Пепел и сумерки. Том 1. Восход неизбежного
В голове вихрем пронеслась мысль: «Почему именно сейчас? Почему, когда я потерял контроль? Откуда во мне столько эмоций? Я всегда был спокоен. Всегда! Даже когда умирала мама… даже когда все отворачивались… я один держался. А сейчас?.. Что со мной сейчас?»
На мгновение ему показалось, что он сам перестал владеть своим телом. Будто чужая сила толкнула его в укрытие, заставила прятаться, избегать встреченного взгляда. Тьма внутри шептала: «Не показывайся. Они отвернутся. Они испугаются. Ты потеряешь её.» Но были и другие шептания: «Правильно. Ты ведь не достоин её, так покажи себя настоящего. Мусор.»
И от этого шёпота ему стало ещё страшнее.
Сначала Лёша услышал лишь хруст сухих веток под ногами – быстрый, прерывистый. Кто-то бежал. В следующее мгновение из-за кустов выскочила Саша. Она буквально вырвалась в этот серый, мёртвый пейзаж, как живое пятно света, и на секунду показалось, что даже воздух стал теплее.
Лёша начал задаваться вопросом: откуда они вообще здесь? Точно… мы с Сашей договорились что мы включим геопозицию в телефоне и будем вечно делиться ей.
Она бежала, сбиваясь с дыхания, тяжело хватая воздух. Щёки залились красным, волосы выбились из аккуратной причёски и липли к вспотевшему лбу. В её движениях чувствовалось не только отчаяние – что-то большее, первобытное, будто всё её естество толкало её вперёд, к нему, невзирая ни на страх, ни на боль в ногах.
И вот – она увидела Лёшу.
Саша остановилась так резко, что чуть не упала, шагнула назад, будто сама не поверила своим глазам. На лице – замешательство, сменяющееся ужасом. Её взгляд скользнул по нему: от обожжённой кожи, поцарапанных рук, лохмотьев одежды, липкой крови на виске… и остановился на его глазах.
Её дыхание сбилось, в груди прозвучал короткий всхлип.
– Лёша… – её голос дрогнул, почти сорвался.
Она сделала шаг вперёд, потом ещё. Каждый раз её ноги словно наливались свинцом, но она всё равно шла. На миг её пальцы дрогнули в воздухе, словно она боялась коснуться его. И только потом решилась – упала почти на колени рядом, крепко схватила его за плечи, будто боялась, что он исчезнет.
Её глаза расширились, и в них смешалось всё: страх – за него и перед ним, жалость, которую она пыталась спрятать, отчаяние, что всё это правда. В её взгляде было столько искренности, что Лёша почувствовал, как внутри что-то предательски сжимается.
«Зачем? Зачем ты смотришь на меня так? Ты не понимаешь… Ты должна бояться. Ты должна уйти. Я – не тот, кого ты знала. Я мусор, я недостойный.»
Но Саша не уходила. Она держала его, хоть пальцы дрожали. Её лицо было совсем близко, и он видел каждую слезинку, блеснувшую на ресницах.
И в этот момент Лёша понял: её взгляд не был взглядом на чудовище. В нём был крик – мольба, чтобы он остался. Чтобы он не исчез в этой тьме, не утонул в ней окончательно.
Позади послышались шаги. Медленные, тяжёлые, уверенные. Её отец подошёл и остановился рядом. Его фигура возвышалась над ними, словно стена. Лицо – каменное, глаза – холодные и прямые, пронзающие Лёшу насквозь.
Лёша внутренне вздрогнул. Саша смотрела на него как на живого, её отец – как на того, кого надо судить. И эта разница обжигала сильнее, чем боль в теле.
– Лёша, что произошло? – голос был сдержан, Виктор явно спрашивал серьёзно, но в нём сквозила угроза.
Лёша почувствовал, как язык прилип к нёбу. Каждое слово давалось с трудом.
– Авария… – выдавил он сипло. – Машина… она загорелась. Мы стукнулись… и я не помню, что было дальше. Я очнулся здесь…
Саша в ужасе прикрыла рот рукой.
– Боже мой… а кто был с тобой? Где остальные?
Он опустил глаза. Перед ним, словно тень, вновь вспыхнуло то, что он пытался загнать в самый дальний угол сознания.
Максим. Его тело. Оно не просто обуглилось – оно трещало. Кожа лопалась пузырями, оставляя на месте знакомых черт лишь ужасную маску боли. Глаза – ещё живые, но уже стекленеющие, смотрели на Лёшу с таким отчаянием, что этот взгляд прожигал глубже любого пламени.
«Зачем ты смотришь на меня так? На мусор так не смотрят…»
В ушах зазвучал крик – не просто звук, а рваный, полный ужаса и боли вой, который не заглушить ни руками, ни временем. Крик, в котором был вопрос без ответа: «Почему?»
Запах горелого мяса, резкий, приторный, въедливый, вновь ударил в нос. Лёша даже почувствовал, как тошнота поднимается изнутри, а перед глазами всё смещается, дрожит. Его собственные руки – вытянутые, беспомощные, словно тогда он пытался ухватить Максима, но пальцы скользили в пустоте.
Лёша сжал зубы.
«Нет. Не сейчас. Не перед ними. Я должен… придумать что-то…»
Он поднял глаза, выталкивая образ из сознания, но привкус гари остался на языке, а крик продолжал эхом отдаваться в висках.
– Позже… расскажу, – прошептал он. – Дайте мне прийти в себя.
Отец Саши несколько секунд молчал, не отрывая взгляда. Потом кивнул – коротко, сдержанно.
– Ладно. Тебя подвезти до дома?
– Нет, не стоит… спасибо.
Он медленно обернулся к дочери:
– Саша, прощайся с ним. Нам нужно ехать.
Девушка вцепилась в плечо Лёши, не желая отпускать.
– Мы… мы ведь ещё увидимся, да?.. – прошептала она.
Лёша едва заметно улыбнулся, натянуто, словно на треснувшей маске.
– Конечно… увидимся. Не переживай.
Когда машина скрылась за поворотом, Лёша тяжело выдохнул, словно его лёгкие только что наполнились воздухом впервые за долгое время.
Из кустов показалась растрёпанная голова Тайны.
– Они меня не заметили? – спросил он. В его голосе была боль, которую он старался скрыть от самого себя.
– Нет, – ответил Лёша. Голос всё ещё был чужим, сиплым. – Но ты бы спрятался лучше.
Тайна выбрался наружу, отряхнул одежду и нахмурился.
– Мужчина… отец твоей девушки. У него странная аура. Очень странная. Будь осторожнее. Даже без концентрации я почувствовал в нём что-то.
Лёша насторожился. «Аура»? Это слово резануло слух. Так не говорит обычный человек.
Он невольно вспомнил взгляд Виктора – прямой, тяжёлый, слишком внимательный. Будто тот не просто слушал его слова, а копался в них, искал что-то между строк, сверял с тем, что уже знает. В глазах Виктора не было отцовской мягкости, скорее холодное, сдержанное любопытство учёного, который держит под наблюдением редкий, опасный образец.
«Аура… Это слово вызывает странные ощущения. Странная, значит? Виктор ведь обычный человек… или же… нет? Не может быть… или может?»
Лёша почувствовал неприятный холодок в груди. В голове начали складываться странные картины: Виктор, который никогда прямо не говорит о себе, Виктор, который без слов давит своим присутствием, Виктор, который как будто всегда «в курсе» того, что случается рядом с ним.
А теперь Тайна – с его обожжённой культёй, с его загадочными словами, с его безразличным спокойствием, будто всё происходящее для него давно знакомо. Он не испугался ни вспышки силы, ни обугленного тела Максима, ни того, что сам едва не умер рядом. Вместо ужаса – спокойное, почти хищное принятие.
«Они оба знают больше, чем говорят. Тайна скрывает слишком многое. Виктор тоже. Но стоит ли мне бояться этого? Тот, кто потерял всё ради своих драгоценных „сокровищ“… или тот, кто молчит, пока смотрит тебе прямо в душу?»
Внутри всё сжалось. Лёша вдруг ощутил, что он посреди чужой игры. Каждый вокруг что-то скрывает, каждый играет свою роль. И даже он сам – больше не понимает, кем является.
«Я убил Максима, или тьма сделала это за меня? Тайна, Виктор… они видят во мне того, кем я ещё не стал. Или уже стал?..»
Он опустил глаза на ладони.
– Я… правда сжёг Максима?
– Да, – ответ прозвучал без малейшей эмоции. – Ты убил его. Ты был безумен. Ударная волна откинула меня, и я потерял сознание. Но мой тайник… кто-то из них украл его! Похоже, это произошло пока мы валялись без сознания! Это был мой смысл жизни!..
Лёша сжал зубы.
Убил. Я убил человека. Но почему внутри… пустота? Не боль, не ужас, а пустота. Я боюсь даже этого – своей холодности.
Он выдохнул.
– Мы найдём твой тайник, Тайна. Но сейчас важно прийти в себя и не действовать эмоционально…
– А ты, хочешь сказать действовал не на эмоциях в тот момент? – Вопрос заставил Лёшу задуматься, но он промолчал. – Ладно. Я тебя понял.
Они двинулись в сторону города. Когда Лёша, наконец, добрался домой, силы окончательно оставили его. Тайна ушёл, а он едва добрался до кровати и рухнул на неё, не раздеваясь.
Горло сжало так резко, будто в него влили кипяток. Лёша захрипел, хватая ртом воздух, но каждый вдох был мучительным, как будто лёгкие наполнялись не кислородом, а дымом. В груди застрял раскалённый ком – он жёг изнутри, отдаваясь болью в рёбра, сердце билось рвано, будто не справлялось с новой нагрузкой.
Жар охватил всё тело. Кожа горела, словно под ней закипала кровь. Казалось, что его внутренности вот-вот воспламенятся, и он вспыхнет прямо в постели. Воздух вокруг густел, тянулся горечью, пахнул обугленным деревом и гарью, и Лёша на секунду решил, что его комната горит.
Он рывком сел, едва не сорвав с себя простыню, хватая воздух, будто после долгого погружения под воду. В висках стучало, пульс гудел в ушах. Несколько секунд он не понимал, где находится: стены размывались, потолок будто наклонялся, а в груди всё ещё горел огонь.
И вдруг – пришло осознание. Он уставился на свои руки. Кожа была гладкой. Ни ожогов, ни следов обугленной плоти. Только лёгкий пепельный налёт на подушках и простыне.
Сердце ухнуло вниз.
«Я же… был изранен. Я помню, как кожа трескалась, как кровь сворачивалась от жара… но сейчас… ничего? Да что со мной происходит?!»
Холодный страх пробежал по спине. Его тело восстановилось так, будто времени не прошло. Но вместо облегчения он почувствовал пустоту, в которой дрожало одно-единственное чувство – чуждость. Он больше не ощущал своё тело своим. Оно было слишком лёгким, слишком чужим, будто внутри поселилось что-то другое, взяло под контроль и теперь лишь позволило ему пользоваться оболочкой.
Лёша поднял руку ближе к глазам и замер. Под кожей тянулись тёмные прожилки, словно вены наполняла не кровь, а нечто густое и тяжёлое. Каждое движение пальцев отзывалось лёгким зудом и холодом, словно кто-то водил по сосудам лезвием изо льда.
Он почувствовал – сила в нём была не его. Она шевелилась, дышала, словно живая.
Сердце снова ударило – но это был не тот ритм. Он слышал его глухо, глубоко, будто стучало где-то в недрах его тела, не синхронно с дыханием, не так, как должно.
«Это больше не я. Что-то другое живёт во мне. Я… или оно? Неважно. Но… я не достоин даже такого.»
Простыня под ним начала тлеть. Он сдёрнул её – ткань тут же рассыпалась в пепел. Но боли не было.
Шёпот. Пронзительный, чужой, но родной.
«Ты проснулся…»
Лёша замер, чувствуя, как холодный пот стекает по спине.
«Ты принял её… теперь она примет тебя…»
Его зубы заскрипели. Голос звучал внутри головы так ясно, будто кто-то стоял рядом.
– Кто… ты? – прошептал он. – Что… это?
Ответа не последовало. Лишь тихий смех, уходящий вглубь.
Это не просто восстановление. Это… рождение чего-то внутри меня. Тьма жива. Она не моя. Или я – уже её?
Лёша вскочил, чувствуя, как дрожь проходит по телу. Он больше не мог оставаться в этой комнате.
Через час он уже стоял у двери Тайны. Сердце бешено билось, но в груди – тьма, вязкая и тихая, как омут.
Дверь распахнулась. Тайна, увидев его, усмехнулся.
– Ничего себе. А я уже хотел тебя идти будить.
– Мне… как-то не спалось, – сказал Лёша, и сам удивился, насколько чужим прозвучал его голос. – Я готов… готов идти и искать тайник.
Почему я ему помогаю?.. Зачем я делаю всё это? Я теряю смысл.
Тайна оглядел его пристально. Лёша уловил, как его глаза чуть сузились.
– Так быстро согласился?.. Хм… ну ладно. Но возможно этот путь приведёт нас к смерти, ведь я не знаю, кто именно забрал тайник.
– Я всё же готов помочь тебе, правда пока не знаю почему… – твёрдо сказал Лёша.
Их взгляды встретились. Тайна смотрел без страха. Словно он и правда знал, что так должно быть.
Они шагнули в ночь. В ту ночь, где их ждали ответы.
Глава 6 окончена. Глава 6.1 Порог
В коридоре роддома царила тишина, нарушаемая лишь эхом торопливых шагов. На двери висела табличка: «Операционная. Посторонним вход воспрещён». За ней решалась судьба двух жизней – матери и ребёнка.
Операция длилась уже больше часа. Молодая женщина, измождённая беременностью и одиночеством, лежала под яркими лампами. Пот с её лица стекал на подушку, дыхание было прерывистым. Врачи обменивались короткими, сухими фразами.
– Давление падает. Срочно – наркоз глубже.
– Готовим кровь, у неё сильное кровотечение.
Мелькание рук, металлический звон инструментов, запах йода и крови – всё это смешивалось в странную какофонию, где каждая секунда была на вес золота.
Мальчик появился на свет в полночь. Его достали быстро, обтерли, и первый крик разорвал воздух, пронзивший тишину как нож. В тот миг в глазах матери мелькнула слабая улыбка – она услышала его. Услышала и будто успокоилась.
Но радость длилась недолго.
Кровь хлынула так стремительно, что белые простыни окрасились багровыми пятнами. Врачи переглянулись – лица побледнели.
– Атония матки… она не сокращается! – голос акушера сорвался.
– Жмите живот, быстрее! Где кровь?!
Медсестра вбежала с пакетами донорской крови, но они заканчивались быстрее, чем успевали вводить. Вены не выдерживали, катетеры забивались.
Женщина уже не реагировала. Губы посинели, дыхание стало редким, словно каждое движение лёгких давалось ей с нечеловеческим трудом. На мониторе сердце сбоило: короткий писк – пауза – снова писк, но слабее.
– Давление сорок на двадцать… Мы её теряем!
Анестезиолог давил на грудь, акушер кричал «Адреналин!», но тело словно не слышало. Кровь текла рекой, заполняя всё вокруг. Один из врачей тихо выругался – слишком много потерь, слишком мало времени.
И вот наступил момент, когда писк монитора превратился в ровный, протяжный звук. Комната замерла. Врачи пытались ещё несколько минут реанимировать, но было ясно – всё кончено.
Один из них снял перчатки, устало опустил голову и сказал глухо:
– Время смерти… 00:47.
В этот момент младенец, завёрнутый в серую ткань, закричал снова. Его голос прозвучал как издёвка над тишиной, как крик жизни, что возник из самой смерти.
Мать так и не увидела сына.
Отец же ушёл ещё на двенадцатой неделе беременности. Исчез. Будто его и не существовало. Валера никогда его не видел, даже фотографии не сохранилось.
После смерти матери опекуном мальчика стал её брат – Василий Иванович. Мужчина крепкого телосложения, с вечно мутными глазами и бутылкой под рукой. В нём не было ни капли доброты, ни малейшего намёка на любовь.
– Ешь, что дают, сопляк. И не смей нюни распускать, – ворчал он, ставя на стол грязную кастрюлю. – Жить ты должен, а не выживать? Забудь. Кому ты нужен-то вообще?
Для Валеры детство стало бесконечным кошмаром. Каждый день был похож на предыдущий: крики, удары и густой запах перегара, въевшийся в стены и мебель так глубоко, что, казалось, дом сам источал эту вонь. Сначала он пытался не обращать внимания, затыкал уши подушкой, прятался в углах, но со временем понял – от этого не получится скрыться. Даже в тишине звуки жили внутри головы: сиплый голос дяди, тяжёлые шаги по скрипучему полу, лязг ремня о пряжку, прежде чем он обрушивался на его спину.
На улицу его выпускали редко, словно он был пленником в собственной жизни. Иногда мальчик смотрел из-за занавески на соседских детей – они бегали, смеялись, играли в мяч или катались на велосипедах. У Валеры внутри всё сжималось. Он жадно ловил каждый их смех, как будто через стекло смотрел на другой мир, куда ему нет дороги.
Школа тоже оставалась недостижимой мечтой. Дядя говорил, что «туда ходят только идиоты», и Валера, сжав кулаки, молчал, хотя сердце рвалось: он хотел учиться, хотел сидеть за партой, слушать учителя, писать ручкой по чистым тетрадным листам. Но вместо этого его дни были заполнены грязной посудой, затхлой кухней и руганью, от которой звенело в ушах.
Единственным спасением стали книги. Старые, пыльные, с потрёпанными корешками, забытые кем-то давно в шкафу. Первое время он даже боялся их брать: Василий мог заметить пропажу и наказать. Но потом понял – дяде до них нет дела. Книги для него были мусором, а для Валеры – единственным светом.
Он подолгу сидел с ними в руках, задыхаясь от запаха старой бумаги, и переносился в другие миры. На страницах жили рыцари, маги, герои, готовые вставать на защиту слабого. Там существовала справедливость, там добро всегда находило способ победить. Валера жадно вбирал каждое слово, каждый сюжет. В этих историях он чувствовал себя не беспомощным мальчишкой с синяками на лице, а кем-то большим. Человеком, у которого тоже может быть сила.
Иногда он читал вслух, шёпотом, как будто проверяя, есть ли у него собственный голос. Эти слова звучали странно в гулкой, холодной комнате, но именно так он ощущал, что жив. В такие минуты он мог закрыть глаза и представить: вместо облупленных стен – замок, вместо гневного рыка дяди – хор трубачей, возвещающих победу. И в этих фантазиях всегда находился кто-то рядом: наставник, друг, защитник. Тот, кто никогда не придёт в его реальности.
И всё же книги дарили ему надежду. Они были единственной дверью наружу, пусть даже только в воображении.
– Смогу ли я себя защитить, если придётся?.. Смогу ли я стать кому-либо нужным… – шептал Валера, засыпая на полу с книжкой в руках.
Но в реальности он был один.
В четырнадцать лет всё изменилось.
Вечер в их дворовом доме был таким же, как всегда – дешевый свет в лампочке, на столе остывшая еда в железной миске, в воздухе – густой запах перегара и табака, въевшийся в обои. Василий уже с самого утра напивался «для храбрости», и к вечеру голос в нём стал низок, почти звериный. Он шатался, бил по дверям, кричал на пустоту – а Валера лежал подальше, притиснув к груди потёртый медвежонок, чтобы шум соседних комнат не проник внутрь его головы.
Но в ту ночь что-то было иначе. Накопленные – удары, унижения, долгие ночи – начинало выпирать, как гной. Слова Василия были хуже кулаков: «Ты – проклятие. Из-за тебя она умерла!» – и в каждом таком слове жила готовность разорвать, отрезать и уничтожить.
Он клал на стол грязную бутылку и вдруг кинулся к кухне за ножом. Это не было внезапным порывом – это было холодное, выверенное действие человека, который давно решил: «надо убрать этот источник бед». В ту секунду нож в руке у него выглядел не инструментом, а решением. Лезвие блеснуло, и отражённый свет отразился в глазах Валеры так, что всё остальное притупилось.
Шаги дяди были уверенными, шумными. Он подходил так медленно, будто время растягивалось. Валера видел каждый склад лица, каждую жилку на шее, видел, как дрожит рука, сжимающая нож. Воздух вокруг пахнул горечью, потом – железом. Где-то в животе у Валеры сжался узел, выросший за годы. Сердце сжалось так, что казалось: сейчас лопнет.
Василий не кричал – он хрипел: «Ты умрёшь. Я убью паскуду, из-за которой всё началось, и меня наградят за это высшие силы!» Его речь смешивалась с плеском посуды; каждый звук стал предсмертным барабаном. И когда дядя выпрямил руку с ножом и шагнул вперёд, Валера вдруг понял – он не сможет спастись иначе, как сейчас. Бежать было поздно – дверь за его спиной была далеко, и нож был рядом.
Сработал тот инстинкт, который годами держал его в тени: спрятаться, смириться, переждать. Но в груди что-то лопнуло. Это не была мимолётная вспышка гнева – это была усталость, доведённая до точки разлома. Он помнил все удары, все ночи без мамы, все слова в пустоту, которые разъедали изнутри. И вдруг в его голове вспыхнуло: «Хватит, я больше не буду сдерживаться. Какой смысл?»
Он двинулся – не убегать, не умолять. Движение было коротким и решительным. Дядя сделал шаг, нож вынес вперед. В этот момент всё вокруг сузилось до лезвия и лица. Валера видел на нём не человека, а смерть. Он сделал то, чего не сделал раньше – не прикрылся руками, не завопил. Он рукой, охватившую свою грудь, почувствовал пульс, подумал о медведе, о тех немногих книгах, которые он когда-то тайком читал, и – резко, как удар топором, – толкнул дядю в грудь.
В борьбе нож соскользнул. Лезвие, скользя, пронзило кожу Валеры – не глубоко, но достаточно, чтобы кровь начала капать. Одна капля упала на плитку и блеснула тёмным зеркалом. Железный запах мгновенно наполнил рот: металлическая горечь, которая возвращает человека в животный мир.
Именно та капля и стала искрой.
В панике дядя пытался вырвать нож назад, сцепление рук, скрежет металла по плоту стола. По лицу Валеры потекла жара – не та, что от страха, а какая-то внутренняя, пустотная энергия, которая подтягивалась к месту раны, как зверь к добыче. Он слышал собственное сердце – лязгнувшее, громкое и чужое. Казалось, сам воздух в комнате сгущался; лампочка над столом мигнула, и тени в углах стали длиннее и плотнее.
– Точно, в тебе демон! Я знал, что нужно было убить тебя раньше! – Яростно кричал он, пытаясь бороться и взять нож.
Валера увидел, как кровь, впитываясь в трещину плитки, окрасила её тёмным, почти чёрным цветом. В этот момент что-то в нём открылось – не мыслью, не звуком, а чистым ощущением. Было, словно кто-то старый и голодный пробудился и начал пить его страх. В ушах прогудело – не просто шум, а голос, некий шепот без слов: «Кровь… сила… право на конец».
Он не осознал, что произнёс. Слово сорвалось с губ, сломленное, будто не от него: «Хватит, пора… заканчивать это». Это было скорее ритуалом, чем криком.
И тогда случилось то, что в памяти потом опишут по-разному: взрыв или выдох, вспышка, волна, давление – одно мгновение ироничного ожидания, следующее – жестокая реальность. Из груди Валеры вырвалась волна тепла, и она не была огнём, каким его обычно представляют. Это было плотное, плотоядное тепло, которое сворачивало воздух, наполняло его тяжестью и весом. Оно шевельнуло рисунки на обоях, затрепетало в зеркале, свело мышцы на лице у Василия в исступлённую маску.
Василий завопил от боли, один звук, который рвал горло – сначала удивление, потом страх, потом паника. Рука, что держала нож, задергалась; лезвие упало и вонзилось в старый стол. Но мясо не просто болело – казалось, оно расплавлялось, уменьшаясь и коптя. Пощады не было. Сначала на коже вздулись пузыри, затем – запах палёного жира, затем – более резкий, пронзительный запах, который Валера запомнил на всю жизнь. Казалось, что плачущие стены сами отгорали от этой невидимой жарой.
Он стоял, как во сне, и не мог понять: это он делает – или это делается через него? Его рука, из которой капала кровь, дрожала, капля за каплей исчезая в тёмной трещине пола. Казалось, кровь звала, и она была дверью, через которую прошло нечто. Тепло стало жарче, оно обвило комнату. Василий завалился, руки метались в пустоте, и на его губах застрял звук, похожий на благоговейный стон, который быстро перерос в хрипящее моление. Потом – тишина, наполненная стряхивающимся шипением.
Когда всё закончилось, в комнате остался запах, от которого захватывало дух: смесь палёного, железа и чего-то влажного. На полу лежало то, что когда-то было человеком – тело, сморщенное, тёмное, с пузырями и трещинами на коже. Нож вонзился в стол и капля крови стукнулась о кафель – и Валера услышал этот звук как удар реально отрезанного прошлого.
Он не плакал. Ничего не чувствовал, кроме одинаковой, хилой пустоты, которая растеклась по грудной клетке, как холодное масло. Всё было осмысленно и одновременно непонятно: он спасся, но цена была ужасна. Он почувствовал странную облегчённость – как будто узел, что тянул внизу живота, развязался. Одновременно с облегчением пришло шоковое оцепенение: «Я смог решиться на это. Я убил его».
Он пугающе спокойно смотрел на рукав, испачканный кровью. Откуда тогда в нём взялось это – сдержанность? Отчуждённое спокойствие? Он вспомнил, как в книгах герои не плачут в такие минуты – герои действуют. Но он был не героем; он был мальчиком. Мальчиком с кровью на ладони и взглядом, который уже не отображал прежних эмоций. Его собственное лицо в зеркале казалось чужим.
Память вернулась рывком: как он бежал, не разбирая дороги, пока город не растаял в серых огнях. Ноги не слушались, кровь жгла тело изнутри, хотя болело не так сильно, как должна была болеть рана: всё остальное было притуплено. Он плыл по улицам, а в голове шепталось одно: «Я могу стать свободным?..», и одновременно – «Я не хочу… мне страшно».
Ночь была пустой. Он прятался в пустых дворах, останавливался, чтобы слушать своё дыхание, и вдруг осознавал, что оно – ровное и чужое. Сердце уменьшилось до размера шарика, который катался между ребрами, то учащаяся, то едва слышимая, как будто управлялась кем-то другим.