременно опубликуют. Ошибся. Не опубликовали.

А у моего друга уже новый проект: поэма о Малой Земле. Благо, страной тогда руководил один из участников этой знаменитой военной операции – Леонид Ильич Брежнев. Вот и свёл меня Владимир Иванович с начальником наградного отдела при правительстве – Копёнкиным, когда-то заместителем «легендарного» начальника политотдела 18-й армии. Познакомил и с рядовыми участниками прославленного десанта.

Я загорелся и начал писать. Романтика войны была мне и по возрасту, и по сердцу. И написалась поэма быстро, а главное – с жаром. Изображать «политрука», идущего в атаку с пистолетом в руке, я не стал, но в более естественной обстановке – на партийном собрании обозначил, хотя и не напрямую, а полунамёком – «голос полковника».

Ну, а когда написал, то на квартире Владимира Ивановича и прочитал кое-кому из ветеранов, участников событий – не переврал ли чего? Оказалось, нет – не переврал. Понравилось.

Переправил Копёнкину, попросил посодействовать по части публикации. Тоже понравилась, но в помощи отказал, сославшись на занятость. И то правда: награды правительственные в ту пору таким валом, такой лавиной шли, что дух захватывало. С молоком и мясом было куда сложнее…

Когда я отнёс поэму в журнал «Молодая гвардия», оказалось, что и протекция никакая не нужна. Там уже и знали меня, и ценили. И семидесятилетие «вождя» кстати пришлось. Теперь думаю, что Владимир Иванович предусмотрел и это обстоятельство.

Умнейший был человек. Ещё будучи «салагой», служа на Дальнем востоке во флоте, написал Сталину письмо, зачем де на 1-е Мая парад военный устраивать, в День солидарности трудящихся? Тогда его «мягко пожурили» за такое непонимание. Но со временем дошло. Отменили-таки это неуместное в международный праздник бряцание оружием.

При всей своей «деловой активности» душу Владимир Иванович имел нежную, добрую. Едва упрусь в чём, начну наседать – смущался. И даже шёл на попятную. Признавал и за мной право на истину.

Уникальнейший человек, единственный!

Он же предостерегал меня относительно моего желания расстаться с Обнинском, с ФЭИ: мол, нельзя тебе одному быть – с кем общаться будешь, о чём писать? Даже невесту для меня присмотрел – чудную, милую девушку Эллу Орешкину, родом из нечужого мне Александрова.

Тогда она проживала в Москве и работала в одной из литературных редакций машинисткой, при этом заочно обучаясь на журфаке. А детство-то её, оказывается, прошло совсем близко от моего – на 1-й Ликоуше! Всего через одну улицу от дома моей бабушки Татьяны Ивановны Компасовой, проживавшей на 3-й.

Познакомились. И была у нас романтическая встреча поздно вечером в Александрове на берегу любимого нами озера. Не этой ли девушке завещал меня мой лучший друг? Ибо и она принялась меня тормошить и направлять. И смотрела на меня с тем же восхищением и верою. И любила.

И было мне с ней хорошо и радостно, с ней и её очаровательной сестрой-подростком. Помню, как вкусны были только что отваренные в кипятке сардельки с горчицей – дежурное блюдо Эллы. Помню прогулку к роднику. Ведь всё это тоже могло стать моим подлинным счастьем, от которого я всю жизнь так ловко уворачивался.

Но нет, не удержались мы вместе. Возникли сложности. Что-то оскорбило её, что-то обидело меня. Ведь оба мы были в ту пору открытыми ранами. Соприкоснулись ненадолго и, едва успев порадоваться друг другу, с болью разошлись.

«Крутая Малая земля» ещё только готовилась к печати, а Владимир Иванович уже новую идею мне подкинул – написать поэму о Гражданской войне, лихую да весёлую, с конницей и тачанками. Первый набросок этой поэмы только и успел я ему показать, причём уже в больнице, что на Комсомольском проспекте, неподалёку от Сокольников находится. Даже журнал с Малоземельской поэмой он не увидел. Не дождался…

А в больницу его положили по поводу предстоящей операции. Необходимо было вырезать тромбы и зашунтировать артерии на обеих ногах. Иначе грозила гангрена и ампутация.

Увы, не было меня при его последних днях и часах. На Новый 1977-й год меня ожидали в Омске сестра с семьёй и гостившая у них мама. А всё-таки я должен был остаться, ибо чувствовал, что Володя умрёт. Не остался. Уехал.