Надежда

ГЛАВА 1

Евдокия Семёновна была из эвакуированных во время войны детей. В сорок втором, будучи ребёнком, когда её поезд попал под бомбёжку, девочка вместе с другими детьми, которых вывезли из блокадного Ленинграда, просто потерялась. Молодые родители, оставив маленькую Дусю, старой бабушке, ушли добровольцами на фронт. Только бабушка и сама была больной и старой, всё боялась и говорила соседке по площадке.

– Болею я, а от детей и вестей нет. Живы ли… Петровна, если со мной что случится, не оставь Дусеньку, прошу тебя.

 Петровна пообещала, но проворчала.

– И что ты Нюра, раньше времени себя хоронишь?

– Так ведь война, голод, вот холода начнутся, совсем невмоготу будет – ответила старая женщина.

Но как чувствовала, в самом начале сорок второго года, Нюра сильно простудилась, её увезли в больницу и ночью она умерла, жар так и не спадал. Петровна, как и обещала Нюре, забрала к себе маленькую Дусю, которой было всего четыре года. Но попечительский совет решил, что ребёнку будет лучше в детском доме, пока вернутся её родители, если вернутся конечно. И в самые тяжёлые дни блокады, решением горкома, детей эвакуировали в Ташкент. Но по дороге поезд атаковали немецкие самолёты, поезд попал под бомбёжку, начался хаос, крики, кровь, тела разбросанные возле вагонов. И во всей этой суматохе, из вагона выпрыгнула маленькая девочка и пошла. На маленькую Дусю никто не обращал внимание, дым застилал глаза, оттаскивали от огня раненных…в общем Дуся пошла вдоль полотна, вдалеке, в темноте чернел небольшой лес, девочке было страшно, поэтому она перешла железнодорожное полотно и пошла на свет, который мерцал далеко, в селе. Дуся шла и громко плакала, всё звала маму и бабушку, её пугал лай собак, доносящихся из села, но там был свет, а Дуся знала, свет это хорошо. Она была очень голодна, хорошо было тепло, зима была позади, но одета Дуся была в короткое пальтишко, тёплые чулки и ботиночки на шнуровке. Вдруг в темноте что-то мелькнуло, Дуся, которая громко плакала, сразу замолчала и остановилась, вглядываясь в темноту, она никак не могла разглядеть, что же это могло быть. Только ничего не увидев, девочка опять пошла по направлению к свету, вдруг перед ней возник огромный пёс, Дуся от неожиданности замерла и посмотрела не мигая от страха на собаку. Может быть пёс и не был таким огромным, но ведь Дуся была сама маленькой, поэтому ей и показалось, что это был даже не пёс, а огромное чудовище, про которых ей вечерами читала баба Нюра. Только голова была одна у этого чудовища и ноздри огнём не дышали. Дуся, как вкопанная, остановившись, смотрела на пса, от страха у неё застучали зубки, как вдруг пёс подошёл ближе и стал обнюхивать сначала ботинки Дуси, потом чулки, пальто, руки и вдруг собака свалив девочку на землю, стала лизать ей лицо. Дуся зажмурила глаза, думая, что это чудовище сейчас её съест, но собака ласково заскулив, продолжала лизать руки и лицо девочки. Дуся своим детским умом поняла, есть её не будут есть и кажется собака очень даже добрая и совсем не страшная. Она села и открыв глаза, погладила пса, который вдруг схватив ее за подол старенького пальтишка, стал тянуть куда-то. Дуся послушно пошла за собакой, которая вела её к селу, к свету. Они шли рядом и пёс будто охранял Дусю и готов был разорвать любого, кто приблизится близко к его уже хозяйке. Это было небольшое село, собака привела девочку на окраину и у одного дома открыла калитку и войдя во двор, залаяла и стала скрести лапами дверь. Наконец дверь открылась и на пороге появилась женщина.

– Дуся, ты где была? Ну-ка заходи в дом – сказала женщина.

 Собака вошла и послушно легла на пороге, положив большую голову себе на передние лапы.

– А ты кто такая? – спросила женщина, от которой пахло молоком.

– Я Дуся – сказала девочка, зевая и от голода и от усталости.

– Аха… Вот это да! И собаку мою зовут Дуся, тёзки значит. Ты откуда такая маленькая, ты одна что ли? – оглядывая вокруг двор, спросила женщина.

 Никого больше не увидев, она подняла Дусю на руки и внесла в дом, пройдя через сенцы в небольшую комнату с печкой. У окна лавка и стол деревянный, за печкой что-то типа тапчана, где спали двое детей, при свете лампы, которая еле догорала, не было видно, девочки или мальчики там спят. Женщина посадила Дусю на лавку к столу, зная, что ребенок скорее всего голоден. Дуся посмотрела на женщину, чумазое лицо и руки, усталый, испуганный детский взгляд, вызывали жалость. Женщина налила из крынки молока, с полки взяла  завёрнутый в чистый рушник кусок хлеба и поставила перед Дусей. Девочка схватив кусок хлеба, вонзила в мякоть свои острые зубки. С жадностью поедая хлеб и запивая его молоком, Дуся не доев, положила головку на стол и крепко уснула. Женщина покачала головой.

– Проклятая война. Наверное девочка с поезда, который бомбили ночью – прошептала она и подняв Дусю на руки, унесла в соседнюю комнату и положив на кровать, быстро сняла с неё ботинки и пальто.

 Укрыв её старым залатанным одеяльцем, женщина вышла к своим детям, чтобы посмотреть, как они там. Дети, два мальчика, семи и одиннадцати лет, сладко спали за печкой. Ранним утром послышался лай собак и немецкая речь, раздался сильный грохот стука сапогами в дверь. Хозяйская собака Дуся сильно лаяла. Раздались выстрелы и следом голос скулящей от боли собаки Дуси. Женщина испуганно пошла открывать дверь, за порогом стояли два здоровенных немца, а за калиткой, в мотоцикле, сидели ещё двое, с автоматами и в касках. Ничего не говоря, немец отодвинул в сторону женщину и нагло, словно к себе домой, зашёл к ней в дом. Женщина, которую звали Мария, стояла в деревенской широкой юбке и кофте, с передничком впереди и на голове светлая косынка, закрывала всю голову. На вид ей было лет пятьдесят, хотя наверное ей не было и сорока лет. Муж с другими сельчанами ушёл на фронт прямо в начале войны. И вот уже много месяцев, от него не было вестей. А тут немцы село заняли, вели себя нагло, отнимая у сельских жителей еду и живность, которая ещё оставалась кое у кого. У Марии была коза, которую она прятала от немцев, как могла, то за речку отведёт, привяжет к дереву, то в погребе, за кадками спрячет. Ведь единственная кормилица была, а у неё дети малые.

– Пабка! Кушать дафай! – крикнул один немцев, когда другой, гремел посудой, пытаясь найти на полках, что-нибудь съестное.

 Потом отодвинув занавеску за печкой, увидел двух маленьких детей, которые прижавшись  друг к другу, испуганно смотрели на немца. Вдруг из маленькой комнатки, выбежала Дуся и с криками -Мамочка!– подбежала к Марии.

Мария подхватила подбежавшую Дусю на руки и прижав к себе, села к своим детям на деревянный настил, который соорудил муж Марии, для того, чтобы дети спали на нём.

– Это не твоя мамка, а наша. – буркнул младший из детей, которого звали Василёк, это полюбовно, ласково мама его так называла, а так он звался Василием.

– Молчи дурак. Не твоё дело – толкнув братишку локтем в бок, в тон ему, ответил Ивашка, как звала его Мария.

 Ну понятное дело, звали его Иваном. Гремела алюминиевая и деревянная посуда, которую бросали на пол немцы, в поисках чего-нибудь съестного. Но Мария была предусмотрительная женщина, она ещё с вечера снесла и хлеб и молоко, да и картошку в погреб. Немцу было и невдомёк, что в русских избах строили погреба, в которых хранили всё съестное и зимой и тем более летом, где продукты не пропадали быстро от прохлады земли. В крынке оставалось немного молока, немец схватив её поднес ко рту. Молоко растекалось по его подбородку, стекая на немецкую гимнастерку. Допив молоко, немец протер рот тыльной стороной ладони и пустую крынку отбросил в сторону, она ударившись об стол, с грохотом разбилась. Немцы что-то говорили на своём языке и громко смеялись, пиная табуретки и перевернув даже скамью, которую своими руками делал муж Марии, ещё задолго до войны, когда они сами и хату эту подняли. Дети испуганно прижались к матери, а одиннадцатилетний Иван, с силой сжав кулаки, едва удерживался, чтобы не крикнуть.

– Убирайтесь с нашей земли, гады!

Он лишь тихо шептал эти слова про себя и глаза были полны гнева. Наконец ничего не найдя, немцы вышли на улицу и сели в свой мотоцикл. Уехали вслед за ними и два других  немца, которые так не сошли со своих мотоциклов, просто сидели и ждали, когда им вынесут поесть. Они были разочарованы.

– Эти русские очень хитрые, ведь чем-то кормят они своих выродков? Надо было поприжать эту бабу, она бы испугалась за своих детей и наверняка вынесла бы припрятанное – говорили между собой отставшие от тех первых, что уехали вперёд, к другому дому, в целью поживиться там.

Немецкие силы были брошены к поезду, который ночью сами же немцы и разбомбили. Ближе к обеду, по деревне шли пленные, среди которых были и женщины и дети, военные, сопровождавшие эшелон из Ленинграда в Ташкент. Местные жители вышли из своих домов и с сожалением смотрели на пленных, которым и помочь не могли. Их привели к сельсовету, который заняли немцы, повесив свой флаг на крыше одноэтажного небольшого с крыльцом здания. Вышел офицер, к которому обращались.

– Гер обер штандартенфюрер.

 А тот с маленькими зыркающими глазками, отдавал распоряжения. Из колонны пленных отделили женщин и детей, мужчин, тех кто был в форме, публично расстреляли на окраине деревни. Оставшихся пленных, загнали в сарай и заперли, до особого распоряжения. Ночью местные жители вышли с лопатами на окраину деревни и до утра хоронили расстрелянных бойцов, в надежде, что кто-то может быть остался в живых. Но таковых не оказалось, а ранним утром, на рассвете, деревню пришли освобождать партизаны, которые замаскировались в близ лежащем лесу. Из сарая освободили всех пленных, в основном это были женщины, старики и дети. Деревню удалось освободить, правда и среди своих было много потерь и от того, что напали партизаны совсем неожиданно, немногим немцам удалось в то предрассветное утро уйти. В плен, командир отряда приказал никого не брать и немцев после боя просто вывели и публично расстреляли, среди них был и Гер обер штандартенфюрер, который трусливо просил помиловать и переправить в центр, говоря, что у него есть ценные сведения. Но по- немецки никто не понимал, а в сельсовете были найдены документы, имеющие важное значение и решено было эти документы переправить в Москву. Дуся стояла вместе с Марией и её двумя сыновьями, среди остальных зевак, наблюдавших за происходящим, как вдруг Дусю кто-то окликнул из толпы выходящих из сарая женщин.

– Дуся! Девочка моя. А я думала ты погибла. Иди ко мне маленькая – протягивая к девчушке руки и подбегая к ней, воскликнула молодая женщина, которая оказалась воспитательницей детского дома, который был эвакуирован в Ташкент.

Дуся отпустила руку Марии и побежала навстречу своей воспитательнице. Та обняв девочку, подняла на руки. Из центра пришёл приказ, чтобы всех оставшихся посадить на станции в поезд и отправить в Ташкент. Через неделю, Дусю с остальными детьми привезли на станцию в Ташкент. Девочка попала в узбекскую семью, которая дала кров, а точнее приютила ещё семерых детей. Здесь Дуся должна была пережить ужасы войны, которые и Узбекистан не обошли стороной. На авиационном заводе, который переоборудовали под завод по изготовлению боеприпасов, боевых самолётов, пулемётов и пушек, работали в три смены даже подростки. Девиз,

 "Всё для фронта. Всё для Победы" висел  на каждом столбе, на каждом перекрёстке. В госпиталя привозили раненных с фронта, за которыми ухаживали узбекские девушки, а местные жители, сдавали кровь для солдат. Может это не было подвигом, таким как на фронте, но из Узбекистана уходили на фронт и стар и млад. Были и такие, которые прибавляли года, чтобы уйти воевать. А Дуся росла в семье, где к ней относились, как к родной, правда есть досыта не получалось, но кому было в то тяжелое время легко? А на фронте, под Сталинградом, погиб папа Дуси, в решающей для Победы битве, он сгорел в танке. Мама девочки прошла войну  медсестрой, вынося на себе раненных солдат, многим из которых молодая женщина спасла жизнь.

– Наша Анюта… – называли её бойцы.

 О гибели мужа, Анна узнала только после войны, когда вернулась домой в Ленинград. Похоронка ждала женщину в ящике для писем. Дом к счастью не был разрушен, Петровна, соседка Анны, отдала ей ключи от квартиры и рассказала, что мама её умерла, а дочь Дуся была эвакуирована в Ташкент. Несчастная женщина жила лишь мыслью, чтобы найти свою дочь.

Но это будет потом…а пока ещё шла война и Анна в неведении о муже, матери и дочери, просто воевала, вытаскивая на себе раненных солдат, спасая им жизни. А в далёком Ташкенте, в семью, куда попала маленькая, четырёхлетняя Дуся, жили Кодиржон акя и Саломат хола у которых  было двое своих взрослых детей. Сын Собиржон ушел на войну и воевал под Смоленском, откуда почти каждый месяц приходили письма, в треугольном конвертике. Слов было мало, Собиржон докладывал, что жив и здоров и бьёт фашистов, спрашивал о состоянии здоровья отца, матери и сестры, двадцативосьмилетней Мехринисо, к сожалению девушка замуж выйти не могла, её просто никто не брал. В детстве будучи девочкой, она упала с дерева, когда лазила за тутовником и во время короткого полёта, задела глазом сухой сук, который и повредил ей глаз. Глаз даже закровил и когда девочку привезли в больницу, врачи лишь развели руками, глаз просто вытек, и с тех пор она осталась слепой на один глаз. Поэтому она носила перевязку, на глаз было просто страшно смотреть и вначале, когда Мехринисо было шестнадцать лет, свататься за неё ещё приходили, но Саломат хола лишь плакала и тихо отвечала.

– Мехринисо не может выйти замуж, она крива на один глаз.

Сваты покачивали головами и молча уходили, да и что тут скажешь? Кому нужна была невестка с одним глазом? Но к слову сказать, Мехринисо и не рвалась замуж, она была по натуре своей оптимисткой, весёлой, не унывающей девушкой. В школе всегда активная, поэтому и была старостой класса, а потом и комсоргом и пионервожатой в младших классах. Родители её не мешали ей.

– Пусть хоть так жизни радуется – говорил Кодиржон акя жене.

 Та опять плакала, вытирая слёзы уголком платка, которым накрепко завязывала голову, сложив углом и завязав на затылке, как это делали все узбекские женщины. Хорошо паранджу хоть сняли, а то ведь до войны, в недалёком прошлом почти все женщины носили паранджу, несмотря на то, что в Ташкенте давно была советская власть. Нет, нет, всё равно встречались женщины, в пожилом возрасте, которые ещё носили её, особенно в старом городе, где и проживала семья Кодиржон акя и Саломат хола. Грохота войны здесь слышно не было, поэтому дети беззаботно игрались, выйдя за дувал старого дома или бегали на речку, которая протекала неподалёку. Речушка была не глубокая, поэтому Саломат хола без  страха отпускала детишек, в жаркий день искупаться и позагорать. Голод давал о себе знать, Кодиржон акя к сожалению тоже был неполноценным, он со своими родителями жил в Янгиюле и с юности  работал на станции, помощником рабочим на железной дороге. И как-то ночью, он попал под товарный вагон и ему отрезало правую ногу. Родители молились, говоря.

– Слава Аллаху жив остался. Но парень он был видный и шустрый и быстро научился ходить на деревянной ноге, да и женился без проблем, работяга был, шустрее здорового. Поэтому друг его отца, отдал свою дочь Саломат за Кодиржона. Дети ведь с детства  росли вместе, как и их чувства  друг к другу. Все удивлялись.

– Эээ, Жалолакя. Что ж Вы здоровую дочь за калеку отдаёте? Что ж, Вашу дочь любой джигит возьмёт – говорили отцу Мехринисо.

 На что мужчина отвечал.

– Чем же Кодиржон плох? Парень рос у меня на глазах, я его, как сына люблю, а то что ноги нет, это воля Аллаха. Знать судьба такая, зато ходит он лучше Вас, двуногих, да и работы никакой не боится.

 Сыграв скромную свадьбу, молодым позволили уехать в Ташкент, где они и обосновались. Кодиржон акя открыл небольшую будку возле дома и сапожничал, выучившись этому немудрёному делу. Саломат всё делала по дому, потом у них родились погодки, сначала сын, чему очень обрадовался Кодиржонакя, через год девочка. Жили, как все, ни бедно, ни богато, часто из Янгиюля приезжали поочередно родители Кодиржона и Саломат, привозили им выращенную своими руками картошку, лук, морковь и много фруктов. Бывало и мясо перепадало, если вдруг резали барана или бычка. Проходили годы, поочереди поумирали родители Кодиржона, потом и Саломат. Были конечно родственники, но у каждого своя семья, свои заботы и ездить  друг к другу в гости могли позволить только тогда если кто-то из родных умирал, или если женился или выходил замуж. Что кстати было не редкостью. Детишек у родственников было много, все быстро подрастали. А перед самой войной, Кодиржонакя и Саломат хола, подкопив немного денег и откормив небольшого барана, собирались женить сына Собиржона, да не успели, война началась. Пришлось отложить планы, Собиржона забрали на фронт и остались они втроём с дочерью Мехринисо. А тут стали отовсюду детишек привозить, из Москвы, Ленинграда, Киева и Минска. Поговорив с женой, Кодиржонакя взял на воспитание двоих мальчиков, один был из Белоруссии, другой с Украины. Однажды, как-то проходя по базару в старом городе, Кодиржон акя увидел маленького пацана, казаха. Мальчуган лазил под прилавками, находил прогнившие наполовину фрукты и ел их. А если очень везло, кто-нибудь давал сухую лепёшку, которую продать не смогли. Кодиржон акя не задумываясь подошёл к нему и спросил.

– Есть хочешь?

Измазанный и измученный ребёнок, лишь кивнул головой. Мужчина взял маленькую ручку мальчика в свою руку и повёл домой.

– Мать, накорми нашего сына, искупай и одежонку справь на него – сказал он жене.

 Та молча вынесла тарелку супа, кусок хлеба и усадив мальчика за стол накормила, затем искупала и вынесла старую, но чистую одежду.

– Тебя как зовут сынок? – ласково спросила Саломат опа.

– Бекмет – опустив голову, ответил ребёнок.

– А родители твои где? – спрашивала женщина.

 Бекмет лишь ниже опустил голову и промолчал. А было ему девять лет и так он остался жить в этой семье. Потом уже они взяли ещё троих детей, мальчика и двух девочек, Дуся в этом доме оказалась последней и самой младшей. С ней часто возилась Мехринисо, полюбив её, ну как дочь родную. Может материнские чувства в ней проснулись? Не имея возможности иметь своих детей, девушка привязалась к маленькой Дусе и та постоянно ходила за ней следом, держа ее за подол  длинного, узбекского покроя платья.

А ранней весной, Мехринисо будила девочек, брала старую наволочку и они все вместе ходили на речку, Анхор, протекавшей недалеко от дома. Там, на берегу Мехринисо и девочки, названные её сестрёнки, собирали мяту, молодую, душистую, с фиолетовым оттенком, собирали подорожник и другие травы. Сложив всю собранную траву в наволочку, они приходили домой, Мехринисо делала постное тесто, потом промывала траву, мелко нарезАла и пекла в тандыре самсу из зелени. Наверное вкуснее ничего и не было. Все садились за дастархан, на большом айване, (террасе) с большими окнами и глиняным полом, застеленным циновкой и вокруг стола с короткими ножками, называемый хантахта, курпачой. Заваривали чай, из сухих листьев смородины, которую собирали летом и сушили и с горячей самсой ели, запивая этим горячим чаем. Как назвать дни, которые проходили во время этой войны? Выживанием? Не думаю, люди жили полной жизнью, пусть не доедали, не носили красивой одежды и драгоценности…но ходили в библиотеки, зачитываясь приключениями пиратов, капитанов и Робинзона Крузо. Бывало, раз в неделю, Кодиржон акя давал детям восемьдесят копеек и они со счастливыми лицами, бежали к старенькому кинотеатру, покупали билеты и смотрели любимые фильмы. "Весёлые ребята" был любимым фильмом и смотрели дети его уже в который раз, каждый раз весело смеясь, будто впервые смотрели. В свободное от работы время, Кодиржон акя стругал для мальчиков деревянных солдатиков, а Саломат хола, сшила из старых лоскутков мячик, а девочкам небольшие куклы. Наверное для детей и игрушек дороже не было. Шли дни, шли разговоры, что войне скоро конец. Кодиржон акя и Саломат хола часто обсуждали вопрос о детях.

– Ведь наверняка у каждого из наших детей, есть родители или хотя бы родные и они после войны начнут искать их. Надо будет запрос с данными детей оставить в облисполкоме. – говорил Кодиржонакя.

– Как же мы с ними расстанемся? Они же нам родными стали за эти три года – отвечала Саломат хола, вытирая слёзы краем платка.

– Так нельзя жена. Ведь и родители или родные тоже очень любят их. Они искать будут, а мы должны помочь – говорил Кодиржонакя, гладя жену по голове.

И однажды, по всем репродукторам, висевших на столбах города, громко объявили о полной капитуляции немецких войск. Надо было видеть радость людей, которые плакали от радости и обнимались, совершенно не зная друг друга. А дети, которым был не понятен всплеск радости взрослых, просто смеялись, подплясывая вокруг взрослых и радовались лишь потому, что радовались их мамы, если были папы и вообще, все взрослые вокруг, совсем не понимая значения слова война. Вскоре стали возвращаться с войны мужчины и даже молодые женщины. Встречи были радостные, со слезами и объятиями. Было трогательно смотреть, когда шёл солдат и показывался в своей махалле, все оборачивались на него и вглядывались в знакомые черты. И когда узнавали, то бежали в дом из которого уходил сын, отец, дочь и сообщали с радостными лицами, что идёт их долгожданный с войны родственник. Потом в этом доме собирались все родственники, соседи и даже незнакомые, чтобы порадоваться вместе с хозяевами их радости. С собой несли всё, кто яблоки, кто немного риса, лепёшки и самсу, в общем всё, что находили в доме и устраивали общий праздник. Но были семьи, в которых слышался плач, от пришедшей похоронки, тогда люди опять собирались и скорбели вместе с теми, в чей дом пришло горе. Понемногу, люди стали оправляться от войны, начали работать в общем режиме заводы и фабрики. Вернулся и сын Кодиржонакя и Саломат хола, Собиржон, совершенно здоровый и невредимый. Только он не стал рассказывать родителям, что был тяжело ранен и спас его русский военврач, женщина, в звании майора и дала свою кровь, чтобы этот узбекский парень, из далёкого Ташкента выжил и продолжил воевать против общего врага, против немцев. Он не стал рассказывать, что спас девочку, заслонив её собой от пули…он просто скажет.

– Мама, папа, я вернулся.

И всё, эти слова будут дороже всяких богатств мира. Кодиржон акя в неделю раз наведывался ковыляя на деревянной ноге до остановки и там добирался на автобусе до облисполкома, чтобы узнать ответ на свой запрос. Наконец за двумя мальчиками из Белоруссии и Украины приехали родные и со словами благодарности, забрали своих детей. Фамилию Дуси, Кодиржонакя не знал, девочка так и не смогла её назвать. Только имя и откуда девочка была эвакуирована и в каком году и месяце. И всё, других данных о ребёнке не было, но мужчина надеялся, что и её найдут обязательно. Только Мехринисо и Саломат хола в глубине души надеялись, что Дуся останется навсегда с ними. Мальчик Бекмет остался с ними, так как родственники его так и не нашлись, через два долгих года, приехали и за остальными детьми. Остались только Дуся и Бекмет. Собиржона наконец женили, на соседской девушке Мархамат, на которой парень собирался жениться ещё до войны. Большой двор заполнился людьми. Зарезали барашка и приготовили плов, свадьба была в сентябре, поэтому столы были заполнены фруктами, виноградом, дынями и арбузами. Молодым отдали большую комнату, родители перешли в комнату поменьше, в одной комнатке жили Мехринисо с Дусей, а Бекмету поставили железную кроватку в совсем маленькой комнатушке. А зимой приходилось всем спать на большой террасе, там ставили печку буржуйку и топили. Собиржону и Мархамат в комнату, тоже поставили печку, поменьше, не будут же молодые спать со всеми в одной комнате, даже если она и очень большая. Бекмета определили в школу, Дусе исполнилось семь лет и она тоже пошла в первый класс.

Анна вернувшись с фронта домой, принялась за поиски дочери. Она писала во всевозможные инстанции, месяцами отбивая пороги. Но с фамилией Барышева Евдокия Семёновна, детей не было. Анна не отчаивалась, будучи уверенной, что однажды обнимет свою Дусеньку, светловолосую, с голубыми глазками и курносым носиком дочурку. Дуся была не единственной русской девочкой, которая училась в узбекском классе, ведь живя в семье Кодиржонакя и Саломат хола, она быстро научилась говорить по – узбекски, хотя и свой родной русский не забывала. Мехринисо заменила ей мать и Дуся называла её не иначе, как опа, а Саломат хола называла буви, (бабушка) и конечно же Кодиржонакя был для неё дедушкой, бобо. Часто Мехринисо отдавала самый лучший кусок пирога или самсу Дусе, а та целовала её в щёчку и неизменно говорила.