«Три кашалота». Насилие грез. Детектив-фэнтези. Книга 16
Он мог долго любоваться ее, быть может, чуть слишком длинной, но крепкой и белой, с еле заметными прожилками голубых вен лебединой шеей, ее хрупкими, худощавыми и чуть широковатыми плечами, держаться за которые своими блуждающими по ее телу руками ему сейчас было приятнее всего на свете.
Она была в туфлях на толстых, но высоких каблучках, и сейчас они стояли почти вровень, глаза в глаза, взгляд ко взгляду, любовь к любви.
Она тихонько двигала плечами, точно впервые ощутив на них крепость ласковых мужских рук, и точно понимая, что нет ничего приятнее всего этого: многообещающего, грубоватого, просящего, молча требующего ее любви. Его прикосновений.
«Удивительно тонкая и сильная, как у змеи, и гибкая, как у кошки, талия!.. Удивительно сильны ее бедра… Это ли молоканша?! – думал Иван, все более дивясь на нее, решившуюся вот так, просто, всецело отдаться на час в его неутолимую власть!.. Не-ет, не проста!.. Не холодна! Пряник-девица! Ме-од! Хочется и всенародно целовать ее алые сладкие губы, которые она зачем-то беспрестанно облизывает, будто увлажняя их для того, чтобы казаться еще более желанной и близкой… Пускай ходят мимо и стучат каблуками все они, эти люди, по их сильно скрипучему крыльцу. Вот, глядите, мол: вся, вся, как есть – невеста моя! Вся, без остаточка!.. Глядите и завидуйте мне, Ивану Протасову!..
«Что? Надо мне стать, как ты, Лизонька!? И принять твою веру?!» – точно читал он непрерывно адресуемый в его сердце и в его душу призыв из ее почти покоренных им глаз, из ее сердца и ее души.
«Боже! Бежать, бежать, бежать отсюда, пока не околдовала совсем!.. Да только вот как убежать!
Не бежать, а приковать себя к ней явилось желание, когда вдруг так дыхнул на него из каждой ее клетки громкий призыв: любить ее вечно, с этих мгновений и навсегда! Из каждой телесной поры ее источается ее стон, как сам вкус сладкой жизни!..
Глаза ее не метут от себя его, до сих пор пугавшего ее, горящего взора. Они, напротив, подгребают все из него, как в совочек, одновременно зовя покориться ее женской власти, забыть свое «я», пожертвовав мужским самолюбием… Что?!.. Покориться?!.. Ей?!.. Смутьянке!.. Раскольнице духоборовой-молокановой и еще невесть какой, какой ему, видно, вовек не постигнуть!
– Лиза! Лизонька! Лизеночек мой!..
Он берет ее кисти рук, любуется ее красивыми белыми пальцами. И выше, под теплом ее шелковых рукавов эти руки также белы и чисты, и также сильны и податливы. Шелковиста и кожа, которую, проникая вглубь рукавов пятернями, он гладит, ощущая подушками пальцев ее нежные тонкие волоски. Он готов здесь же, во дворе, снять с нее, вслед за платком, и покров, казалось, уже совершенно неуместного платья. Складки шелка вдруг показались излишне упруги, чтобы он без помех от ее локотков мог достигнуть подмышек, спины…
И он стал снимать с нее платье, оголяя широковатые белые плечи с красивым рельефом ключиц. И тут коленкой, – случайно ли? – она слегка подопнула его, но поздно! Уже окончательно сдавшись, она отрешенно отшатнулась к стене, встала чуть боком, прижавшись к ней, загораживая плечо подбородком, хотя уже понимала, что теперь вся ее крепость будет взята без боя, лишь почувствует на груди колючесть его щек и его подбородка, шепот его горячих и твердых, как пальцы, губ.
Лизавета, прижав его к своей груди, изогнула шею, запрокинула голову, глядя чуточку мимо, вскользь и прижмурившись. Она будто спрашивала совета у того, кто сейчас стоял за спиной Ивана и кто все медлил с ответом, точно сам разгадывая вдруг возникшую и оказавшуюся непростой для него самого загадкой: было ли это всем тем, что являлось долгими годами воспитания в себе целомудрия, ожидания счастья и аскетизма в необычной семье. Теперь ей самой было необходимо помочь и себе, и Ивану, чтобы, наконец, разрубить этот сложный, не имеющий ни конца, ни начала гордиев узел.
– Я о тебе и прежде того, как мы встретились, знала! – тихо прошептала она. – И за чудным медным веретеном, коим балуешься, точно игрушкой, в лавку твою посылала. Теперь оно мне и оберег, и подарок!
– Я тебе золотое сделаю. Обещаю, Лиза!..
– Золотого не надо! И серебряного! Бронзовое надо. Сотворишь ли такое?
– Сотворю!
– Сотвори. И еще одно – чугунное.
– Хорошо. Все что ни попросишь!
– Они разные весом, вращаются с разной скоростью и по-разному изменяют пространство…
– Что?..
– Это вихри… невидимые завитки…
– Не хочу сейчас слушать про это!
– Ты сделаешь их из отцовских пластин, я знаю их тайну… С веретенами я всегда буду рядом… Они оживляют пространство, делая в нем чудесные зеркала… Я уже гляделась в такое… В нем мы уже поженились!..
Бережно взяв ее пальцы, будто все еще пытавшиеся его оттолкнуть, он почувствовал через их трепет то, что, казалось ему, больше не могла дать ничья женская нежность. Он ощутил в них ее ни с чем более не схожую хрупкость и трепетность, и ее немедленную готовность ответить на его любовь и на его страсть. Вместе с тем он почувствовал и ее силу, способную и прясть, и прижать к себе с болью, но способную и оттолкнуть, если бы однажды в ней вдруг утихла любовь.
V
Она слышала и, может, видела, как стучит его сердце. Она, может, читала и даже видела его мысли, которые, конечно же, – и он теперь догадывался об этом, – тоже, как и все в мире, имели свои знаки и символы. Как их имели всюду каждая клетка и каждый атом, каждая живущая в мире плоть и каждый безжизненный предмет во всем их окружающем тонком загадочном пространстве, о котором она только что ему сообщила. Но разве сам он уже не постиг своих азов опыта соприкосновения с высшими силами? В том числе с теми, которые уже оберегали и его самого, и семью Молокановых? Да, но только в мире своей Лизаветы он ощущал себя уязвимым, точно ребенок, которого распеленали, чтобы произвести над ним свой ритуал, а затем запеленать в новые ткани, расшитые так, как он видел на наволочках в пирамиде ее пышных подушек. То есть словно вытрясти его прежнюю душу, чтобы взамен заполнить своей. И он уже был согласен на все, не теряя лишь одного: воли не отступиться от царя-императора и не принять противную совести клевету о нем как об антихристе. И он, Иван, не согласен на его безвременную кончину, о которой тут шепчут, будто уже коронуя его жену, тоже нелюбимую ими немку Екатерину. Да, да, да, он восстанет против любого, кто вершит свою волю без воли на то самого императора! И еще против того, – лихорадочно думал он, – чтобы кто-либо в мире, кроме самого императора, посягал бы на волю его, Ивана Протасова!..
Вьегожев, бывший свидетелем этой сцены, прочитал мысли Ивана в течение двух-трех секунд. Ровно столько времени прошло с тех пор, как Лизавета позволила ему запустить свои руки ей под одежду.
«О чем тут долго раздумывать?! – в сердцах и порыве мужской солидарности, про себя, но громко воскликнул Вьегожев. – Ну, вот что за зануда! Знай, несет в себе все о том же!..» – При этом он поправил наушники-шлем и прислушался:
…Вот если бы я в самом деле я смог подчинить себе силу зеркал! Да ведь все тут во власти Витка Завета! Вот если бы он поделился ею со смертным, тогда бы я разделил свою власть с государем, и вместе мы бы оказали влияние на события целого мира!..
«Целого мира! – передразнил Вьегожев. – Совладай, хотя бы, с этим хрупким препятствием – устрани стража ее нераспечатанной женской твердыни!»
…Видно, согласно призыву грядущего, Лизавета чуть вздрогнула и, вдруг четко различив все шумы и препятствия, что рождали двор, крыльцо и события в доме, уже ничего не желала слышать, кроме шепота о признании в любви у самого уха…
Вьегожев, в раздражении вздохнув, уже готов был выругаться, когда вдруг, что-то смекнув, быстро перевел режим наблюдения за объектами, вернув на экран вместо картинки просто чистый текст. Да, система «Сапфир» отчего-то заблокировала режим быстрого развития событий любовной сцены. Теперь же дела пошли куда как быстрее: «Аромат, исходивший от нее, от ее мытых в травяной настойке густых волос по-прежнему дурманил и влиял на сознание; но теперь показалось, что запах колдовской травы мгновенно закрепчал. Сейчас он был уверен, что и у этого запаха есть свои особые знаки и символы. «В сжатом клубке, – подумалось ему, – они начертают собой неведомые скрижали, докатятся до глубин мозга и там преобразуются в прототип реальной картины, в то, что ему еще только предстояло совершить наяву…
– Что за чертовщина! – уже ничего не понимая, проворчал Вьегожев и «покликал» одной из клавиш, отвечавших за сигнал скорости подачи информации.
…Значит, на его волю влияло что-то еще, кроме императора Петра и графа Томова, кроме созданного государем тайного общества, которому он также готов был покляться в верности. Главное, он не клялся тем, что было в нем и управляло им сейчас – любовью к этой девушке. И если бы сейчас Лизавете грозила опасность, он без колебаний пролил бы за нее всю кровь. Он взял губами ее локон и тут уже более не нашел сил терпеть. Он обнял ее всю жадно, до бедер. «Я пьян тобою, Лиза, пьян!..»
– Другой разговор! – вздохнул с облегчением Вьегожев
… – Не люблю пьяных! – загадкой озадачила она, прижатая им к стене, но за этим он угадал полноту желания ее молодого зрелого тела и что теперь оно вольет в себя и часть его, Ивана, души, растворив ее в себе навсегда, и, став ее половиной, он и сам без нее отныне будет слаб и никчемен…
– Уф!..
…Сейчас, сейчас они сольются, и к нему вернется ощущение его силы и его утерянной полноты, ощущение жизни и своего судьбоносного присутствия в ней. В этом, только в этом ключ всего смысла такой любви!.. Но Лизавета сейчас посмотрела на этот предмет иначе. Ей, кроме того, что она читала в сердце любимого – его разгоравшуюся страсть, было необходимо и другое: чтобы в нем не исчезало желание сделать больше хорошего для нее…
– В этом, должно быть, что-то есть! – тихо сказал себе Вьегожев, но в следующее мгновение вытаращил изумленные глаза.
«Какой ты быстрый!» – читал он. – «Почему ты такая? Зачем отрицаешь меня?» – «Отчего ты решил, что я сотворена только для тебя?» – с лукавинкой спросила она, прерывисто дыша; дыша со стыдом, к которому была готова.
– Ну, хоть так, слава богу! – сказал Вьегожев. – Хотя, наверное, лично я бы обиделся, если бы моя Макушаня взглянула на меня лишь как на капсулу семени!
…Еще она ощутит в себе и то, что, прежде создав в ней густое облачко знаков и символов, вольется в нее со стойким пахучим запахом – настоем целого луга трав. И будет их густой и долгий поток, а затем в нем начнется настоящая гонка за первенство прикосновения мужских ядрышков к ее ядрышкам жизни… Какие смешные!.. Вон их сколько!.. Их тысячи!.. И даже несравненно обильней!.. И все они как головастики! А мои ядрышки, их ожидая, уже размягчают свои оболочки, чтобы облечь победителей в лавры героев, а затем стать непреступной броней!.. Но что это?!.. Ядрышко делится на двое, делится дальше… И все дальше, и дальше!.. И в нем появляются черты плода!.. Как это здорово!.. Как это ладно…Как это просто… И как хорошо!.. Но все это чуть погодя, через несколько минут… Не сейчас… Она слишком поторопила события… На них указали ей ее зеркальные знаки… Хотя уже поздно… Ведь теперь она все поняла… И назад пути она не желает!.. Как не упустить из внимания ни одной важной детали, не забыв и о нем, поскольку он рядом и – мой!..»
– Вот те на! – опять проворчал Вьегожев. – Она, понимаешь ли, пожелала ребеночка, но все еще думает, что могла бы обойтись без мужчины?! Одним духом Витка, что позволил ей, живущей в восемнадцатом веке, заглянуть в процесс оплодотворения матки?!.. Эх! Познакомить бы тебя, Лизавета, с моей Макушаней, отправить бы к ней в лабораторию, где, создавая муляжи человеческих органов – и мужских, и женских, без разницы, – она описывает не только процессы вмешательства в них в случае разных несчастий, но и то, для чего они созданы господом, и какие в них протекают процессы! Вот уж подивила бы потом своих «сестриц» и «братцев» раскольников.
VI
«…Для меня сотворена! Для меня! – шептал Иван ей прямо в ухо. Она все еще пыталась оправлять складки платья, слабо убирая от себя его руку…
– Невероятно!
– Да уж! – услышал Вьегожев рядом и поймал обращенный на себя взор старшего лейтенанта Бирюкова. – Извини, старик! – сказал тот. – Но ты так возмущался, что мы тоже решили взглянуть, что там у теба за проблемы?
– Нет у меня никаких проблем. Но эта парочка!.. То есть, этот летописец, которого невесть где и за какие деньги нанял Иван Протасов, чтобы тот описал его жизнь, такого тут наворочал!..
– А я так считаю, что правильно! – отреагировала, выглянув из-за монитора, лейтенант Лисавина. – В таких делах спешка ни к чему. Оставим это для семейства кошачьих, это у них все быстро делается. Вот у нас, Олег Дмитриевич, в доме есть сумасшедший кошатник!..
Вьегожев, не слушая, махнул рукой и опять вперился в экран.
«…Будешь ли ты моей, Лиза?» – «Ну, почему ты решил?!» – уже совсем слабея и напоследок еще поупрямившись, выдохнула она. «Ты – моя!» – «Ой, погоди еще!.. Ой-юшки! – простонала она и затем быстро-быстро зашептала, сама прижимаясь к нему, теснее обхватывая руками. Он почувствовал в десяти точках на спине всю силу ее пальцев… – Ты разве не ведаешь, – говорила она, – что само слово «мое» придумано дьяволом. И… «вся нам общая сотворив есть господь?!..»
Они, все еще споря и торгуясь, при этом не разъединяясь и уже совсем не стесняя друг друга ни в чем, словно бы вступили в придуманную ими игру! – читал Вьегожев, здесь уже не веря ни единой строчке неизвестного автора. – Ее раскольничьи глаза все еще излучали насмешку над тем, кто был так далек от ее раскольничьей истины. «А если он сам не есть сосуд истины, то кто он есть для меня? – мимоходом думала она. – Игрушка!.. Утеха… назови ее хоть любовью!..» А он теснил ее там и тут, но всюду встречал ее пальцы, то разжимающие его хватку, то будто удваивая в ней силы. «Не торопись!.. Не столь быстро!» Она, отдаваясь ему, в душе не решалась сполна подчиниться неукротимой силе, заключенной в его сосуде, очень могучей силе, какую в нем еще познают другие, но не ведающей всей ее раскольничьей правды… «Должна ли я с этих пор остаться для него вечной загадкой? Или же как жена должна распахнуть перед ним всю свою душу, до крошки…» Но ведь он и без того уже знает часть ее тайны, и он близок к разгадке ее, похожей на тайну его непокорной души. Да, все просто: ведь ей быть «богородицей». При этом, как и во все времена, она примет часть убеждений того, кто становится женщине мужем, и это важно ради любви, семьи и потомства. Откуда она это знает? Да из этих вот знаков и символов, что, по сути, есть запечатленные в видимых образах мысли Создателя и его посланных ангелов во всех ипостасях, творящие все!.. И ее крохотную толику мыслей и чувств в огромном завитке мироздания, которые они даруют ей в виде желаний и неподражаемых ощущений, которые в это мгновение ей кажутся самым важным на свете, из всего, что когда-либо она пыталась постичь только мыслью… Он, ее добрый, сильный, нежный, страстный Иван, он тоже способен понять ее чувства…
– Вот, Лисавина, все ваше лицо! И нас, как ни крути-верти, не ввести в заблуждение! – не выдержал и придрался к соседке Бирюков. – За вашей правдой всегда стоит и какая-то кривда!
Она не ответила, уткнувшись в свой монитор. Тогда как Лизавета, словами автора, размышляла: «Вот и вся правда… Вот и вся истина… Вот и вся разница… Он и теперь думает о своем императоре. И навек будет стоять между этим «антихристом» и своей «христородицей» – будущей царицей раскольничьей всея земли Яика и Присибирья! Так написано ей на роду! Он уже совсем, совсем близок тем, что готов сейчас сотворить с ней новую жизнь. Смешной!.. В ней уже его плод, а он думает, что это еще впереди!..»
– Послушай, Олег! – сказал Бирюков. – Тут что-то не то! Такое ощущение, что в работу «Сапфира» вновь попал вирус подпрограммы «Фрактал», от которого генерал приказал на время оградить все наши цифровые мозги. Какая-то опять карусель, ей-богу!..
– А может, попросту эта ваша Лизавета страдает андрофобией – ненавидит мужчин. Страх перед Иваном у нее утихает на время, пока он исполняет для нее роль защитника, проявляет любовь и нежность, преданность. Вот… Тут сказано о таких, – зачитала Лисавина из источника, – что при малейших признаках исходящих для женщины и ее интересов даже неявной угрозы, выраженной снижением к ней внимания, грубоватых или рассеянных ответов на ее вопросы, элементов мужского раздражения и неудовольствия чем-либо, угадываемой скрытой агрессии против ее установок, сознание женщины может затопить страх и неприязнь.
– А как же ее желание забеременеть?
– Это ее установка, а он для нее – банк мужского начала!
– Ну, вам, Кристина, виднее!
– Тут и гадать нечего! Посмотрите на него. Ему бы свое дело сделать и все, а он еще размышляет: предаст ли тем самым своего императора или нет?!
– Ну-у! Тут ты сама себе противоречишь. То не спеши, то поспешай!
Не слушая дальше своих подчиненных, Вьегожев все же намотал на ус замечание Лисавиной, что не только сам образ жизни, характер и мировоззрение Лизаветы, но и особенности ее психики могли заставить подсистему перевода тестов из старинных источников «Кит-Акробат» тянуть всю эту резину. Он продолжил чтение.
«…Но нет, еще не подошла та минута… Еще нужны чувства, слова, уговоры, его тонкий обман и ее хитрость в ответ на него ее простодушие, будто она и в самом деле верит каждому его слову, поцелую или страстному вздоху… Все это очень необходимо… Чтобы это связало их крепче, а плод развивался как ему полагалось от бога. Это и есть их личный Виток Завета любви, и он состоялся так, как это им было предписано свыше! Не была бы она молоканшей, им обоим потребовалась бы еще целая свадьба, а до того – это жуткое сватовство… Но, бог миловал, и это ее миновало!..
Несмотря на ее любовь, она, словно бы, держала дистанцию. «Господи! – слышал мысли Ивана Вьегожев. – Но зачем ты родилась молоканшей!.. Одни с тобой муки!..» – «Дурачок! – смеялась она. – Или правды не видишь? И говоришь со мной так, будто мы уже поженились! И отчего ты расстроен? Ведь мы уже вместе! Пойдем, поклонись братьям и сестрам, Даниилу Филипповичу, основателю тверской секты, и ласково с ним поздоровайся!..» – «Потерпи, Лизонька, еще поздороваюсь!» – «Господи!.. Даниил Филиппович – костромской! Совсем все от тебя перепуталось!.. От сестриц и братцев, поди, вести хорошие… Ой!.. Погоди еще, хоть немножечко!.. И, поди, от Суслова тоже уж прибыли, от «христоса» дружеской секты… Зайдем, поди, в дом?» – «Да ты слышишь ли себя, о чем просишь?!.. И чем мы тут, любимая, заняты?!» – «А и сам ты, поди, оглох, ничего не слышишь, кроме моего стона?.. Господи, какой своевольный!.. Иди, зайди, поздоровайся. И послушай: просветли буйную голову!..» – «Нет уж, нынче тому не бывать! Вот теперь где ты у меня!.. Вся в моем кулаке! Взял и всю выжму, до капельки!..» – «Может, и душой заложиться?!» – уже чуть в тревоге зазвучал ее голос…»
«Все, еще немного, и – опростоволосится! – увидел Вьегожев текст, который отправил на почту Лисавиной Бирюков. – Ну, точно: у нее – антрофобия!» – «Не суди, да не судим будешь!.. Сам-то от меня не сбежал ли, когда давеча в кино приглашала? Какоморфобия налицо! Да, я чуть пышновата, и это тебя останавливает!» – «Тут случай особый: у тебя есть пистолет. А я человек осторожный!..» – «Значит, – «Макаров»-фобия»!..
Поморщившись, Вьегожев отключил систему наблюдения за почтой, поступающей на стол его подчиненных, и мысленно погрозил кулаком железному мозгу: «Погоди, мне сейчас не до шуток!» Тем не менее, его все настойчивее будоражила мысль: какой бы ни была эта фобия, но она и впрямь была налицо. Встретились два несовместимых создания. Но их явно объединила любовь. Значит, какой бы ни была его Макушаня, главное для успеха их отношений было зажечь в них обоих – пусть и на время – то чувство, объяснить которое может только любовь.
VII
«…Лизавета, – более не следя за перепалкой коллег, двигался дальше Вьегожев, – ничему не противилась. Но она, словно бы, наблюдала со стороны и терпела все, что бы он с нею ни делал. Она, уже заглянувшая немного вперед и все там увидевшая, теперь сравнивала все свои ощущения: те, что породило сознание, и те, что рождала в ней реальная грубая сила. И в том состоянии она будто бы прикоснулась к управлению временем, рассматривая себя и его изнутри и извне, возвращаясь из прошлого в явь и из яви пытаясь заглянуть в щелку будущего. А он, целуя ее, уже насмехался: «Ишь, размечталась меня спровадить! Я про любовь веду речи, а ты в веру свою обращаешь?! И в такую минуту! Ну, как я сейчас пойду в дом, когда пьян тобой так, что ты для меня одна на всем белом свете!.. Ну, будет, будет!.. Откройся! Так какой еще Даниил Филиппович?! И чего, скажи, Лизонька, ты со мной перепутала?!..» – «Ты и впрямь слышишь хоть, что реку тебе, горемычный?!..» – «Да почто он мне, твой Даниил Филиппович?!..» – «Говорю же, прознаешь! – отвечала она, точно в бреду, как заученно; а голос, дрожав, чуть срывался. – Аль не ведаешь, глупый, что в него уж как восемьдесят лет тому, еще до никонианства, вселился бог Саваоф?.. Боже, но что же ты делаешь!.. А одну заповедь хочешь ли? Сама тебе от него передам? Сейчас… Вот она… хочешь ли?..» – «Не хочу ни за что! Пьян тобою, былиночка!.. Ну, да ладно, давай поскорее!.. Чай, уважу жену!.. Да учти: не отступлюсь от себя, как поженимся!» На это она ответила назиданием: «А хмельного не пей! А плотского греха не твори! На другой не женись, а кто второй раз женат, живи с женой как с сестрой!..» – «Как хватает сил о том помнить?!.. Любовь у нас, Лизонька!.. Чай, уж и семью сотворили!..» – «Ой, до чего, гляжу, осмелел!.. А не женимый-то не женись, а женимый-то разженись!.. Погоди!.. Поумерься!.. Но это хоть слышал?!» – «Почто слышать глупости? Почто дважды жениться? Сплошь глупости!» – «Правда?» – «Лукавая! Ведь вкусила же яблока змия?.. Теперь будет у нас и семья, и ребеночек!..» – «Первородный грех – грех супружества!» – «Нет, Лизонька! У нас будет все по закону! Согласись на церковные узы!»
Лизавета со стоном то ли от его ласк, то ли от того, что он просил невозможного и оставался в глазах ее «замерзелым» слугой «антихриста», вдруг засмеялась. Но стала жарко целовать его лицо, шепча в глаза, в нос, в губы, в щеки и в уши: «Такой союз, глупый, нами отвергнут! И дети от церковного брака – не к утехе ли дьявола?!..»
Мелодично прозвучал сигнал, указавший на время сбора в кабинете полковника через полчаса, и Вьегожев, прекратив чтение, сел за составление предварительного отчета, а затем вслед за обоими своими сотрудниками направился на «разбор полетов».
– Дважды, к счастью, избежавший смерти депутат и заместитель убитого лидера партии Щорсова Борис Коган в настоящее время находится в больнице. Но последним, кто видел убитого был не он, а лидер конкурирующей партии Давид Ашотович Тасов. Личность довольно примечательная, – четко докладывал начальник отдела «Оксидан» капитан Хомякеев, держа в правой руке листок с тезисами выступления, а левой, чуть согнутой и подергивающейся в такт пламенной речи, поддерживал его. – Как выясняется, в свое время страдал калифинофобией – страхом красивых женщин. Но он воспитывался в строгой христианской, едва ли не сектантской семье и прошел обряд венчания с той, которую впервые увидел только в церкви, когда она, подняв фату, отвечала священнику: «Да», то есть на его вопрос о том, согласная ли она пойти за Давида. Сохранилась видеосъемка, как при этом, увидев перед собой писаную красавицу, жених упал в обморок… – Вот этот кадр! – продолжал Хомякеев, включив пультом экран монитора.
– Да уж! Та еще сценочка!
– Продолжайте, Валерий Ильич!
– Есть!.. Коротко говоря, уж каким образом, нам неведомо, но свою брачную ночь не на сегодня, так на завтра или позже жених отработал, и у него родился сын, правда, уже после развода. Этим недугом, скорее всего, объясняется и то обстоятельство, что этот отпрыск, Иванес Давидович Тасов унаследовал боязнь девственниц. Будучи очень видным парнем, можно даже сказать красавцем, учась в институте, он имел много поклонниц, но был замечен в связях только с более развязными опытными девицами. На одном из вечеров молодежи в особняке, устроенном Борисом Коганом, где его дочь Миреиль могла бы подобрать себе спутника жизни из числа отпрысков влиятельных лиц, она встретила Иванеса, сына депутата Давида Тасова. Судя по тому, что они тут же нашли общий язык и, согласно свидетелям, на достаточно продолжительное время уединялись в ее покоях, девушка эта не была невинной.
– Разумеется, иначе Иванес не подступился бы к ней и на пушечный выстрел! – сказала лейтенант Лисавина.
– Да! С девственницами надо держать ухо востро! – добавил старший лейтенант Бирюков.
– Но интересно то, – продолжал Хомякеев, – что и Миреиль Коган оказалась той еще штучкой! Доподлинно известно, что она страдает гинофобией – не переносит женщин и не имеет ни одной подруги. Неудивительно, что она с такой страстью ухватилась за привязанность к ней Иванеса, нашедшего в ней родственную душу, который, как, видно, она и заметила, всюду пытался увернуться от предлагаемых ему знакомств с разными прелестными девушками.