Адмирал Империи – 60

Глава 1

Место действия: звездная система HD 35795, созвездие «Ориона».

Национальное название: «Новая Москва» – сектор Российской Империи.

Нынешний статус: контролируется силами первого министра Грауса.

Точка пространства: центральная планета Новая Москва-3. Командный центр сил планетарной обороны.

Дата: 17 августа 2215 года.

Птолемей сидел в кресле и смотрел на голографическую карту системы, где красные точки вражеской эскадры неумолимо ползли к голубой сфере столичной планеты, и в этом медленном, неотвратимом движении было что-то гипнотическое, что-то завораживающее – так, наверное, кролик смотрит на приближающегося удава, не в силах ни отвести взгляд, ни сдвинуться с места. Три с половиной часа назад он отправил барона фон Щецина на миссию, которая должна была стать его козырем в грядущей партии, его тайным оружием и последним аргументом в споре, где ставкой была не просто власть – ставкой была жизнь…

Командный центр планетарной обороны жил своей размеренной жизнью – или, точнее, делал вид, что живёт размеренной жизнью, потому что на самом деле напряжение здесь висело в воздухе, словно предгрозовая духота. Десятки офицеров склонялись над терминалами, и их пальцы бегали по сенсорным панелям с той особой сосредоточенностью, которая выдаёт людей, изо всех сил старающихся не думать о надвигающейся катастрофе, сосредоточиться на мелочах, на рутине, на привычных действиях, потому что думать о том, что может случиться через несколько часов, было слишком страшно. Они обменивались приглушёнными репликами – короткими фразами профессионалов, и в этих репликах звучало то, что никто не решался произнести вслух: тревога.

Полковник Савельев регулярно докладывал о перемещениях вражеской эскадры, и его голос звучал бесстрастно, как и положено опытному штабисту, прошедшему не одну кампанию и научившемуся держать эмоции при себе, но Птолемей замечал – он всегда замечал такие вещи, это было частью его таланта, его проклятия – как иногда полковник украдкой бросает взгляд на карту, и в этих взглядах, быстрых и почти незаметных, читалось то, что не пробивалось в голосе: понимание того, насколько серьёзна ситуация.

Генерал Боков стоял у тактического стола, сложив руки за спиной в классической военной позе, которую он, вероятно, принял ещё в кадетском корпусе и с тех пор не менял – потому что она давала ощущение контроля, ощущение порядка посреди хаоса. Его пышные усы – предмет тайной гордости генерала, усы, которые он холил и лелеял, как другие люди холят породистых собак или коллекции редких монет – подрагивали при каждом слове, и это было единственным признаком того, что за маской невозмутимости скрывается живой человек с живыми нервами, человек, который тоже не знает, чем всё закончится.

Время от времени генерал отдавал распоряжения своим подчинённым, и голос его звучал ровно и уверенно, как и положено голосу командира, но Птолемей видел – опять же, он всегда видел – как напряжены плечи генерала под мундиром, как сжаты его челюсти, как поблёскивает испарина на лбу.

Но сам Птолемей не мог успокоиться, несмотря на полкилометра поверхности над головой. И не сама эскадра Хромцовой была этому причиной.

Он сидел в командирском кресле – массивном, обитом чёрной кожей, с высокой спинкой и широкими подлокотниками, усеянными кнопками управления, кресле, которое было спроектировано так, чтобы внушать уверенность и силу, чтобы тот, кто сидит в нём, чувствовал себя хозяином положения, вершителем судеб – и смотрел на личный тактический экран. Экран был разделён на несколько секторов: в одном медленно вращалась уменьшенная копия системной карты, в другом бежали бесконечные столбцы цифр – данные телеметрии с орбитальных станций, показатели готовности батарей, расчётные траектории движения.

В третьем секторе транслировались новостные ленты со столичной планеты, и именно этот третий сектор, этот небольшой прямоугольник мерцающего света, заставлял пальцы первого министра непроизвольно впиваться в подлокотники, заставлял скулы каменеть от напряжения, а глаза – сужаться в узкие щёлочки.

«…беспрецедентные сцены на улицах столицы!» – захлёбывалась молодая журналистка, стоявшая на фоне человеческого моря, которое колыхалось за её спиной, как живой организм, как единое существо, состоящее из тысяч тел и голосов. Её лицо раскраснелось от возбуждения, глаза блестели тем особым блеском, который появляется у репортёров, когда они чувствуют что стали свидетелями чего-то, что войдёт в учебники. Её волосы, наверняка тщательно уложенные утром перед выходом из дома, растрепались от ветра и толкотни, выбившиеся пряди липли к вспотевшему лбу, но она этого не замечала, слишком захваченная происходящим и слишком увлечённая своей ролью глашатая истории.

Камера парящего дрона демонстрировал людской поток, который толкал, давил, грозил в любой момент опрокинуть и затоптать отчаянную девушку.

– «Тысячи горожан вышли на улицы, чтобы приветствовать приближение флота императора! Посмотрите на эти лица, на эту радость, на этот неподдельный энтузиазм! Столица не видела ничего подобного со времён…»

Камера послушно повернулась, демонстрируя толпу во всей её пугающей массе. Люди всех возрастов – от седовласых стариков, которые помнили ещё времена восшествия на престол императора Константина, до подростков в форменных курточках столичных лицеев, для которых вся эта война была захватывающим приключением, а не трагедией – заполняли улицу от стены до стены, от витрин магазинов до фасадов жилых домов. Они размахивали флагами – не официальными правительственными штандартами, отпечатанными на фабриках по государственному заказу, а самодельными, с криво нарисованным императорским гербом.

Некоторые держали портреты – и Птолемей с отвращением, с физическим отвращением, от которого скрутило желудок, узнал детское лицо восьмилетнего мальчишки, которого эти идиоты, эти безмозглые бараны считали своим государем. Светловолосый ребёнок с серьёзными глазами, с чуть оттопыренными ушами и ямочками на щеках – ребёнок, которому место было в школе, за партой с учебниками, а не на троне величайшей Империи человечества.

Скандирование толпы пробивалось сквозь гул, сквозь шум ветра в микрофоне, сквозь все помехи – настойчивое, ритмичное, похожее на биение огромного сердца:

«Да здравствует император! Долой узурпатора! Да здравствует Иван! Смерть Граусу!»

Смерть.

Они желали ему смерти – открыто, на камеры, не стесняясь и не скрываясь, выкрикивая это слово с такой радостью, с таким упоением, словно оно было не проклятием, а благословением. Словно он, Птолемей Граус, был не главой государства, не человеком, который до этого годами тащил на себе эту неблагодарную ношу по управлению ста тридцатью звездными системами, а каким-то преступником, каким-то чудовищем, заслуживающим не просто отставки – а казни.

Птолемей почувствовал, как жар гнева поднимается от груди к горлу, как кровь приливает к лицу, а пальцы сами собой сжимаются в кулаки. Он заставил себя сделать глубокий вдох, наполняя лёгкие стерильным воздухом бункера, задержал его на три секунды – старый приём для контроля эмоций. Медленно выдохнул через сжатые зубы, чувствуя, как горячий воздух выходит из груди, унося с собой часть гнева, часть боли.

Не время для эмоций. Не место для слабости. Гнев – плохой советчик, особенно когда враг у ворот, когда каждое решение может оказаться последним.

Птолемей переключил канал, и картинка на экране сменилась, но легче от этого не стало.

«…полиция пытается оттеснить демонстрантов от правительственного квартала», – докладывал другой репортёр, мужчина средних лет в строгом костюме, с тем профессионально-озабоченным выражением лица, которое вырабатывается у журналистов после десятилетий работы в горячих точках, после сотен репортажей о катастрофах, войнах и революциях. Это было лицо человека, который научился говорить о трагедиях тоном прогноза погоды, потому что иначе сойдёшь с ума от всего, что приходится видеть и рассказывать.

Позади него разворачивалась картина, которая могла бы украсить любой учебник по истории гражданских беспорядков: синие вспышки силовых дубинок, прочерчивающие воздух светящимися дугами; белые облачка слезоточивого газа, расползающиеся над толпой, как призраки, как предвестники чего-то худшего; тёмные фигуры в полицейской броне, выстроившиеся в шеренгу, сдерживающие натиск человеческого моря.

– «Как вы можете видеть, ситуация накаляется с каждой минутой. Полицейские применяют спецсредства, но демонстранты не отступают – напротив, их становится всё больше, они прибывают со всех концов города, словно повинуясь какому-то неслышному зову. Есть сведения о столкновениях и пострадавших с обеих сторон. По неподтверждённым данным, несколько полицейских машин были перевёрнуты и подожжены в районе Комсомольского шоссе, и это только начало…»

Камера качнулась, показав горящий автомобиль – чёрный дым поднимался в утреннее небо, оранжевые языки пламени жадно лизали искорёженный металл, отбрасывая на лица окружающих людей зловещие багровые блики. Вокруг танцевали силуэты – не то демонстранты, празднующие маленькую победу, не то полицейские, пытающиеся оттеснить толпу от горящей машины, не то просто зеваки, которых всегда притягивает чужая беда, чужое горе, чужой огонь.

Да, нижние уровни Москва–сити уже было не унять…

Птолемей переключил снова, и на экране появилось лицо ведущей официального государственного канала – молодой женщины с безупречной причёской, ни один волосок которой не посмел выбиться из идеальной укладки, с безупречным макияжем, скрывавшим любые следы усталости или беспокойства, в безупречно сидящем костюме, словно сшитом специально для этого момента.

«…источники в правительстве сообщают, что первый министр Граус лично координирует оборону столичной планеты», – вещала она с тщательно отрепетированной уверенностью, с той особой интонацией, которая должна была внушать зрителям спокойствие и веру в то, что всё под контролем. – «Гражданам рекомендуется сохранять спокойствие и не поддаваться на провокации экстремистских элементов. Силы правопорядка полностью контролируют ситуацию. Орбитальная оборона находится в полной боевой готовности и способна отразить любую угрозу извне. Первый министр выступит с обращением к народу в ближайшее время…»

Выступит с обращением. Птолемей едва не рассмеялся тем смехом, который больше был похож на рыдание. Какое обращение? Что он скажет вот этим людям, которые желают ему смерти? Что он скажет толпам, которые танцуют на улицах в ожидании врага, как невеста в ожидании жениха?

И снова палец на сенсоре, новый канал, новая картинка – но везде одно и то же, везде радость и ненависть, радость от его грядущего падения и ненависть к нему, к тому, что он олицетворяет.

«…а вот эксклюзивные кадры с площади Кутузова!» – возбуждённый голос, почти срывающийся на визг, дрожащая картинка, снятая явно на личный коммуникатор кем-то из толпы. Качество изображения было отвратительным – зернистое, размытое, с постоянными рывками и скачками, словно камера билась в припадке, – но то, что показывали эти кадры, было достаточно чётким, чтобы Птолемей почувствовал, как желчь поднимается к горлу.

– «Толпа только что опрокинула статую первого министра Грауса! Ту самую, которую установили по распоряжению Сената всего три недели тому назад! Смотрите, смотрите, люди танцуют на ее обломках!»

Камера показала бронзовую голову Птолемея, отделённую от тела и валяющуюся на мостовой, как выброшенный мусор, как ненужный хлам. А какой-то парень в рваных джинсах и майке с непристойной надписью пинал её ногой, толпа же вокруг хохотала – тем заливистым, неудержимым хохотом, который бывает у людей, сбросивших тяжёлую ношу, освободившихся от чего-то, что давило на них долгие годы. Кто-то взобрался на опустевший постамент и размахивал императорским штандартом; кто-то поливал обломки статуи какой-то жидкостью – судя по цвету, пивом; кто-то выкрикивал лозунги, которые подхватывала толпа…

Птолемей выключил экран резким движением, словно хотел ударить его, разбить вдребезги, уничтожить вместе со всем, что он показывал.

Несколько секунд он сидел неподвижно, глядя в пустоту перед собой, и в этой пустоте не было ничего – ни мыслей, ни планов. Руки лежали на подлокотниках – неподвижные, напряжённые, словно высеченные из камня. В висках стучала кровь, отбивая ритм, похожий на похоронный марш.

Неблагодарные твари. Эта мысль пришла первой. Неблагодарные, тупые, слепые твари, стадо, которое бежит за любым, кто громче блеет, толпа, которая не способна думать, не способна помнить, не способна ценить то, что для неё делают.

Он дал им стабильность – во время хаоса гражданской войны, после всех этих бесконечных переворотов и контрпереворотов, когда власть переходила из рук в руки, как мячик в детской игре, и никто не знал, что будет завтра, кто будет править завтра, будет ли вообще это «завтра». Он удерживал Империю от окончательного распада – ценой бессонных ночей, ценой здоровья, которое таяло с каждым днем, ценой отсутствия простых человеческих радостей. И как они ему отплатили?

Пляшут на обломках. Желают смерти. Радуются приходу врага, который, если победит, устроит такую резню, что нынешние беспорядки покажутся детским утренником. Но разве они думают об этом? Разве они способны думать хоть о чём-то, кроме сиюминутных эмоций и этой пьянящей радости разрушения?

Нет. Конечно, нет.

Птолемей заставил себя думать рационально, отодвигая эмоции в сторону, загоняя их в тот дальний угол сознания, где они не могли помешать. Это было трудно – гнев продолжал бушевать внутри, требуя выхода, но он научился, когда это было необходимо, превращать его в холодную, расчётливую решимость.

Не может быть, чтобы столько людей – действительно тысячи и десятки тысяч – искренне ненавидели его. Он ведь не делал ничего плохого, ничего такого, что заслуживало бы подобной ненависти. Он не устраивал массовых репрессий, не морил голодом, не сжигал города. Он был справедлив – строг, но справедлив. Наказывал виновных, награждал достойных. Следовал закону – своему закону, да, но всё-таки закону.

Откуда же эта ненависть? Откуда эти толпы и крики о смерти?

Спящие ячейки – вот ответ, который приносил хоть какое-то утешение. Агенты влияния его многочисленных врагов, – профессиональные провокаторы, которые ждали своего часа, вербовали недовольных и готовили этот спектакль для камер. Именно они вывели на улицы горстку крикунов – может быть, несколько сотен, может быть, тысячу – и создали иллюзию массового протеста.

Да, именно так. Большинство жителей столицы по-прежнему лояльны, по-прежнему благодарны за всё, что он для них сделал. Просто это большинство сидит по домам или находятся на работе, как и положено законопослушным гражданам в такое время, а на улицы вышли провокаторы и их жертвы – наивные дурачки из нижнего сектора, которых легко увлечь красивыми лозунгами, а также молодёжь, которая жаждет приключений и не понимает, чем эти приключения могут закончиться.

Эта мысль принесла некоторое облегчение – не полное, потому что где-то в глубине сознания первого министра продолжал шевелиться червячок сомнения, нашёптывая, что всё не так просто, но достаточное, чтобы дышать стало немного легче.

Однако другая мысль – еще более тревожная, тут же заняла её место, вползая в сознание Грауса, как змея в нору.

Если враг имеет спящие ячейки среди простых горожан, почему бы ему не иметь их среди тех, кто ближе? Кто имеет доступ к первому министру, каждый день видит его, встречает его в коридорах, знает его планы?

Птолемей машинально обвёл взглядом командный центр, и этот взгляд был взглядом человека, который разучился доверять, и который в каждом лице видит потенциального предателя. Офицеры за терминалами, операторы связи – монотонные голоса, передающие приказы и получающие доклады. Охранники у дверей – застывшие статуи в тяжёлых бронескафах, с оружием наизготовку. Генерал Боков со своим адъютантом – стоят у тактического стола, обсуждают что-то вполголоса.

Каждый из них прошёл проверку на лояльность – многоуровневую, тщательную, с детекторами лжи и анализом биометрических данных. Каждый из присутствующих имел безупречное личное дело, биографию и рекомендации от таких же безупречных начальников.

Эти ребята действительно верны.

Его взгляд остановился на массивных дверях командного центра – тех самых, через которые он вошёл несколько часов назад, когда мир ещё казался управляемым. За этими дверями – коридор с ещё не одним постом охраны. Многоуровневая система безопасности – сканеры сетчатки, которые невозможно обмануть, сканеры отпечатков пальцев, анализаторы ДНК. Детекторы металла, взрывчатки, способные уловить миллиграмм пластита.

Здесь он был в безопасности – насколько вообще может быть в безопасности человек, которого ненавидят. Здесь, а не в башне «Кремлёвская» – там, наверху, где любой уборщик теперь, после увиденного в новостях, мог оказаться убийцей, где каждое окно было потенциальной точкой для снайпера, а каждый коридор мог скрывать засаду.

Первый министр решил, что останется здесь. До конца кризиса он не покинет командный центр. Пусть наверху бушуют толпы, сносят его памятники и жгут машины. Пусть агенты врага безрезультатно рыщут в поисках возможности нанести удар. Пусть весь мир катится к чертям собачьим. Здесь они его не достанут…

– Господин первый министр?

Голос секретаря вырвал Птолемея из размышлений, вернул его из мира страхов и подозрений в реальность. Его личный секретарь по фамилии Кучерявенко всё это время стоял в отдалении, старательно изображая невидимость, как и положено, – стоял и ждал, когда начальник обратит на него внимание или отдаст какое-нибудь распоряжение.

– Что? – голос прозвучал резче, чем Птолемей намеревался, и секретарь вздрогнул – едва заметно, но первый министр это уловил.

– Вам приготовили помещение для отдыха, – произнёс Кучерявенко осторожно, словно обращался к хищнику, который может в любой момент наброситься. – Вы на ногах уже несколько часов. Возможно, стоит немного отдохнуть, привести себя в порядок?

Птолемей хотел было отмахнуться – какой тут отдых, когда враг приближается, когда столица бурлит и всё идёт к чертям? – но затем задумался, и мысль, которая пришла ему в голову, заставила его пересмотреть первоначальную реакцию. Действительно, сколько он уже не принимал душ и не менял одежду, которая уже пропиталась потом и запахом тревоги?

Он чувствовал себя измотанным – не столько физически, сколько эмоционально. Слишком много потрясений за слишком короткое время. А ещё Птолемей понял, что ему нужно побыть одному. Хотя ненадолго. Вдали от этих глаз, которые смотрят и оценивают. И от этих ушей, которые ловят каждое слово.

– Хорошо, – произнёс он, поднимаясь из кресла, он сидел неподвижно слишком долго. – Проводи меня. Генерал Боков!

Усатый генерал повернулся и вытянулся по стойке «смирно» – движение было отработанным, вбитым в тело за сорок лет армейской службы.

– Да, господин первый министр?

– Я буду в своих личных апартаментах. Если что-то изменится – немедленно докладывайте. – Птолемей помедлил. – И сообщите, когда вернётся барон фон Щецин.

– Слушаюсь, господин первый министр…

Глава 2

Место действия: звездная система HD 35795, созвездие «Ориона».

Национальное название: «Новая Москва» – сектор Российской Империи.

Нынешний статус: контролируется силами первого министра Грауса.

Точка пространства: центральная планета Новая Москва-3. Командный центр сил планетарной обороны.

Дата: 17 августа 2215 года.

Птолемей кивнул и направился к боковой двери, ведущей в жилой сектор бункера. Кучерявенко семенил следом, прижимая к груди неизменный планшет – универсальный инструмент современного чиновника, без которого тот чувствовал себя голым и беззащитным.

Помещение, отведённое для первого министра, оказалось небольшим, но функциональным – насколько вообще может быть функциональным помещение в военном бункере, спроектированном для выживания, а не для комфорта. Спальня с широкой кроватью, обтянутой серым армейским бельём – практичным, прочным, начисто лишённым индивидуальности, бельём, которое одинаково хорошо подходило для генерала и для рядового, для первого министра и для последнего техника. Санузел с душевой кабиной из матовой нержавеющей стали, сверкающей холодным светом ламп. Небольшой рабочий кабинет с терминалом связи и письменным столом из синтетического дерева, которое выглядело почти как настоящее, но не пахло деревом и не скрипело под пальцами.

Стены были выкрашены в бледно-зелёный цвет – психологи утверждали, что этот оттенок снижает тревожность и способствует концентрации, хотя Птолемей сомневался, что какой-либо цвет способен помочь в его нынешней ситуации. Освещение – мягкое, рассеянное, имитирующее естественный свет, хотя до естественного света отсюда было полкилометра скальной породы. На экране напротив кровати транслировалась панорама города на рассвете: солнце поднималось над горизонтом, заливая крыши небоскрёбов золотистым светом, и это было красиво – и абсолютно бесполезно, потому что Птолемей знал, что творится там, под этим красивым небом.

Первым делом он прошёл в санузел и включил воду. Горячие струи ударили по плечам, и он почувствовал, как напряжение, сковывавшее тело последние часы, начинает понемногу отступать. Пар заполнил кабину, окутывая его влажным теплом, создавая иллюзию уединения, защищённости, покоя.

Птолемей стоял под душем, закрыв глаза, и позволял воде смывать всё то, что накопилось за эти бесконечные часы. В голове было странно пусто – словно все мысли временно отступили, давая передышку измученному разуму, словно горячая вода вымывала их вместе с потом и грязью.

Где-то там, наверху, толпы скандировали лозунги о его смерти, а полиция разгоняла демонстрантов слезоточивым газом и силовыми дубинками, горели машины и бились витрины, и неблагодарные люди праздновали то, что казалось им освобождением…

Птолемей выключил воду и вышел из кабины. Вытерся грубым армейским полотенцем, которое царапало кожу, но при этом давало странное ощущение реальности. Посмотрел на своё отражение в зеркале.

Покрасневшие глаза с сеткой лопнувших капилляров. Морщины, которых, казалось, стало больше за последние часы – или он просто раньше не обращал на них внимания? Седина на висках, которая расползалась всё дальше с каждым месяцем, с каждым кризисом.

Он отвернулся от зеркала – смотреть на это отражение было неприятно – и прошёл в кабинет.

Кучерявенко ждал у двери, застыв в позе почтительного ожидания, которую, вероятно, отрабатывал перед зеркалом.

– Организуй связь с «Агамемноном», – приказал Птолемей, садясь за стол и чувствуя, как тело благодарно расслабляется в удобном кресле. – И принеси вина. Деметрийского, если найдётся. И что-нибудь поесть.

– Слушаюсь, господин первый министр.

Секретарь выскользнул за дверь – бесшумно, как тень, – и Птолемей остался один. Несколько минут он просто сидел, глядя на пустой экран терминала и наслаждаясь тишиной. Тишина была роскошью, которую он редко мог себе позволить – всегда кто-то говорил, докладывал, просил, требовал.

Затем экран ожил, мигнул, и на нём появилось лицо капитана первого ранга Вержбицкого – командира линкора «Агамемнон».

– Господин первый министр. Докладываю: «Агамемнон» приведён в полную боевую готовность. Все системы функционируют штатно. Главный калибр прошёл проверку, торпедные аппараты заряжены, щиты настроены на максимальную мощность. Экипаж полностью укомплектован, все на борту.

– Топливо? – перебил Птолемей, переходя сразу к главному.

– Баки заполнены. – Вержбицкий на мгновение скосил глаза куда-то в сторону, сверяясь с данными на невидимом экране. – Достаточно для манёвров в пределах системы и участия в возможном сражении.

– Статус готовности к отлёту?

– Корабль готов в любой момент. Двигатели прогреты, реакторы на штатной мощности. По вашему приказу можем начать движение в течение трех минут.

– Хорошо. – Птолемей позволил себе лёгкую улыбку – не искреннюю, но достаточно убедительную. – Превосходная работа, капитан. Оставайтесь на связи. Я свяжусь с вами позже с конкретными инструкциями.

– Слушаюсь.

Экран погас, и Птолемей откинулся на спинку кресла, закрыв глаза.

«Агамемнон» готов. Линкор – его личный флагман, один из мощнейших кораблей имперского флота – был страховкой, последней линией отступления, если всё пойдёт совсем плохо. Не то чтобы он планировал бежать – нет, конечно нет, первый министр Российской Империи не бежит от врага, это было бы немыслимо, непростительно, политическое самоубийство. Но иметь возможность отступить в случае крайней необходимости – это совсем другое дело. Это не трусость, это предусмотрительность и мудрость опытного политика, который знает, что мёртвые герои не выигрывают войн.