Операция «Крепкий поцелуй»

© Корявов Д., 2024

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Все события, персонажи, названия в настоящем киноромане вымышленные, а любые совпадения с реальными случайны

Август 1961 года в Потсдаме выдался грозовым.

Ослепительная вспышка молнии на мгновение выдернула из опускающейся на землю мглы сказочный силуэт старинной готической виллы.

Пробившиеся с оглушающим раскатом грома сквозь витражное окно разноцветные лучи-стрелы скользнули муаром по шелковому балдахину, покрывавшему старинную, резного дерева, кровать и высветили два сплетенных в страстном порыве обнаженных тела.

– Еще… еще… еще! – страстно шептали ее губы, ногти судорожно впивались и царапали в кровь его спину. – Целуй, целуй меня крепче!

Налетевший порыв ветра распахнул окно, еле тлевшие в камине дрова, глотнув свежего, наполненного дыханием грозы воздуха, озорно вспыхнули, и на каменных стенах таинственными призраками заметались тени от скользящих волнами тел…

Глаза ее сверкали, губы целовали нежно и страстно. Ее дыхание становилось все чаще и чаще… Еще… Еще…

– Да-а-а-а!.. – эхом заметался по углам комнаты ее стон.

– Да-а-а-а! Да! Да! – один длинный, два коротких… один длинный, два коротких… гудки локомотивов и речных судов, несущиеся со всех сторон Москвы, сливаются в единый, режущий до боли уши какофонический гул. По улицам бегут люди, крича и толкая друг друга, падая и поднимаясь, наступая на распростертые тела, – они пытаются протиснуться в узкие двери станций метрополитена. Но многие не бегут – осознавшие бессмысленность или просто любопытные и не подозревающие, что означают тревожные гудки паровозов, – они стоят, задрав головы, и завороженно смотрят вверх, в голубое прозрачное небо, где еще высоко, но быстро приближаясь к земле, оставляя за собой пушистый инверсионный след, виднеется маленькая черная точка. А левее – еще одна. И еще. И справа – три… Кажется, десятки белоснежно-кудрявых стрел проткнули небесный свод.

Где-то далеко, в районе Химок, первая стрела вонзается в землю – ослепительная вспышка, и через мгновение уже растет на месте падения огромный термоядерный гриб. Через секунду взрывается вторая ракета – уже ближе, за Белорусским вокзалом, потом на юге – в Капотне…

Из окна кремлевского кабинета видно, как стрела-молния бьет прямо в высотку на Котельнической – секунда тишины, словно ничего и не случилось, потом разом, будто по команде, во всех окнах высотки зажигается ослепительный свет и рвется, словно бумага, гранит стен – на месте здания-исполина вспыхивает еще одно солнце! Вода в Москве-реке вскипает, все вокруг – дома, мосты, машины, деревья – стальное, бетонное, деревянное – все мгновенно воспламеняется и тут же пожирается гигантским огненным шаром, раздувающимся во все стороны с невероятной скоростью. Раскаленный вихрь неумолимо приближается к окну…

Хрущев отшатнулся и задернул занавеску. За окном было тихо и спокойно: поблескивала в лучах заходящего солнца золотая звезда на шпиле Котельнической высотки, по набережной сновали автомобили и плыли по Москве-реке речные трамвайчики, заполненные веселой публикой.

– А ежели… ну… неправда это? – нервно мотнул головой Хрущев, все еще находясь под впечатлением привидевшейся ему апокалиптической картины, и с надеждой заглянул в глаза генерала Седова – начальника Главного разведывательного управления Генштаба Вооруженных сил СССР. – Ежели у американцев не в двадцать раз атомных бомб больше, а, Ваня?

– Сведения достоверные, получены от Арамиса.

– Арамиса? – переспросил Хрущев.

– Псевдоним завербованного нами высокопоставленного сотрудника в штаб-квартире НАТО в Париже. План нападения подготовлен Стратегическим авиационным командованием США: 179 целей в Москве, 145 – в Ленинграде, сотни по всей стране. И кое-кто в администрации Кеннеди убеждает его, что сейчас самое время нанести удар.

Хрущев вздрогнул:

– Почему сейчас?

– После полета Гагарина они понимают, что теперь у нас есть ракета, способная доставить атомный заряд в Америку. Единственное, что их останавливает, – это то, что они не знают, сколько у нас таких ракет и сколько у нас ядерных зарядов.

– Вот так и не знают? – недоверчиво ухмыльнулся Хрущев.

– Как сообщил Арамис, на это сейчас направлены все усилия ЦРУ – хотят понять, сможем ли мы нанести ответный удар, как говорится, «неприемлемого ущерба». Если б знали, то, думаю, уже б ударили.

Хрущев поежился и непроизвольно вновь выглянул в окно – высотка была на месте.

– И что ты предлагаешь? – нахмурился он.

– Ну… – замялся Седов, – ну, надо строить быстрее ракеты и, пока мы не нарастили наш ядерный потенциал, не допустить утечки о нашем отставании.

– Быстрее… нарастить… не допустить… – профыркал, передразнивая Седова, Хрущев. – Пока наращивать будешь – они нас в муку распотрошат! Какая-нибудь гнида точно найдется – выдаст им все наши секреты.

– Мы предпримем меры, повысим секретность, ограничим круг лиц… – залепетал Седов.

– Меры?! – побагровел Хрущев и тыкнул пальцем в увешанный орденами генеральский мундир. – Иконостас повесил, а башка – как ведро с болтами, одна дурь звенит! Ты хоть что-нибудь дельное можешь предложить?

Седов побледнел.

– Никита Сергеевич, разрешите мне? – подал голос сидевший в углу кабинета председатель Комитета государственной безопасности Александр Шалепин. – Есть у меня одна идея. Мы сейчас одну операцию по внедрению готовим, «Крепкий поцелуй» называется. В ближайшее время два наших агента, проходящие адаптационную подготовку в Потсдаме, будут направлены на территорию предполагаемого противника – в Западный Берлин…

– Ка-а-а-к? – удивленно взметнулись брови Хрущева.

– Как направлены? – не понял его Шалепин. – Так между Восточным и Западным Берлином границы ж нет, контроль на переходах формальный.

– Как… как операция называется?

Шалепин слегка стушевался и повторил:

– «Крепкий поцелуй»…

Олейников ласково провел рукой по растрепанным волосам Алены, нежно поцеловал ее вишневые губы и еле слышно выдохнул:

– Боже, как ты прекрасна.

Она крепко, вложив в объятия всю свою любовь, всю страсть, всю нежность и весь страх, прижалась к нему, дрожа всем телом.

– Ты мой… единственный, единственный и настоящий… – прошептала Алена. – Петя, Петенька. Я тебя очень…

Олейников прижал палец к ее губам, не дав ей договорить.

В изнеможении они упали на подушки, ныряя в бездну тишины, истомы, неги…

– Бесаме, бесаме мучо… – напел Шалепин. – Очень популярная сейчас песенка! Девчонка одна написала, из Испании – весь мир поет[1].

– Бесы мучат? – хмыкнул Хрущев, опускаясь в кресло во главе стола.

– Бесаме мучо. Это пароль.

– Что еще за пароль?

– Контактный пароль ЦРУ – назвавшему его оказывается всяческое содействие со стороны любых американских официальных лиц, – пояснил Шалепин. – Был заготовлен для отхода их агента Томаса, пытавшегося осуществить диверсию у нас на ракетном заводе в Волжанске, чтобы помешать нам первыми запустить человека в космос. Томас был ликвидирован Дедалом…

– Кто такой?

– Еще один агент ЦРУ. Он и воспользуется этим паролем.

– То есть один американский агент ликвидировал другого американского агента? – удивился Хрущев.

– Дедал, его настоящее имя – Петр Олейников, на самом деле работает на нас. Американцы подозревали его в двойной игре, но ему вроде удалось убедить их, что двойную игру вел Томас, а он сам верой и правдой служит ЦРУ. Поэтому мы решили направить Дедала за рубеж для проведения специальной операции…

– Хрен вас поймешь, кто у вас на кого работает! – поморщился Хрущев. – А поцелуй-то тут при чем?

– «Бесаме мучо» переводится «Целуй меня крепче». Вот Дедал и предложил назвать операцию «Крепкий поцелуй».

– Балаган какой-то… – попытался встрять Седов.

– А мне нравится! – неожиданно поддержал председателя КГБ Хрущев. – А что? Зацелуем американцев в десны, чтоб не продохнуть им было! Так и в чем идея операции-то?

– Схитрим.

– Схитрим? – оживился Хрущев, на которого слово «хитрость» всегда производило магическое впечатление. Хрущев обожал авантюры и интриги, сам себя считал невероятно хитрым и всегда с радостью отзывался на предложение «схитрить» – об этом знали многие, включая Шалепина.

– Никита Сергеевич, – продолжил председатель КГБ, добавив в интонацию таинственности, – вы сказку про мальчика, который все «Волки! Волки!» кричал, помните?

– Это когда волки опосля и впрямь набежали, никто на помощь не пришел? – загорелись глаза Хрущева в предвкушении «хитрости».

– Вот именно! Столько раз соврал, что, когда сказал правду, никто ему и не поверил. И нам надо сделать так, что, когда будет утечка и ЦРУ узнает, сколько у нас на самом деле ракет и бомб…

Хрущев напрягся. Шалепин, чуть смягчив интонацию, продолжил:

– Ну… если вдруг. Если будет утечка реальной информации, надо сделать так, чтоб американцы в нее не поверили. Закружить заранее им голову враньем, чтоб они во всем только это вранье и видели – принимали б любую поступающую им информацию за дезу.

Хрущев хлопнул себя по коленям, вскочил и довольно потер ладошки:

– Когда?

– Дедал готов, – доложил Шалепин, – а вот его напарница… Думаю, еще пара недель – максимум месяц, и начнем.

– Поздно, – наморщился Хрущев. – Сам же говоришь: в любой момент информация потечь может. Да и обстановка по всему миру вон как накаляется: и в Азии, и вокруг Кубы, и в Германии особенно! Я Кеннеди[2] сказал: уводите свои войска из Берлина. Не хочет, упирается. А границы там нет, народ туда-сюда шляется, бациллы капитализма заносит!

Неожиданно Хрущева понесло, видно было, что он сам себе «на больную мозоль наступил»:

– Что за хрень: живет такой немец в нашем секторе Берлина, а работать и развлекаться ездит к американцам! Или к французишкам с англичанами! Всеми благами социализма у нас пользуется: квартплата, цены на продукты, детские сады, а на работу – там, видите ли, платят больше – в Западный Берлин таскается! Киноленты из Голливуда этого там смотрит, газетки их буржуазные почитывает. А самое главное, тысячи… десятки… сотни тысяч восточных немцев уже к ним перебежало! Врачи, инженеры, ученые, как мухи на говно, поддались на их пропаганду и полетели… Ну ничего, мы им с товарищем Ульбрихтом такой подарочек подготовили – ахнут! Завтра же утром и ахнут!

– Завтра? – напрягся Шалепин. – Какой подарочек?

– А вот утром и узнаете! – потирая руки, хихикнул Хрущев, довольный очередной своей «хитростью». – Поэтому с вашим «поцелуем» откладывать нельзя. Сегодня ж ночью начинайте!

Шалепин хотел было возразить, что, мол, подготовка еще не закончилась, но Хрущев, разгоряченный своей пламенной речью, уже ничего не хотел слушать:

– Давайте, действуйте – зацелуем их в десны!

Шалепин вздохнул и вышел из кабинета. За ним, козырнув Хрущеву и неловко щелкнув каблуками, последовал и Седов.

Никита вернулся к своему креслу, сел и решительно нажал кнопку селектора:

– Соедините меня с Ульбрихтом!

– Одну минутку, Никита Сергеевич, – булькнул голос секретаря в селекторе.

Хрущев нервно почмокал губами, почесал за ухом, глянул на висевшую на стене политическую карту мира и, ловко скрутив своими коротенькими и толстенькими пальцами фигу, злорадно тыкнул ей в сторону Америки.

– Никита Сергеевич, – пропищал селектор, – Председатель Государственного совета Германской Демократической Республики товарищ Ульбрихт на линии…

Олейников дремал. Приподнявшись на локте, Алена слушала его тихое и ровное дыхание и с нежностью всматривалась в его спокойное лицо. На ее ресницах блеснула слезинка, жемчужинкой скатилась по щеке и, сорвавшись с подбородка, упала прямо на губы Олейникову. Петр открыл глаза.

– Ты почему не спишь? – удивился он.

Она не ответила. Упала на спину и стала рассматривать кружевные тени, устало отбрасываемые складками балдахина на потолок. Губы ее слегка подрагивали, глаза увлажнились, дыхание стало прерывистым, спотыкающимся.

– Аленка, что с тобой? – нежно погладил Петр ее по щеке.

Она вздрогнула, словно обожглась о его руку, и отодвинулась.

– Я дрянь… – прошептала она.

– Что ты говоришь, Аленушка? – удивился Петр.

Алена встала, запахнулась простыней, вытащила из пачки, брошенной на прикроватном столике, сигарету, слегка пошатываясь подошла к камину и, прикурив от дымящейся головешки, плюхнулась в кресло у огня.

– Я просто тварь, – пустив дым в потолок, жестко заявила она и, смотря прямо в глаза Олейникову, продолжила: – Ты ведь не знаешь меня, Петр, не знаешь. Я тварь и мразь. Я ведь предала тебя тогда…[3]

Олейников встал, подошел к ней и сел рядом.

– Выпить хочешь? – спросил он. – У нас еще осталось шампанское. Или уже коньячку?

Она мотнула головой. Покрутила в руках сигарету, поднесла к губам… и, не затянувшись, швырнула ее в камин.

– Это было в прошлой жизни, Алена… – попытался взять ее за руку Олейников.

– Я много кого предала… – словно не слыша его, продолжала шептать Алена. – И себя тоже… Я всю жизнь жила не своей жизнью. И теперь живу. Я вру… Вру, вру, вру… Все время вру! Ради чего?

– Ради чего? – по-доброму улыбнувшись, переспросил Олейников. – Жизнь штука непростая. У каждого есть свой скелет в шкафу.

– И у тебя?

– И у меня…

– Я не верю, – твердо заявила она. – Ты просто меня успокаиваешь.

Алена закрыла лицо руками, плечики ее стали вздрагивать, простыня соскользнула вниз, обнажив янтарную грудь. Петр поправил простыню и, притянув Алену к себе, нежно погладил по волосам.

– Тебе плохо?

– Мне очень плохо… – всхлипнула она. – А я ведь просто хочу быть счастливой. Просто счастливой. Просто хочу того, что хотят все. И не могу понять: почему, почему все вокруг хотят заставить меня делать то, что я не хочу?

– Ну… каждый ведь хочет своего, Аленка. Желания людей так редко совпадают. И не надо думать, что люди должны оправдывать твои ожидания.

– А как же любовь? Ведь если любишь, исполняешь желания того, кого любишь. Ты делаешь, что ему нравится, он – что тебе.

– Нет, Аленочка, настоящая любовь – она не за что-то. Ты просто любишь и не ждешь ничего в ответ. И радуешься, что любишь. Иначе это не любовь, а… кооперация какая-то получается! – улыбнулся Олейников. – Ну и любовь-то, она тоже разная бывает. Мужчины и женщины, например… Любовь к Родине, любовь по крови…

– По крови?

– К родителям, к детям…

Алена задумалась.

– Скажи, а у нас с тобой что? – спросила она. – Кооперация?

– Ну…

– Не надо, не говори! – она закрыла ему рот ладошкой. – Только ты… ты не исчезай из моей жизни – никуда… никогда! Я не могу быть одна. Не могу! Мне так одиноко… Пожалуйста, не исчезай…

– Главное, чтобы ты сама никуда не исчезла, – улыбнулся Петр. – Как тогда, в Риге.

Алена махнула рукой и рассмеялась:

– Главное, чтоб сейчас не зазвонил телефон, как тогда, в Риге, и приятный женский голос…

Она не успела закончить фразу – словно насмехаясь над ее словами, затрезвонил телефон.

Олейников подошел к аппарату, снял трубку. Слушал, ловя обреченный взгляд Алены.

– Голос мужской, – вздохнул Петр, повесив трубку. – И до боли неприятный.

– Не уходи… – прошептала Алена. – Пожалуйста… ты же знаешь, я не могу быть одна…

Олейников молча обнял ее и стал одеваться.

Дождь почти закончился. Лишь одинокие капли изредка били в зеркальную гладь разлившихся по брусчатке луж, дробя отражения подсвеченных уличными фонарями очертаний старинной виллы на сотни калейдоскопических осколков. Но вот нарастающий рев мотора нарушил мерный перезвон капель, и упругие автомобильные шины беспощадно расплескали сказочную картинку.

К дверям виллы стремительно подкатил черный «Опель», спустя секунду скрипнула тяжелая дубовая дверь парадного входа, из него вынырнула темная фигура Олейникова и юркнула в приоткрытую дверцу автомобиля.

– Здравия желаю, – немного смущенно поздоровался сидевший за рулем «Опеля» майор Зорин.

– И тебе, Серега, не хворать, – ответил, пристраиваясь на пассажирском сиденье, Олейников и, заметив на отглаженной форме Зорина новенький орден Красной Звезды, присвистнул: – Ух-ты! Никак за Томаса?

Майор смущенно кивнул, суетливо достал свой любимый «Казбек», закурил.

– Меня Павел Михайлович прислал, – словно извиняясь, сообщил он.

– А я думал, тебе ночью просто выпить не с кем, – пошутил в ответ Олейников.

Зорин кисло улыбнулся.

– Документы и деньги не забыл?

Петр кивнул.

– Там – одежда, надо будет переодеться, – показал Зорин на лежащий на заднем сиденье сверток.

– А она? – посерьезнев, внимательно глянул Олейников на светящееся окно виллы, в котором виднелся силуэт Алены.

– Она – позже, – сухо сказал Зорин, включая передачу.

Черный «Опель» попетлял по ночным потсдамским улицам и притормозил у небольшого кафе, окна которого одиноко светились на фоне уснувшего города.

Зорин с Олейниковым вышли из машины и направились к входу. Майор решительно толкнул дверь с болтавшейся за стеклом табличкой на двух языках:

GESCHLOSSEN

ЗАКРЫТО

и вошел в кафе.

Петр оглянулся, убедился, что «хвоста» нет, и последовал за ним.

В кафе было пусто, лишь бармен за стойкой уныло тер полотенцем фужеры да за дальним столиком в углу, спиной к вошедшим, сидел человек в сером плаще. Услышав, как хлопнула входная дверь, он встал и обернулся.

– Павел Михайлович! – узнал генерала Плужникова Олейников и, широко улыбаясь, бросился в его объятия.

– Здравствуй, здравствуй, Петр! – по-приятельски похлопал тот по спине Олейникова. – Смотри, какой! Отъелся тут на немецких харчах.

Олейников смущенно заулыбался.

– Давай присядем-ка, Петр, – есть о чем поговорить.

– Это я уж понял, раз раньше срока встречаемся, – улыбнулся Олейников, опускаясь на стул, и, кивнув в сторону бармена за стойкой, усиленно натиравшего полотенцем пивной стакан, спросил: – Надеюсь, глухонемой?

– Капитан Клюев – наш сотрудник, – пояснил генерал. – Я тебе про него рассказывал еще в Москве. Будет содействовать в этой операции. Помнишь наш разговор?

– А как же! – улыбнулся Олейников.

– Вот и хотел вас познакомить лично, – сказал генерал и махнул рукой Клюеву: – Виталий, подойди поздоровайся.

Клюев подошел к столику и, буркнув «здравия желаю», пожал протянутую Олейниковым руку.

– Товарищ Клюев хоть и не разговорчивый, но блестяще владеет немецким, французским и английским языками, имеет дипломатический паспорт и открытые визы, так что может беспрепятственно передвигаться по всей Европе, – отрекомендовал его Плужников. – Ну, посмотрели друг на друга – и ладно. Иди, капитан, мы тут пока между собой потолкуем.

Клюев молча вернулся к барной стойке.

– Ну а ты, майор, чего стоишь-то? – как бы в шутку нахмурился генерал, взглянув на переминающегося с ноги на ногу Зорина, так и не решившегося присесть за их столик. – Неужто думал, что я тебя просто водителем вызвал? Садись и слушай. От тебя секретов нет – тебе тоже вариться во всем этом придется.

Зорин приосанился, быстро сел, бросив гордый взгляд на Олейникова, вытащил из кармана пачку «Казбека», извлек папиросину и щелкнул зажигалкой, намереваясь прикурить.

– Ну что, товарищи… – начал Плужников, потянувшись за брошенной на стол Зориным пачкой папирос.

– Вы ж бросили? – хитро улыбнулся Олейников.

– А, ну да… – вздохнул генерал, отодвигая пачку, и, взглянув на застывшую перед папиросой горящую зажигалку в руке Зорина, улыбнулся: – А ты кури, кури, майор, не стесняйся.

Но Зорин прикуривать не стал – неловко покрутив папиросу в руке, он спрятал ее назад в пачку и изобразил на лице абсолютную готовность слушать.

– Ну вот, Петр, – начал генерал, повернувшись к Олейникову. – Центр принял решение о немедленном начале операции.

– Сообразил, Пал Михалыч, раз вы из Москвы специально прилетели. Да и не просто ж так майор мне новую одежонку с барского плеча выдал.

– Понимаю, что подготовка еще не закончена…

– Я готов, товарищ генерал, – не дав договорить Плужникову, уверенно заявил Петр. – Материалы изучены, легенда усвоена, английский, как и был, в совершенстве, немецкий, французский, испанский – уровень вполне разговорный. Один вопрос: почему схема изменилась? Почему без Алены?

– Слышал, у вас с ней не только служебные отношения? – лукаво прищурился генерал. – Нет-нет, я не против, даже за, коли вы должны были по легенде изображать любовников, но все же, для понимания, это у вас больше для тела или для души? Как говорил Хемингуэй, изумительный, кстати, писатель: «Никогда не отправляйтесь в путешествие с теми, кого не любите».

– Ваш любимый Хемингуэй, Пал Михалыч, еще говорил: «На свете так много женщин, с которыми можно переспать, и так мало женщин, с которыми можно поговорить». Я ответил на ваш вопрос?

– Ответил… – задумчиво кивнул генерал. – Ну вот смотри… Ты-то в Америке уже бывал, а у нее, сам знаешь, опыта нелегальной работы за рубежом нет. Советскому человеку ведь непросто, впервой оказавшись за границей, вести себя естественно, не так ли? Я надеялся, что здесь в Германии, во время подготовки, она сумеет адаптироваться, но, к сожалению, результаты ее последнего психологического теста не очень хорошие. Внутреннее волнение, которое по мере адаптации должно было снижаться, почему-то напротив нарастает, причем чем ближе к началу операции – тем больше. И причину понять пока не можем.

Генерал придвинулся к Олейникову чуть ближе:

– Ты, кстати, ничего «такого» за ней не замечал?

– Нет, Пал Михалыч, ничего «такого» не замечал, – быстро ответил Олейников. – И мне кажется, не стоит отступать от заранее спланированной схемы.

– Рисковать, Петр, не имеем права. Неуверенность Алены может привести не только к ее провалу, но и к твоему – а значит, и всей операции.

– Я знаю, как подстраховаться, Пал Михалыч…

Зорин внимательно смотрел то на Плужникова, то на Олейникова, хотел было что-то вставить, но сдержался.

– Дело решенное, Петр. Пока будешь действовать в одиночку.

– Пока?

– Пока мы не поймем, что так ее беспокоит. Тогда и решим, – твердо сказал Плужников. – Ясно?

Олейников кивнул.

– Когда идти? – спросил он.

Генерал обернулся, глянул на скучающего «бармена» и почему-то чуть громче, чем говорил до этого, произнес:

– Идти надо прямо сейчас. Необходимо как можно скорее передать инструкции нашим нелегальным резидентам в Европе и в Америке. Пришло время активных действий. Тебе все понятно?

– Так точно, товарищ генерал, – ответил Олейников.

Плужников еще раз бросил взгляд на Клюева, достал из кармана бумажник, вынул четыре разноцветные банкноты, протянул Петру и громко, четко выговаривая слова, сказал:

– Ты знаешь, как их потратить.

У контрольно-пропускного пункта на мосту Глинике, отделяющем город Потсдам, расположенный на территории Германской Демократической Республики, от территории американского оккупационного сектора Берлина, поеживаясь от ночной прохлады, вяло прохаживался начальник караула – молоденький лейтенантик Советской армии.

Докурив папироску, он ловким щелчком сбросил окурок в темную, еще по-ночному свинцовую речную воду и уже пошел было к сторожевой будке, где дремали двое фельдфебелей погранслужбы ГДР, как вдали на Берлинерштрассе мелькнули фары.

Через несколько мгновений к КПП подкатил черный «Опель», открылось водительское окошко, выглянул Зорин.

– Здравия желаю, товарищ майор! – козырнул лейтенантик, вглядываясь в удостоверение Зорина.

– Майор Зорин, комендатура Потсдама, – представился тот и махнул в сторону Олейникова, развалившегося на соседнем сиденье: – А это – Питер Грин, корреспондент из Америки. Работал с нашими из «Комсомолки», вчера командировка закончилась, решили отметить это дело – ну и загуляли до ночи…

– Сдравий шелаю, товарисч! – расплылся в изящно сыгранной пьяной улыбке Олейников и протянул паспорт, держа его вверх ногами.

Лейтенантик посветил фонариком в лицо Петру и перевел луч на паспорт. Чтобы разглядеть перевернутую фотографию в документе, лейтенантик неуклюже наклонил голову, еще раз глянул на Олейникова, кивнул и обратился к Зорину:

– Одну минутку, товарищ майор, только в журнал запишу, – кивнул лейтенант и направился к будке.

В этот момент со стороны Берлинерштрассе донесся глухой рокот тяжелых моторов, и три грузовика с солдатами Национальной народной армии ГДР стремительно подъехали к КПП. Из кабины головной машины выпрыгнул обер-лейтенант и с ходу стал бросать резкие и сухие приказы посыпавшимся из машин солдатам. Из кузовов полетели на землю рулоны колючей проволоки, солдаты быстро и слаженно разматывали их и набрасывали на деревянные крестовины, преграждая въезд на мост.