Анатомия Греха
Вечер сгущался над городом, затягивая его в свою липкую, серую паутину. Внутри Директората, в моем кабинете, свет ламп казался еще более тусклым, а воздух — еще более спертым под конец дня. Я чувствовала, как усталость заполняет каждую клетку тела, от кончиков пальцев, барабанящих по клавиатуре, до затылка, ноющего от напряжения. Последние часы рабочего дня всегда были самыми тяжелыми, словно само время замедляло ход, издеваясь над моим желанием поскорее сбежать.
Я добивала очередной отчет, проверяя стенограммы интервью разных партий Директората — бесконечный поток лжи, полуправды и тщательно отполированной демагогии. Моя работа заключалась в том, чтобы найти в этом потоке хоть что-то, что можно было бы выдать за новость, за "общественное мнение", за "волю народа". Смешно.
Наконец, курсор замер, отчет был отправлен в бездонные недра бюрократической машины. Я встала, разминая затекшую спину, и вышла в приемную. Алина, моя помощница, сидела за своим столом, уткнувшись в экран, ее лицо освещалось холодным голубым светом.
— Алина, — мой голос прозвучал хрипловато, — что там за бизнесмен, которого мне сегодня еще предстоит интервьюировать?
Девушка подняла голову, моргнула, словно выныривая из виртуального мира, и сверилась с планшетом.
— Секундочку… А, это господин Феликс Кирш. Владелец косметического бренда «Аврора» и еще целого ряда компаний.
Я скривилась. Та самая «Аврора»? Значит, это его мы должны "благодарить" за назойливую рекламу омолаживающих инъекций, что лезет из каждого голографического билборда, обещая вечную молодость за непомерные деньги.
— Понятно. Очередной торговец иллюзиями, — пробормотала я.
Алина, кажется, не расслышала или предпочла проигнорировать.
— Он, кстати, главный спонсор кампаний и мероприятий Комитета Идеологической Чистоты. — добавила она, рассматривая что-то на экране. — …Симпатичный дядька.
Я почувствовала, как по мне пробежал неприятный холодок. Комитет Идеологической Чистоты? Больше всего не любила его. Их функция: «Обеспечение полного соответствия граждан и институтов доктринам Единой Воли, искоренение любых форм инакомыслия и "неправильного" мышления». Звучит как приговор.
— И что, — спросила я, стараясь сохранить безразличный тон, — он будет комментировать недавний законопроект? Про брачные пары?
Ассистентка кивнула, ее глаза расширились от важности.
— Да. Законопроект о создании брачных пар только через тест ДНК.
Евгеника. В чистом виде. Вот до чего мы докатились. А этот Кирш, ещё один богатенький бизнесмен, играющий в политику, финансирующий всю эту мерзость, чтобы придать ей респектабельный вид.
Мой желудок свело от отвращения.
— Зал номер семь, — произнесла Алина, возвращая меня к реальности. — Вам нужно быть там через пятнадцать минут.
Я кивнула, взяла свою сумку и телефон.
Зал номер семь был погружен в полумрак, словно специально, чтобы скрыть лица собравшихся. Я вошла как раз вовремя. Репортеры, люди от Комитета, какие-то серые личности из разных партий — все они уже ждали, их лица были неразличимы в приглушенном свете, но я чувствовала их нетерпение, их хищное ожидание.
Бизнесмен опаздывал. Я про себя подумала, что, возможно, он, как обычно, очень стар, медлителен, или, что еще вероятнее, просто заблудился в лабиринтах Директората. Я скучала, барабаня пальцами по столу, пытаясь отогнать мысли о том, как хорошо было бы сейчас оказаться дома, в тишине, подальше от этого цирка.
— Может, послать кого за господином Киршом? — спросила я у пустоты, но никто не ответил. Все были заняты своими мыслями. Или просто игнорированием друг друга.
И тут дверь зала открылась. Несколько человек в строгих костюмах вошли первыми. А за ними… За ними вошел Он. Тот самый брюнет из уборной.
Его руки были засунуты в карманы брюк, он безразлично осмотрел собравшихся, словно оценивая товар на рынке.
Мое сердце пропустило удар. Я встала, пытаясь сохранить невозмутимое выражение лица, и кивнула первым двум мужчинам. Кто-то из них и был этим бизнесменом, подумала я.
— Господин Кирш, мы Вас тут заждались. Прошу, — произнесла я, указывая на центральное кресло, предназначенное для главного оратора.
Но мужчины лишь переглянулись, а затем, словно по невидимому сигналу, расступились, пропуская брюнета вперед. Он медленно подошел к креслу, его взгляд скользнул по мне, задержавшись лишь на долю секунды, а затем он развалился в нем, закинув ногу на ногу, словно был здесь хозяином, а не просто приглашенным гостем.
— А Вас не учили делать предварительное исследование субъекта, которого собираетесь интервьюировать? — спросил он, заключая пальцы в замок на колене. Он говорил это мне, прямо мне, и в его тоне не было ни тени вопроса, только выговор. — Я вот свое провел. Мисс Саар.
Прошлое и Будущее темных дум
Детство Евы
Под великим, удушающим колпаком Купола, что накрыл Москву, лето было не столько временем года, сколько состоянием души — вечной, приглушенной сумеречностью, где небо цвета спелой сливы обещало лишь бесконечный, мутный полдень. Шестилетняя Ева, тоненькая, как стебелек, с волосами цвета неба (а оно здесь постоянно темное) и глазами, словно отполированный сланец, сидела под узловатым, древним дубом в палисаднике загородного дома Сааров. Ее куклы, пестрая компания из ткани и фарфора, были разбросаны вокруг, образуя миниатюрный театр. Любимица, пухлая, розовощекая Зоя, лежала ближе всех, ее пуговичные глаза устремлены в небесную синеву, что так и не могла пробиться сквозь Купол.
Изнутри дома, сквозь распахнутые окна, доносился низкий ропот голосов. Клим Саар, отец Евы, человек, чьи плечи, казалось, несли невидимую тяжесть, спорил с Верой, ее матерью, чья красота медленно стиралась от напряженный работы в Министерстве финансов в городе.
— Сибирь, Вера, — голос Клима, сухой и ровный, разносился в неподвижном воздухе. — Говорят, там еще есть места, куда солнце… еще дотягивается до земли. Не этот вечный полумрак.
— А опасности, Кли-и-м, — голос Веры отвечал с усталым вздохом. — Опасность теперь повсюду. Даже в этих так называемых «безопасных» зонах.
Ева, не обращая внимания на эти взрослые разговоры подняла взгляд. Три темные, угловатые тени рассекли сумеречное небо — военные самолеты. Девочка нахмурилась, крошечная складка появилась между ее нежными бровями. Папа однажды сказал ей, с мрачным смешком, что «кто-то» всегда «играет» в эти «самолетики».
Ева повернулась обратно к своим куклам, но внезапный холод, пронзительнее, чем вечный сумрак под Куполом, пробежал по ее спине. Зои, ее любимой куклы, больше не было на покрывале.
Тень упала на хрупкую девочку, не от дуба, а от фигуры. Высокий, невероятно элегантный, в пальто цвета полуночи, мужчина стоял над маленькой Евой. Его лицо было образцом аристократической скуки, точеные черты. И в его руке, обтянутой перчаткой, с почти нежной бережностью, была Зоя.
Мужчина рассматривал куклу, затем Еву, едва заметная улыбка заиграла на его бледных губах.
— Очаровательный экземпляр, — промурлыкал он, склонив голову. — А вы, малышка, обладательница такого… изысканного вкуса?
Ева почувствовала укол тревоги. Ее маленькая ручка инстинктивно потянулась к пустому месту рядом с ней. Она попыталась найти родителей, ее взгляд лихорадочно заметался к окнам дома, но они оставались упорно пустыми.
— Не стесняйся, пташка, — продолжил мужчина. — Мой дом совсем рядом, за плакучими ивами. У меня… о, такая коллекция игрушек. Больше, чем ты могла бы мечтать. Гораздо лучше, чем это. — Он пренебрежительно махнул рукой на Зою.
Холодный ужас охватил Еву. Она вскочила на ноги, намереваясь убежать, но его рука, удивительно быстрая и сильная, несмотря на ее ленивую грацию, сомкнулась вокруг ее руки.
— Бегство не поможет, малышка, — пробормотал он, его улыбка расширилась, обнажая зубы, которые показались девочке слишком уж длинными, слишком острыми. — Переживаешь за своих родителей? О, они даже не заметят твою пропажу. Просто сделают новую дочку. Люди всегда так делают.
В этот самый момент со стороны дома раздался оглушительный звук — выстрел, — отец Евы, Клим, вырвался наружу, сжимая в руках охотничье ружье, старинную, но хорошо ухоженную реликвию. Мать девочки, бледная как привидение, сжалась за ним, ее глаза широко раскрылись от ужаса.
— Отпусти ее, чудовище! — Голос Клима был ревом, сырым от отцовской ярости.
Мужчина лишь усмехнулся, притягивая девочку к себе.
— Ружье? Дорогой мой, что, по-вашему, оно может мне сделать? Простая игрушка.
— Эта игрушка, — зарычал Клим, поднимая ружье, — может разнести тебя по трем районам, кровососущее отродье! Ты не соберешь частей!
Аристократическая маска мужчины наконец сползла. Его губы оттянулись, обнажая не только удлиненные клыки, но и голод, древний, хищный блеск в глазах. Он рванул вперед на родителей Евы — размытое пятно движения.
Но Клим был быстрее. Ружье треснуло, оглушительный выстрел эхом разнесся по округе. Мужчина издал рык сродни звериному, и был отброшен назад, гротескная марионетка на невидимых нитях, врезавшись в дуб.
Вера, воспользовавшись моментом, втащила напуганную дочку в дом, с грохотом захлопнув тяжелую дверь. Они сжались в тускло освещенном коридоре, прислушиваясь, ожидая. Тишина, наступившая после выстрела, была страшнее всего.
Ожидание помощи не заняло много времени. Отдаленный вой сирен, скорбный, голодный звук, становился все громче. Затем хруст тяжелых ботинок по гравию. Клим открыл дверь.
Фигуры вышли из полумрака, закутанные в черные плащи, их лица были мрачны, движения точны. «Ликвидаторы», как их называли в народе. Ответ Государств на мрачную проблему человечества.
Они вытащили все еще дергающееся тело существа из-под дуба. Ева, выглядывая из-за юбки матери, наблюдала, загипнотизированная ужасом, который навсегда отпечатался в ее душе. Ликвидаторы работали с жестокой эффективностью, их инструменты тускло поблескивали в искусственном свете Купола. Не было ни церемоний, ни милосердия. Только холодное, методичное расчленение. Разрывание, раздирание, окончательная, леденящая тишина, когда куски были собраны и утилизированы, предположительно, в какой-то нечестивый инсинератор.
Последнее, что увидела Ева, была Зоя, забытая в траве, ее пуговичные глаза бездумно уставились в почерневшее небо.
В ту ночь, и много ночей после, Ева была тихой. Ее маленькие ручки, обычно такие нежные с куклами, стали инструментами ритуального разрушения. Одна за другой она хватала своих кукол, ее серые глаза были широко раскрыты и не моргали, и с силой, рожденной ужасом и травмой, она отрывала им головы и руки. Каждый треск шва, каждый разрыв ткани был безмолвной, отчаянной попыткой спасти их. Она боялась, что они обернутся. Станут плохими. Как он. Тот, под дубом.
Сейчас
Камера, этот безглазый, ненасытный хищник, уставилась на меня с той же бессовестной откровенностью, что и сам Директорат, чей герб — стилизованная, хищная сова — мрачно высился за моей спиной.
— Добрый вечер, уважаемые зрители канала «Директорат ТВ», — начала я, и мой голос, натренированный до безупречной нейтральности, раздался по залу. — Сегодня мы обсуждаем не просто законопроект, но, смею сказать, краеугольный камень нового мироустройства, предложенного нашим мудрым Директоратом. Проект о создании идеальных пар. О браках, заключенных не по прихоти сердца или гормонов, а по четкому вердикту ДНК-теста. Чтобы, как гласит официальный пресс-релиз, обеспечить генетическое соответствие и, разумеется, чистоту будущих поколений. — Я сделала паузу, позволяя словам осесть. — И, конечно, — продолжила я, едва заметно изогнув бровь, — этот монументальный труд не был бы возможен без щедрой поддержки его главного спонсора. Человека, чье имя стало синонимом прогресса в нашем городе за последнее десятилетие. Господина Феликса Кирша, владельца корпорации «Аврора».
Камера, словно по волшебству, или, скорее, по заранее отработанной команде, плавно съехала в сторону, открывая взору Его. Он сидел напротив, нога на ногу, руки, обтянутые безупречной кожей перчаток, сплетены в замок.
Взгляд бизнесмена скользнул по мне, лишенный всякой человеческой теплоты. От этого взгляда по спине пробежал холодок, несмотря на мою привычку к подобным, не очень приятным встречам.
Кирш лишь плавно кивнул. Едва заметная гримаса вежливости.
«Феликс Кирш… — пронеслось в моей голове, — И что с того, что я не знала, как выглядит этот хваленый спонсор? Мне об интервью сообщили за час до эфира! Да и какое мне дело до его физиономии? Это ведь не интимная беседа о его жизни, а всего лишь комментарий к одному дурацкому законопроекту, будь он неладен!».
И тут этот Кирш, черт его подери, однобоко ухмыльнулся, словно прочитав мои мысли. Я сжала челюсти, возвращая себе хладнокровие, которое было моей главной броней в этой профессии.
— Господин Кирш, не могли бы Вы подробнее рассказать о сути этого проекта? Где он будет применен впервые, и что, по Вашему мнению, он даст полезного обществу?
Кирш, вальяжно откинувшись на спинку кресла, начал говорить. Неспешно, с тщательно выверенными паузами, он излагал детали:
— Проект будет запущен в пилотном режиме в Северном административном округе, в районе, который мы условно назвали "Северная Колыбель". Его цель — не просто упорядочить брачные союзы, но искоренить генетические пороки, укрепить нацию, вывести человечество на новый виток эволюции… — Он говорил о «научной целесообразности», о «здоровом генофонде», и вот тут-то я почувствовала, как по моей коже пробегают мурашки от отвращения к тому, как он говорит об этом. — …по сути, это триумф евгеники, — закончил он, его глаза блеснули каким-то нездоровым, хищным блеском. — Науки, которая, к сожалению, была незаслуженно очернена в прошлом, но которая, я убежден, является нашим будущим.
Мой ум, обычно привычный к абсурдным законопроектам Директората, взбунтовался. Евгеника. Это слово было как удар под дых. Все мое образование, все мои знания о кровавых страницах истории, восстали против этой гладкой, отполированной лжи.
— Триумф евгеники? — вырвалось у меня, прежде чем я успела прикусить язык. — Или, может, триумф новой формы контроля населения, господин Кирш? Мы ведь помним, куда подобные "научные" эксперименты приводили человечество в прошлом. Разве не так? Разве не на крови строились подобные утопии?
Его глаза, до этого лениво-скучающие, вспыхнули холодным интересом.
— Вы, кажется, имеете свою точку зрения, мисс Саар? Прошу, поделитесь. Мне всегда любопытно выслушать альтернативные мнения, особенно когда они столь… эмоциональны.
— Эмоциональны? — мой голос стал резче. — Я бы назвала это исторической памятью, господин Кирш. Или вы полагаете, что уроки прошлого не имеют значения для вашего "будущего"?
— Что Вы, напротив, — его тон оставался идеально спокойным, — уроки прошлого бесценны. Они учат нас исправлять ошибки. Предыдущие попытки евгеники были грубы, примитивны, основаны на неполных данных и, признаю, на варварских методах. Мы же говорим о научном подходе, о тонкой настройке генофонда, о предотвращении страданий, о создании общества, свободного от генетических недугов, от слабости. Разве Вы не видите в этом благо?
— Я вижу в этом путь к тоталитаризму, господин Кирш, — парировала я, чувствуя, как внутри нарастает ярость. — Кто будет решать, что такое "недуг"? Кто определит "слабость"? Вы? Директорат? И как далеко вы готовы зайти в своем стремлении к "чистоте"? До сортировки людей по их ДНК? До запрета на рождение тех, кто не соответствует вашим стандартам? Это не наука, это социальная инженерия, ведущая к дегуманизации!
— Дегуманизация? — мужчина чуть приподнял бровь. — Скорее, оптимизация. Мы не отбираем право на жизнь, мисс Саар. Мы предлагаем путь к более совершенной жизни. Разве не в этом смысл прогресса? Отказаться от хаоса природы ради упорядоченного, здорового будущего? Мы говорим о добровольном участии, о сознательном выборе, основанном на научных данных.
— Добровольном? — я горько усмехнулась. — Вы называете это добровольностью? Это принуждение, обернутое в красивую упаковку "научного прогресса".
Операторы, до этого безучастно следившие за съемкой, начали переглядываться. Один из них, худощавый парень с нервным тиком, невольно опустил камеру. Остальные в зале, помощники, техники, даже пара охранников, уставились на нас с недоумением.
Я чувствовала, как кровь приливает к лицу, как мои обычно сдержанные эмоции вырываются наружу. Это было крайне непрофессионально, это было глупо, но я не могла остановиться. Что-то в этом надменном бизнесмене невероятно выводило меня из себя. А он… он лишь удовлетворенно наблюдал за мной, откинувшись на спинку кресла, словно завороженный редким, экзотическим зрелищем. Его губы растянулись в едва заметной, но от этого еще более жуткой улыбке.
В какой-то момент, словно холодный душ, меня окатило осознание собственного провала. Я позволила себе непозволительное мнение и проявила эмоции.
— …Прошу прощения, — мой голос сжался, но я быстро взяла себя в руки. — Кажется, я позволила себе увлечься. Моя ошибка. Тяжелый день был. — Я повернулась к оператору, который все еще держал камеру опущенной. — Перезапишем?
Феликс Кирш, не говоря ни слова, плавно поднялся. Его движения были грациозны, почти бесшумны. Он не взглянул на меня, не произнес ни слова. Просто повернулся и вышел из зала, растворяясь в полумраке коридора. Его сопровождающие, два мрачных типа в идеально сшитых костюмах, поспешили за ним. Один из них, обернувшись, сухо произнес:
— Господин Кирш сможет перезаписать интервью завтра, в это же время. Просим подготовиться. Получше.
Я лишь кивнула, чувствуя, как с меня стекает напряжение. Завтра. Завтра у меня выходной. А значит, кому-то другому придется снова танцевать с этим дьяволом. И слава Директорату, а может, и самому дьяволу, что это буду не я.
Встреча с другом и Странное чувство
Солнце, этот древний и беспощадный палач, давным-давно покинуло московское небо. Над городом, после той Великой Катастрофы, что перекроила карту мира и историю, раскинулся защитный купол из вечной, непроглядной тьмы. И вот, выходя из массивных дверей Директората я задрала голову, вглядываясь в эту искусственную ночь. Мне порой казалось, что там, за пеленой, мерцают звезды, но это, конечно, была лишь игра света, преломленного в слоях защитного эфира. Небо было пустым, как и обещания Директората.
Мои мысли, обычно такие же упорядоченные, как файлы в архиве госбезопасности, были растрепаны недавним интервью. Я шла по тротуару, утопая в своих размышлениях, когда из-за угла, словно черное привидение, выплыл автомобиль. Роскошный, до неприличия блестящий Rolls-Royce Phantom с наглухо тонированными стеклами, пронесся мимо, едва не окатив меня с головы до ног водой из придорожной лужи. Лишь мои ботинки приняли на себя этот грязный удар.
Я остановилась, раздраженно глядя вслед удаляющейся машине. И тут, словно издеваясь, одно из задних окон чуть приоткрылось. Я, по наивности, еще подумала, что сейчас последуют извинения, хотя бы формальные, но из узкой щели вырвалось лишь облачко едкого сигаретного дыма.
Но этот запах… Терпкий, дорогой табак, смешанный с чем-то приторным. Тот самый запах, что я уловила сегодня утром в уборной Директората, когда заходила туда перед интервью и столкнулась с Феликсом Киршем.
Машина, словно почувствовав мой немой упрек, взревела мотором и, не оглядываясь, исчезла с парковки.
«Будь ты проклят, Кирш, со всеми твоими евгеническими замашками и прокуренными легкими», — прошипела я сквозь зубы, отряхивая ботинки.
Я свернула с широкой, залитой неоновым светом улицы, ведущей к Директорату, и углубилась в лабиринт переулков. Мои ноги сами несли меня к Газетному. Там, на углу, где старый фонарь бросал желтые блики на мокрый асфальт, притаилось мое любимое местечко в округе — небольшое кафе быстрой еды. Здесь жарили каштаны, выставляли воздушные, словно облака, бизе, а еще подавали горячие, с хрустящей корочкой блинчики и пышные вафли с самыми немыслимыми начинками.
За барной стойкой кафе, среди клубов пара от кофемашины, обычно колдовал Арсений. Мой друг, если это слово вообще применимо к моим немногочисленным связям. Он был симпатичен той неброской, но притягательной красотой, что не кричит о себе, а лишь намекает. Темные, непослушные кудри вечно падали на высокий лоб, а глаза, цвета крепкого эспрессо, были удивительно теплыми и внимательными, что было редкостью в этом холодном городе. Он носил старомодные жилетки поверх белоснежных рубашек с закатанными рукавами, и из-под одного из них всегда выглядывал край выцветшей, но замысловатой татуировки на запястье. У него была одна странность: когда он не был занят приготовлением кофе, его руки едва заметно подрагивали, но стоило ему взяться за рожок или питчер, как они становились абсолютно неподвижными, точными, словно у хирурга.
Я едва успела войти в кафе, как Арсений, заметив меня, поспешно закончил смену. Он снял фартук, бросил его на крючок и, обойдя стойку, поспешил ко мне, держа в руках небольшую картонную коробочку.
— Ева, ты как раз вовремя, — его голос был мягким, с легким южным акцентом. — Я как раз приготовил твой любимый десерт. Павлова с шоколадом и немного малины, как ты любишь.
Он протянул мне коробочку, и я, несмотря на напряженный день, растаяла в улыбке.
— Спасибо, Арс. Ты как всегда, вовремя.
Мы присели за наш столик у окна. Я открыла коробочку, вдыхая аромат шоколада.
— День был просто ужасен, — начала я, отламывая кусочек нежного безе. — Сначала этот законопроект Директората, от которого зубы сводит. А потом мне пришлось брать интервью у главного спонсора этой вакханалии. А он… невыносим. Циничный, высокомерный тип. И что самое мерзкое, он умудрился вывести меня из себя. Меня, Арс! Представляешь?
Арсений слушал внимательно, его теплые глаза не отрывались от моего лица. Когда я закончила, он протянул руку и осторожно накрыл мою.
— Понимаю, — произнес он, его голос был полон искреннего сочувствия. — Такие люди умеют выводить из равновесия. Главное, что ты справилась. Ты всегда справляешься, Ев.
Я кивнула, отводя взгляд. Его прикосновение было приятным, но я поспешила убрать руку, словно обжегшись. Эмоции — это слабость, а я не могла позволить себе быть слабой. Сегодняшняя ситуация это лишь подтвердила.
— А у тебя как день прошел? — спросила я, стараясь придать голосу максимально нейтральный тон. — Много сегодня посетителей было?
Он чуть помедлил, отпив чая.
— Да, как обычно. Суета. Ничего особенного. Все как всегда. — В его голосе проскользнула едва заметная грусть, но я, погруженная в свои мысли о Кирше и проклятом законопроекте, этого, конечно, не заметила.
Я ела десерт, и каждый кусочек таял во рту, оставляя после себя сладость и легкую горечь. Арсений сидел напротив, подперев подбородок, и его взгляд, обычно такой живой, сейчас был затуманен. Он смотрел на меня, не мигая, и в его глазах читалось что-то, что я, по своей привычке, предпочитала не замечать. Что-то слишком теплое, слишком личное.
Когда я подняла глаза, он, словно спохватившись, тут же отвел взгляд, достал из кармана телефон и, быстро что-то набрав, повернул экран ко мне.
— Смотри, опять этот бред показывают. Но рейтинги, говорят, зашкаливают.
На экране, в полутемной библиотеке, за огромным столом разворачивалось действо, которое я ненавидела всей душой. «Тайны Ночи: Расследования Мистиков». Передача, что была чертовски популярна в этом городе, где вера в мистику процветала на почве отчаяния и вечного сумрака. Для меня же это было сборище актеров-клоунов, чьи «расследования» об убийствах вампирами никогда не приводили ни к чему, кроме очередного псевдо-сенсационного заявления и увеличения рекламных доходов канала.
И тут на экране появился он. Мистик, которого я ненавидела по своим особым причинам. Марек Ликис. Он выплыл из тумана, словно призрак из дешевого романа, в своем неизменном бордовом кожаном плаще, с тростью, набалдашник которой, по слухам, был сделан из кости какого-то дикого зверя. Сережка в ухе, волнистые блондинистые волосы до плеч, и этот вечно загадочный, томный взгляд, от которого, по всей видимости, сходили с ума все девушки города, прилипшие к экранам.