Кошмар на Полынной улице
– О боже, – я оторопело смотрела на то, как моего любимого мужчину сжирает монстр под кроватью. Руки повисли безвольными плетьми, и кошка с возмущенным воплем спрыгнула на пол. – О боже! – опять воскликнула я, кинулась к Вадику, схватила за ноги и что было силы потянула на себя, попытавшись вырвать любимого из лап чудовища.
«А что, если я его вытащу, а он уже мертв? Или без головы?» Я, задыхаясь в рыданиях и превозмогая боль в мышцах, пыталась сделать мощный рывок. Получилось – Вадим вылетел из-под кровати, ударившись затылком о деревянный бортик.
«Голова на месте!» – обрадовалась я и изможденно рухнула на пол, кинувшись обнимать спасенного.
– Ну ты дура, что ли? – Вадик обиженно оттолкнул мои руки. – Чего так резко потянула-то? Я из-за тебя чуть мозги не отшиб, – он потер затылок. – Принеси мне лед. Есть что-то замороженное? Курица тоже пойдет.
– Какая курица? – мне на миг показалось, что Вадим заговорил на совсем другом языке, который я никогда не учила и знать не могла.
– Замороженная! – Вадик ткнул меня пальцем в лоб. – Ну вот, глупышка. Развела тут бабское бешенство матки, а мне завтра на работу с синяком идти!
– Что развела? – тупо спросила я.
– Ну, эту… Истерику.
Я хотела сказать что-то в свою защиту, но губы задрожали и из глаз снова потекли ручьи слез.
– Ты… дурак… что ли… совсем, – бормотала я сквозь рыдания.
Вадик вскочил на ноги:
– Слушай, это уже ни в какие ворота! Я тут к ней, значит, еду через пол-Москвы, покупаю этот дурацкий веник, пытаюсь насмешить, развеселить, а она… Я понимаю, что для жарких благодарностей ты сейчас не в духе. Но спасибо хотя бы сказать можно? А?
– За что спасибо? – проревела я. – За то, что ты меня своими глупыми розыгрышами чуть до инфаркта не довел?
– Если ты не понимаешь шуток, то это только твоя проблема, – холодно ответил Вадик и вышел в коридор. – Позвони, когда откопаешь чувство юмора. Я смотрю, ты его где-то потеряла. А вот ЧСВ выкинь. Оно тебе не идет.
В коридоре хлопнула дверь.
Ко мне, ласково мурлыча, подошла Дуська. Я схватила кошку в охапку и прижала к себе. Рыдания продолжали разрывать горло. Всхлипывая, я залезла под одеяло, не выпустив из рук кошку – она впервые не стала сопротивляться новому спальному месту. Прижав к себе теплое тельце Дуськи, я заснула.
Когда я проснулась, на экране телефона подмигивали два оповещения: в первом сообщении Вадик извинялся за плохой розыгрыш, а во втором говорил, что очень хочет увидеться, но сегодня не получится – начальство организовало очередной корпоратив, пропустить который никак невозможно.
Я ответила односложно: «Хорошо», – и ушла на работу. День прошел спокойно. Снова пришел курьер, но на этот раз принес не цветы, а коробку с белковыми фитнес-пирожными. Стоили такие, как я недавно увидела, в три раза дороже обычных шоколадных. На сердце потеплело. И все же приятно, когда твоему мужчине для тебя ничего не жалко…
Вечером я приступила к уборке и разобрала последнюю коробку. Ничего необычного не происходило. И все же я никак не могла избавиться от фоновой тревоги, которая, видимо, вместе со мной подписала договор аренды в этой квартире. Меня мучили неопределенность и страх. Ну неужели все то, что мешало мне жить в последние дни, – всего лишь моя выдумка? Я мягко коснулась носа Дуськи – царапина быстро заживала.
Лечь спать решила пораньше.
Из тревожных объятий сна меня выдернул скрежет, переходящий в ритмичный стук. Словно кто-то куда-то карабкался, цепляясь когтями. Я натянула одеяло на голову.
«Ну вот что я за бред несу? Нет, похоже на то, что кто-то из соседей занимается какими-то строительными работами. Да, в середине ночи».
Было темно. Луна укрылась облаками, а свет уличных фонарей почти не доставал до моих окон – прелести первого этажа, забаррикадированного деревьями. Краем глаза я проверила местоположение Дуськи – она меховой шапкой дремала на комоде.
Громкий шорох раздался совсем близко. Прямо подо мной. Я выдохнула, сжала зубы, чтобы не закричать, и перегнулась вниз. Шорох повторился, а из-под кровати на миг вылезла мутная тень и тут же исчезла.
Что это было? Обман зрения? Или отблеск уличной жизни? Например, игра фар проезжающего автомобиля.
Скрежет повторился. Он звучал оглушающе громко и глухо одновременно. Словно был очень далеко, точно не в нашей реальности, и безумно близко – только руку протяни. От этого потустороннего скрежета болезненно скручивало живот.
Я устала бояться. Страх высасывал из меня силы, словно большой промышленный пылесос. Все мои мысли в последние дни сводились к прямоугольнику тени под кроватью и тому, кто в ней живет, будь то монстр или моя больная фантазия.
Я поняла, что снова плачу, и набрала номер Вадика.
Он сбросил звонок. Я повторила попытку.
Вадик взял трубку с четвертого раза:
– Ну что тебе надо? Я же писал, что сейчас на корпоративе.
На фоне опять гремела музыка, слышался звон бокалов.
– Вадь, я больше не могу, правда. Мне надо отсюда уехать. Помоги мне с вещами, пожалуйста. Не к тебе, не беспокойся. Я к Нине поеду. Просто помоги мне с сумкой… – я уткнулась лбом в колени. – Я больше не могу, – шепотом повторила я.
Вадик молчал минуту.
– Я скоро приеду. Все будет хорошо, зай.
Я не знала, как скоро раздался звонок в дверь. Все это время я неподвижно лежала в постели, мокрое пятно на подушке росло, а я смотрела в одну точку на паркете – туда, где мелькнула та самая тень.
Пришлось встать с кровати и открыть дверь Вадику.
– Опять ревешь, – сухо констатировал он. – Ну давай заканчивай уже. Не очень сексуально вообще-то.
Я вытерла слезы кулаком:
– Вызови такси… А я сумку соберу.
– Такси подождет, – Вадик схватил меня за талию. – Первым делом, как говорится, самолеты.
Он прижался губами к моей шее, а потом впился в губы. Я почувствовала сладкий вкус виски и колы.
– Что ты делаешь? – я оттолкнула Вадика. – Не смешно. Помоги мне убраться из этого чертова места. Никогда тут больше не появлюсь…
– Конечно, не смешно! – внезапно разозлился Вадик. – Потому что я не смеюсь. – Он снова поцеловал меня, жадно и грубо. – Ты думала, для чего я сюда приехал? Прибежал к тебе по первому зову, как собачка, зачем? Такси вызвать? Я тебе в секретари нанимался?
Я шагнула назад. Вадик последовал за мной. В его пьяных глазах словно взрывались и гасли фейерверки.
– А для чего тогда?
– Привести тебя в чувство! Помочь тебе хочу, глупенькая. – Он обнял меня и принялся снимать ночную рубашку. – Знаешь, как в старину лечили бешенство матки? Занимались любовью, о как! И мы сейчас будем тебя лечить.
– Вадим, я не хочу, – твердо сказала я, натянув рубашку обратно.
Тот будто бы и не услышал: он продолжал покрывать мою шею и плечи липкими поцелуями, оставляя на коже запах виски с колой.
– Ты поэтому и нервная такая! Поэтому и дергаешься вечно по мелочам! У тебя просто это… давно не было. Ну вот, мы сейчас это исправим.
Вадик расстегнул брюки. Получилось далеко не сразу – руки дрожали и плохо слушались.
– Я не хочу сейчас, Вадим, – я старалась говорить спокойно и поймать блуждающий взгляд Вадика, чтобы установить зрительный контакт.
Резко обострились все чувства, которые я испытала за эту неделю. От предчувствия чего-то очень опасного и непредсказуемого обжигающий холод волной пробежался по позвоночнику. Во рту пересохло, зубы заныли.
Тело подавало первобытные сигналы: тут опасность. Беги!
Вадик посмотрел мне прямо в глаза, усмехнулся и толкнул в грудь. Не ожидав нападения, я не удержалась на ногах и упала, приложившись затылком о край кровати.
– Ну вот, может быть, теперь мои шутки станут тебе более доступными, – он улыбнулся.
На этот раз страх не парализовал мышцы, а наоборот, придал сил. Я вскочила на ноги и забралась на кровать. Вадик, снимая мешавшие брюки, заползал следом. Он повалил меня на спину и забрался сверху.
– Поверь мне, любимая, я это делаю для тебя, не для себя. Тебе станет лучше. Я обещаю. Один хороший трах, и никакой истерики целую неделю. Как доктор прописал, – он хохотнул.
Зрачки Вадима расширились: его глаза казались такими беспросветно-темными, будто впитывали ночные тени.
– Отпусти меня, мне больно, – я плакала.
– Скоро, – пообещал Вадик. – Совсем скоро отпущу. А пока – лечебная процедура. Расслабься и получай удовольствие, любимая.
Я зажмурилась и дважды пнула Вадима, постаравшись столкнуть его тушу с себя.
– Ах ты, тварь… – со злостью воскликнул он и ударил меня по лицу.
Удерживая мои руки, он стянул ночнушку через голову, дернулся и вдруг завопил на всю квартиру. Да что там квартиру – на всю улицу!
Это был совершенно незнакомый мне крик. Будь это в каком-то кино, я могла бы подумать, что Вадику отрезают ногу. Я набрала больше воздуха в легкие, чтобы рывком спихнуть его с себя, но этого не понадобилось. Вадик съезжал с кровати, скользя животом по простыне. Он отчаянно цеплялся за все, что попадало ему под руку: подушка, одеяло, мои колени, – но что-то будто бы тащило его вниз, затягивая в мрачный квадрат тени вокруг кровати. Квадрат расширялся, словно голодный рот, стремясь поглотить жертву целиком, не оставив ни косточки. Вадим кричал, невообразимо растягивая губы, кусал простыню, чтобы затормозить движение, царапал мне колени, ломал ногти о деревянные бока кровати. Но тот, кто тащил Вадима вниз, был сильнее.
Нечеловечески сильнее.
Крик резко оборвался. Тело Вадима упало на паркет. Черные глаза безжизненно смотрели в потолок. Я выглянула с кровати, чтобы увидеть, как Вадим медленно втягивается в подкроватный мрак и исчезает в нем. Пропала шея. Рот. Нос. И вот наконец исчезли глаза.
С минуту я сидела на кровати, поджав под себя поцарапанные в кровь ноги, а потом спустилась на пол, включила на телефоне фонарик и заглянула под кровать. Там было пусто. Я легла на теплый паркет и прислушалась. Мне показалось, что я слышу утробное рычание и звуки рвущейся плоти.
– Спасибо, – тихо сказала я…
…и выключила фонарик. Невежливо с моей стороны было так бесцеремонно мешать чьей-то трапезе.
Я взяла кошку на руки, забралась в постель и набрала номер Нины:
– Я вот что подумала. Даже если под этой кроватью живет монстр, мне нечего бояться. Ведь это мой монстр.
Дуська согласно замурчала.
Мария Соловьёва
Пани Горегляд
Стук маленьких копыт дробью отскакивал от по-утреннему сонных домов. Ему вторил важный скрип добротной голубой повозки, которую из стороны в сторону мотало по неровной брусчатке. Ослик равнодушно прядал ушами: ему было все равно, куда идти. А вот хозяйка – зажиточная селянка средних лет – казалась встревоженной. Она куталась в цветастую шаль и нервно оглядывалась, как человек, попавший в новое место не по доброй воле. В конце улицы Дальней повозка остановилась возле высокого мрачного дома, больше похожего на башню, устоявшую после войны или пожара. На острой закопченной крыше торчал покосившийся флюгер, который уже не указывал направление ветра, стены давно нуждались в новой штукатурке, но в окнах всех трех этажей виднелись белоснежные кружевные занавески. В отличие от соседских домов, у этого не было никакого забора, а на окнах – ни ставен, ни решеток, словно хозяева не боялись воров. Шипастые вьющиеся розы у входа росли как придется, цепляя колючками любого, кто шагал по лестнице. В то же время тяжелая резная дверь выглядела очень богато. Во всем городе не было жилища страннее, чем дом пани Горегляд.
Селянка привязала ослика и поднялась по влажным от росы щербатым ступеням. Она долго не решалась сделать последний шаг, а когда потянулась к шнуру звонка, дверь распахнулась, будто живая. На пороге стояла высокая ширококостная дама в глухом черном платье из тяжелого шелка, совсем не по моде.
– Зачем пришла? – дама глянула сверху вниз, а ее бледное лицо при этом осталось неподвижным, будто она старалась не шевелить головой с чудно́й прической, похожей на башню из седых волос.
– Беда у меня, пани Горегляд, – прошептала селянка.
– Цену знаешь?
– Вот, – дрожащая рука с яркими браслетами-оберегами протянула даме плотно набитый мешочек.
Пани Горегляд без слов отступила в темный зев дома.
Казалось, солнечный свет опасался переступать порог ее жилища, отчего вход в прихожую больше всего походил на мрачные врата, ведущие куда-то по ту сторону бытия. Селянка запнулась и остановилась, вцепившись в дверной косяк, будто он единственный удерживал ее от падения в бездну.
– Шагай смелее, тут ровно, – пани Горегляд, поскрипывая половицами, шла прочь, не заботясь о том, следует ли за ней гостья.
Дверь медленно закрывалась, словно ждала, пока селянка наконец уберет пальцы с косяка, но та все стояла, не в силах сделать и шага.
– Коли передумала, уходи! Мне тут зеваки ни к чему! – раздалось вдруг откуда-то сверху.
Селянка вздрогнула, подалась было назад, но потом все же поборола страх, перекрестилась и шагнула во тьму. Глаза ее привыкли удивительно быстро. Делая мелкие неуверенные шаги, она прошла через прихожую к винтовой лестнице, на ступенях которой виднелись крошечные, еле трепещущие огоньки свечей. Они не давали много света, только обозначали ступени и наполняли прихожую запахом топленого воска. Держась рукой за стену, селянка осторожно поднималась по лестнице, непроизвольно считая ступени. Их было тринадцать, причем каждая последующая – выше и у́же предыдущей. Чтобы шагнуть с двенадцатой на тринадцатую, пришлось даже задрать юбки.
Пани Горегляд молча наблюдала за этими действиями, сидя в кресле с высокой спинкой, стоящем прямо напротив лестницы. Рядом расположились коротконогий круглый столик с толстой белой свечой и еще одно кресло.
– Садись, – приказала пани Горегляд, когда селянка, тяжело дыша, остановилась в нерешительности.
Они сидели в тишине, которую иногда нарушало далекое и очень неуместное голубиное гуканье. Сидели долго. Черное платье пани Горегляд делало ее почти невидимой в темноте, еле озаряемой свечой. Выделялись только башня седых волос, бледное лицо, темно-красные, будто кровящие губы и черные глаза-колодцы, в которых не мелькало ни малейшего отблеска. Казалось, голова парит во мраке сама по себе.
– Беда у меня, пани Горегляд, – повторила селянка, когда просто сидеть и молчать стало невмоготу и уже недоставало смелости смотреть никуда, кроме огонька свечи, отчего перед глазами вскоре появились цветные пятна.
– Имя.
– Мое?
– Нет, твоего осла! Твое, конечно.
– Катержина.
– Чего ты хочешь, Катержина? – жестко и требовательно спросила пани Горегляд.
– Отведите беду мою, во имя Пресвятой Богородицы, силушки нет больше!
– Богородицу бы уговорила, если ее именем просишь…
– Простите… – растерялась Катержина, – я не знаю, как правильно говорить… я женщина темная, грамоте не обучена.
– Кто надоумил ко мне прийти?
– Одноглазая Агата из Нижнего Красноводья. Это деревня по соседству с нашей, – с готовностью затараторила Катержина. – Уж так вас нахваливала, так нахваливала, вот я и…
– Помню ее, – перебила пани Горегляд. – Ладно. Говори огню горе свое. Только молча.
– Как это?
Пани Горегляд глубоко вздохнула, и пламя свечи испуганно заметалось, а за ним затрепетали и тени.
– Это значит, – устало и снисходительно сказала она, – что ты смотришь на огонь и четко, как малому дитяти, объясняешь, в чем беда твоя, но в мыслях, не голосом.
– Да как же я малому дитяти про грязное лиходейство мужа расскажу?
– Ох… и правда недалекая ты, Катержина. Ну представь, что это чужое дитя, к тому же немое, никому ничего не расскажет, поэтому и смущаться его нет нужды.
– Простите мою глупость… – чуть не плакала Катержина.
– Давай уже, не тяни наше время…
Катержина напряглась лицом, будто ведро из колодца тянула, и уставилась на свечу, постаравшись не моргать и не дышать. Только губы едва шевелились. Как только они остановились и Катержина судорожно вздохнула, пани схватила ее за руку и полоснула по ладони неизвестно откуда взявшимся коротким кривым ножиком. Катержина взвизгнула и попыталась выдернуть руку, но не вышло: пальцы Горегляд были, казалось, цепче смерти, и пани, крепко сжав раненую ладонь, поднесла ее к свече. На лужицу воска с шипением закапала кровь. Катержина, вытаращив глаза, смотрела на это и, как заколдованная, не могла отвести взгляда.
Невнятный шипящий шепот пани Горегляд менее всего походил на человеческую речь. Происходящее, вкупе с запахом пережаренной кровяной колбасы, снова навело на мысли о преисподней, о которой так красочно говорилось в воскресных проповедях. Катержина со стоном прикрыла глаза в надежде провалиться в небытие, но и этого ей не удалось.
– Ну всё, всё, не стони. Ушла твоя беда, – внезапно смягчившимся голосом успокоила ее пани Горегляд и отпустила руку. – Почти ушла… немного осталось. На вот, скатай.
С этими словами пани Горегляд соскребла со стола застывающий воск, смешанный с кровью, и протянула его Катержине. Та, глянув на свою рану, опасливо взяла воск здоровой рукой.
– Нет, двумя ладонями. Через боль. Пока не перестанет кровить.
Катержина, морщась и стискивая зубы, катала воск в ладонях и как могла сдерживала слезы. К ее удивлению, кровь остановилась почти сразу, да и слезы высохли сами собой. Катержина вдохнула полной грудью, и запах уже не показался таким адским. Просто свеча, но дорогая, ароматная – в деревнях таких не жгли.
Пани Горегляд поднялась и отряхнула руки, как прачка после стирки.
– Плати и уходи, – голос пани снова стал прежним: стальным и бесстрастным.
Катержина поспешно положила на стол мешочек с золотом:
– Вот, можете пересчитать…
– Неужто должна? – пани Горегляд иронично скривила тонкие губы.
– Нет-нет, что вы… просто… я не знаю, как правильно говорить… – Катержина пятилась к лестнице, мечтая только об одном – скорее очутиться снаружи жуткого дома.
– Под ноги смотри! Лестница крутая, – посоветовала пани Горегляд на прощание, взяла мешочек, пальцами затушила свечу и растворилась во тьме.
Катержина, ни жива ни мертва, нащупывала путь к лестнице, держась за шершавую стену. Как можно было смотреть под ноги в темноте?
Но вскоре внизу замелькали крошечные огоньки свечей, что освещали ступени. Это обрадовало Катержину так сильно, как давно уже не радовало ничего в жизни. Улыбнувшись, она спустилась в прихожую, почти на ощупь нашла дверь и в следующий миг зажмурилась от яркого и животворящего солнечного света…
…Ослик задумчиво дожевывал третью колючую розу, когда его хозяйка покинула мрачное жилище. Глупое животное и не заметило перемен, все же осел не собака. А перемены были разительные: посветлевшая, румяная и будто помолодевшая Катержина бодро, по-девичьи сбежала со ступенек, легко забралась в повозку и цокнула языком, понукая ослика…
Катержина не сразу приметила на другой стороне улицы женщину с корзиной, полной свежей зелени.
– Доброго здоровьица! – подала голос владелица корзинки.
– И вам не хворать, – с готовностью ответила Катержина.
– Вижу, к пани Горегляд ходили.
– Ходила.
– Сильное горе-то было?
– Сильное. Но теперь все будет хорошо. Душа свободна, аж петь хочется. На рынке сластей наберу, давно не ела – в горло не лезло ничего! Зато теперь… – Катержина мечтательно прикрыла глаза.
– А может, вы меня до рынка довезете? – попросила горожанка. – Боюсь, зелень увянет, пока дойду, тогда дорого не дадут…
– С великой радостью!
Ослик застучал копытцами в сторону рыночной площади. Незнакомка села плечом к плечу с Катержиной, и после обмена любезностями разговор снова зашел о пани Горегляд.
– Она, конечно, помогает страждущим, но уж больно жуткая… как неживая, – поежилась Катержина, – и глаза… черные, словно зрачков нет вовсе! Никогда таких не встречала.
– Да что там зрачки – сердца у нее нет, вот что я вам скажу! – горячо подхватила торговка зеленью. – Все это знают. Уж коли можешь от людей горе отводить, добро вершить, так делай, не жди великой мзды! Ну или войди в положение, прими, что несут бедняки. А ей, вишь, золото только подавай!
– А вы сами-то бывали у пани Горегляд?
– Матерь Божья миловала, – торговка перекрестилась, – а вот сестрица моя ходила. С адским трудом денег набрала. Муж-то у нее пьющий был. Сын уехал на заработки и сгинул. Хоть самой камень на шею да в реку…
– Помогла?
– А то! И сын вернулся, и муж пить бросил.
– Ну так не зря, стало быть, денег собирала?
– Так-то да… но пани Горегляд могла бы по доброте душевной и скидки делать. Люди бы ее больше любили и, глядишь, помогали бы чем, раз дочка ее уехала. А то пани все одна да одна. Слуг постоянных нет, боятся.
– И дочь такая же?
– Что вы! – махнула полной рукой торговка. – Милая девушка, добрая, веселая, отзывчивая. Бедняжка, не повезло ей с матерью, не досталось ни радости, ни улыбки, ни слова доброго. Но есть божья справедливость на свете! Дочка у пани замуж вышла недавно. Очень удачно. То ли в Выжград, то ли в Гаравию, не упомню.
– А сам пан Горегляд где?
– Не ведает никто. Может, извела она его, – понизила голос торговка и оглянулась на дом пани Горегляд. – Иль сбежал, что немудрено. Пани приехала сюда на большом возу. Никто не знает, что она привезла с собой. И дочка с ней была, и еще служанка – видать, чтоб за малышкой смотрела, пока пани свои делишки творит. Городской голова только рад был дом ей продать. Поначалу она тихо-тихо жила, даже на рынок ни разу не заглядывала, все служанку посылала. И в церковь тоже не ходила. Посудачили люди да и забыли. Мало ли кто в город приезжает. А потом она как-то узнала, что у головы нашего горе приключилось: дочь единственную бродячие циркачи увели. Да не просто увели, а мысли крамольные в голову вложили. Она прокляла всю свою родню, сбережения отцовские украла и сбежала с ними в канун Пасхи.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Примечания
1
Крупный английский земельный собственник, сдающий фермерам землю внаем.
2
Известные тюрьмы Англии XIX века.
3
Уроженец низшего сословия.
4
Ram – в переводе с английского «баран».
Вы ознакомились с фрагментом книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
Полная версия книгиВсего 10 форматов