Завещание Матрёшки

Пролог: До

Орбитальная станция «Вавилон» За один год до событий

Лук.

Обычный репчатый лук – жёлтый, с сухой шелухой, которая хрустела под пальцами Маркуса. Он привёз его с последнего грузовика, спрятал в личном контейнере между носками и запасным фильтром для скафандра. Контрабанда, если честно. Свежие продукты полагались только медперсоналу и беременным. Маркус не был ни тем, ни другим.

– Ли, – позвал он, не оборачиваясь. – Ты знаешь, что лук – это единственный овощ, который заставляет людей плакать?

– Это не совсем так, – откликнулась она из угла, где боролась с отчётом по семантическим структурам внеземного происхождения. Теоретического, разумеется. Всё ещё теоретического. – Хрен тоже. И острый перец, если попадёт в глаза.

– Хрен – это корень. Перец – это насилие. – Он снял очередной слой шелухи, и тот закружился в слабом потоке вентиляции, как крошечный золотистый парус. – А лук – это драма. Честная, древняя, со слезами.

Лира оторвалась от экрана. Свет рабочей панели отбрасывал синеватые тени на её лицо, и она потёрла глаза – не от лука, просто устала. Четырнадцать часов за дешифровкой паттернов, которые могли быть чем угодно: шумом далёких пульсаров, эхом Большого взрыва, или – её тайная, глупая надежда – чем-то осмысленным.

Ничего осмысленного пока не нашлось. За восемь лет – ни одного подтверждённого сигнала.

Но Маркус готовил ужин, и от этого мир становился немного менее пустым.

Их жилой модуль был стандартным: восемнадцать квадратных метров на двоих, если не считать санузла и крошечного закутка, который станционные остряки называли «кухней». Стены цвета слоновой кости – кто-то в отделе психологического комфорта решил, что это успокаивает. Под потолком тянулись трубы климат-контроля, и если прислушаться, можно было различить далёкий гул станции: вентиляция, рециркуляция, жизнеобеспечение. Механическое сердцебиение «Вавилона», которое Лира давно перестала замечать.

Зато она замечала Маркуса.

Его широкие плечи – слишком широкие для станционных коридоров, он вечно задевал переборки. Его руки, которые двигались над разделочной доской с неожиданной грацией. Он был инженером, специалистом по термоядерным системам, и его пальцы умели разбирать реакторы на атомы и собирать обратно, но сейчас они нарезали лук – тонкими полукольцами, как его научила мать.

Его мать умерла шестнадцать лет назад, ещё на Земле. Он редко о ней говорил. Но когда готовил – особенно когда готовил с луком – Лира видела, как его лицо меняется. Мягче. Дальше.

– Маркус.

– М-м?

– Ты плачешь.

– Это лук, Ли. – Он шмыгнул носом, нарочито громко. – Драма. Я же объяснял.

Она улыбнулась и вернулась к отчёту, но буквы расплывались. Усталость была глубокой, той разновидности, которая не лечится сном. Восемь лет поиска. Восемь лет тишины. Каждый день – прогон алгоритмов, фильтрация шума, анализ аномалий. Каждый день – ничего.

Иногда она задавалась вопросом: что, если они одни? Вся эта бесконечность – пустая. Мёртвые камни, ледяные облака, звёзды, которые горят и гаснут без свидетелей. Что, если разум – просто ошибка эволюции, случайный сбой в термодинамике, плесень на крошечном камешке у заурядной звезды?

Мысль была невыносимой. Поэтому Лира продолжала искать.

– Готово через двадцать минут, – сообщил Маркус. – Если не взорвётся.

– Что именно?

– Всё. Жизнь. Ужин. – Он бросил лук на сковороду, и раздалось шипение – громкое, весёлое, совершенно неуместное на орбитальной станции в тридцати миллионах километров от ближайшей кухни с газовой плитой. Маркус ухитрился раздобыть настоящую чугунную сковороду. Контрабанда, как и лук. – Помнишь, как в первый раз?

– Когда ты поджёг модуль?

– Я не поджёг. Я активировал термическую аномалию. – Он помешивал лук деревянной лопаткой, тоже контрабандной. – И пожарная система сработала штатно. Всего-то два часа в скафандрах, пока модуль проветривался.

– Романтика.

– Именно. – Он обернулся, и его глаза блестели – от лука, конечно, только от лука. – Ты сказала «да» после того ужина.

– Я сказала «да», потому что ты рисковал жизнью ради пасты с грибами.

– Это были шампиньоны. Настоящие, с Земли. Я три месяца их прятал.

– Они были зелёные.

– Пенициллин, Ли. Полезно для здоровья.

Она рассмеялась – впервые за день. Смех вышел хриплым, будто она забыла, как это делается.

Маркус снова отвернулся к плите, и Лира смотрела на его спину – на то, как двигаются лопатки под тонкой тканью футболки, как напрягаются мышцы предплечий. Семь лет вместе. Три года в браке. Иногда она просыпалась среди ночи, слышала его дыхание рядом и не могла поверить, что это реально.

Что кто-то выбрал её. Что кто-то остался.

Её мать не осталась. Ушла, когда Лире было четырнадцать, – без записки, без объяснений. Просто исчезла. Лира до сих пор помнила запах её духов: что-то цветочное, удушливое. И тишину дома после.

Она никогда не рассказывала Маркусу всё. Он знал про уход – но не про то, как Лира потом три года боялась закрывать глаза, потому что в темноте приходил голос: ты недостаточно хороша, поэтому она ушла.

Не рассказывала и про эпизод в двадцать четыре. Психотический срыв – так это называлось в медицинских документах. Неделя в клинике. Голоса, которые не были голосами. Уверенность, что она расшифровала сигнал, которого не существовало. Паттерны, которые складывались в слова, которые складывались в послание – и потом рассыпались в белый шум, когда лекарства подействовали.

Она до сих пор не знала, что было страшнее: потерять разум или вернуть его. Понять, что всё, во что она верила, было галлюцинацией. Что она сама – ненадёжный свидетель собственного сознания.

Маркус знал про диагноз. «Компенсированное расстройство, без рецидивов» – так значилось в её файле. Он никогда не спрашивал подробностей. Просто однажды сказал: «Ли, мы все немного сломанные. Главное – подходить друг другу по трещинам».

Дурацкая фраза. Она плакала полчаса.

– Эй. – Его голос выдернул её обратно. – Ты где?

– Здесь. – Она моргнула, прогоняя воспоминания. – Думала о трещинах.

– Хорошие или плохие?

– Наши.

Он улыбнулся – той улыбкой, которая была только для неё. Не широкой, не показной. Просто мягкий изгиб губ, морщинки у глаз. Ему тридцать девять, и морщины становились глубже, и седина пробивалась на висках, и она любила его сильнее с каждым годом. Это пугало. Любовь всегда пугала – она знала, как это работает. Чем больше вкладываешь, тем больнее терять.

– Иди сюда, – сказал он. – Поможешь.

Она отложила планшет и подошла. Модуль был крошечным – три шага от рабочего угла до кухонного. Запах лука бил в нос, сладковатый и острый одновременно. На плите что-то булькало в кастрюле – соус, судя по цвету. Томатный. Откуда он взял помидоры, она не хотела спрашивать.

– Держи. – Он протянул ей нож. – Нарежь перец.

– Я плохо режу.

– Знаю. Но мне нравится смотреть, как ты стараешься.

Она закатила глаза, но взяла нож. Болгарский перец – красный, глянцевый – лежал на доске, как ювелирное украшение. Она не помнила, когда в последний раз видела настоящий перец. Годы. Всё, что подавали в столовой «Вавилона», было сублимированным, восстановленным, напечатанным. Еда, которая выглядела как еда и даже почти пахла как еда, но никогда не ощущалась как еда.

А этот перец – ощущался. Хрустящий. Сочный. Настоящий.

Она начала резать – неровно, как и предупреждала. Маркус стоял рядом, помешивая соус, и их локти иногда соприкасались. Тепло. Запах его кожи под дешёвым станционным мылом. Звук шипящего масла.

– Я получил назначение, – сказал он.

Нож замер.

– Какое?

– Меркурий. «Калорис-9». – Он не смотрел на неё. – Проект «Прометей». Термоядерный комплекс на терминаторе. Им нужен специалист по магнитному удержанию, и они выбрали меня.

Меркурий. Она знала про проект – кто не знал? Первый шаг к добыче гелия-3 в промышленных масштабах. Первый постоянный форпост в зоне, где температура прыгает от минус ста ночью до плюс четырёхсот на солнце. Первый реактор, способный выжить в таких условиях.

Опасно. Престижно. Далеко.

Восемь месяцев лёта от «Вавилона». Три года контракта. Связь – с задержкой в семь минут в лучшие дни, пятьдесят три в худшие.

Три года.

– Когда? – спросила она. Голос не дрогнул. Почти.

– Через шесть месяцев. Может, четыре, если ускорят монтаж.

Она положила нож. Перец остался недорезанным – красные ломтики на белой доске, как капли чего-то.

– Ты согласился?

– Я сказал, что обсужу с тобой.

– Но ты уже решил.

Он наконец повернулся. Глаза красные – от лука. От лука, конечно.

– Ли. Это шанс. Один на миллион. Такие проекты случаются раз в поколение. – Он взял её руки в свои. Его ладони были тёплыми, чуть влажными. – И я хочу, чтобы ты поехала со мной.

– На Меркурий?

– На Меркурий.

Она смотрела на него. За иллюминатором – тонкая щель, не закрытая шторкой – виднелась чернота. Звёзды. Бесконечность, в которой она искала ответ восемь лет.

– Там нет радиотелескопов.

– Там есть я.

Простой ответ. Честный. Маркус никогда не умел врать – лицо выдавало всё, что он думал. И сейчас оно говорило: я хочу этого. Хочу так сильно, что готов просить.

Он редко просил. Обычно отдавал.

– Я не знаю, – сказала она.

– Не сейчас. – Он сжал её руки. – Подумай. У нас есть время.

– Сколько?

– Месяц. Два. – Он улыбнулся, но улыбка вышла кривой. – Я не хочу ехать без тебя, Ли. Но и не поехать не могу. Понимаешь?

Она понимала. В этом была проблема.

Соус булькнул, и Маркус вернулся к плите. Она стояла, глядя на его спину. Меркурий. Три года. Связь с задержкой. Никаких радиотелескопов. Никаких поисков. Только жара, радиация и реакторы.

Но – он.

Что важнее?

Голос в голове был её собственным. Тихим, неуверенным. Голос, который задавал вопросы, на которые не было ответов.

Маркус потянулся за чем-то – то ли специями, то ли ещё одной контрабандой – и задел локтем разделочную доску. Нож соскользнул.

– Чёрт!

Кровь.

Алая, яркая. На указательном пальце, там, где лезвие прошло по подушечке. Неглубоко, но достаточно, чтобы заболеть.

Он сунул палец в рот – машинально, по-детски.

– Дай посмотрю. – Лира взяла его руку. Порез был чистый, ровный. Крови немного, но она всё равно текла, собираясь в капельки на коже. – Аптечка.

– Это царапина, Ли.

– Аптечка.

Он не спорил. Она достала набор из шкафчика – стандартный, казённый, с синтетическим пластырем и антисептиком. Обработала порез. Он шипел сквозь зубы, но не отдёргивал руку.

– Неуклюжий, – сказала она. Это прозвучало как «я люблю тебя».

– Ага.

Она наклеила пластырь. Белый квадратик на смуглой коже. Он выглядел нелепо – такой маленький, такой обычный.

– Готово.

– Мой герой.

Она хотела ответить что-то остроумное, но слова не шли. Смотрела на его руку – на пластырь, на тонкие волоски на запястье, на вену, пульсирующую под кожей. Живой. Тёплый. Здесь.

Ты уедешь, – подумала она. – Рано или поздно – уедешь. На Меркурий, или куда-то ещё, или просто – уйдёшь. Все уходят.

Мысль была старой, знакомой. Голос из темноты, который так и не замолчал полностью.

– Эй. – Он тронул её подбородок, заставляя поднять глаза. – Ты где?

– Здесь.

– Неправда.

Она не ответила.

Маркус обнял её – просто обнял, без слов. Прижал к себе. Она слышала его сердцебиение через тонкую ткань футболки: ровное, спокойное. Он пах луком, и потом, и чем-то ещё – чем-то, что было только им.

– Всё будет хорошо, – сказал он.

– Откуда ты знаешь?

– Не знаю. – Он усмехнулся. – Но говорю всё равно. Это работает, доказано наукой.

– Ты инженер, а не психолог.

– Инженеры тоже люди, Ли.

– Спорное утверждение.

Он рассмеялся – тем смехом, который она любила. Низким, раскатистым. Смех, от которого дрожала грудная клетка и становилось тепло.

Соус снова булькнул, и Маркус отстранился – неохотно, по частям. Сначала отпустил её плечи. Потом руки. Пальцы задержались на её ладони, переплелись на секунду, отпустили.

– Пять минут до катастрофы, – объявил он. – В смысле – до ужина.

Она смотрела, как он помешивает соус. Как добавляет специи – что-то зелёное, пряное, она не знала название. Как пробует на вкус и кривится: «Соли мало». Как двигается по их крошечной кухне, задевая локтями стены, – слишком большой для этого пространства, слишком живой.

Три года, – думала она. – Три года без этого.

Но потом – что? Он вернётся. Или она приедет. Или они встретятся где-то посередине, в точке Лагранжа между их жизнями.

Или – нет.

Все уходят.

Она отогнала мысль. Не сейчас. Сейчас – ужин. Настоящий ужин, с луком и помидорами и перцем. Сейчас – он. Всё остальное – потом.

Они ели за складным столом, который Маркус соорудил из панели управления сломанного дрона. (Он клялся, что дрон был списан. Она не верила.) Паста с овощами и соусом – простая, но после месяцев сублимированной каши она казалась пиршеством. Вкус помидоров – кисло-сладкий, яркий. Хруст перца на зубах. Лук – мягкий, карамелизованный, тающий на языке.

– Вкусно, – сказала она. Это было правдой.

– Знаю. – Он не был скромным. – Мама научила.

– Ты часто её вспоминаешь.

– Когда готовлю – да. – Он помолчал, накручивая пасту на вилку. – Она говорила: еда – это любовь, которую можно съесть. Глупо звучит, но…

– Нет. – Лира покачала головой. – Не глупо.

Она доела. Он доел. За иллюминатором медленно поворачивались звёзды – станция вращалась, создавая подобие гравитации. 0.3g, достаточно, чтобы вилка падала вниз, недостаточно, чтобы чувствовать себя дома.

Дома. Она давно не думала о Земле как о доме. Дом был здесь – эти восемнадцать квадратных метров, этот человек напротив, эти нелепые украденные помидоры.

– Ли.

– М-м?

– Поедешь со мной?

Она смотрела на него. Его лицо в тусклом свете – усталое, но открытое. Он не давил. Просто спрашивал.

– Я не знаю, – повторила она.

– Это ответ?

– Это правда.

Он кивнул. Не обиделся. Маркус никогда не обижался на правду – одна из вещей, за которые она его любила.

– У нас есть время, – сказал он снова. – Но… Ли, я хочу, чтобы ты знала. Если ты скажешь «нет» – я пойму. Я не буду… не знаю, ненавидеть тебя, или что там люди делают. Но я поеду. Мне нужно это. Понимаешь?

– Понимаю.

– И мне нужна ты.

Она закрыла глаза. Темнота за веками была мягкой, бархатной. Не той темнотой, которая приходила в кошмарах. Просто – отсутствие света.

– Давай не сегодня, – сказала она. – Давай… просто побудем. Без решений. Можно?

– Можно.

Он убрал посуду. Она сидела, слушая звуки: вода в раковине, звон тарелок, его шаги. Потом он вернулся, и они перешли в спальный отсек – три шага, другая сторона модуля, ширма вместо стены.

Кровать была узкой. Стандартной. Они привыкли спать, переплетаясь, – не от романтики, а от необходимости. Два тела в пространстве, рассчитанном на полтора.

Лира легла. Закрыла глаза.

Маркус лёг рядом. Она почувствовала, как продавился матрас, как его тепло приблизилось.

– Ли.

– Что?

– Спасибо.

– За что?

– Не знаю. За всё. – Пауза. – Что ты есть.

Она хотела ответить – но слова застряли в горле. Вместо этого она нащупала его руку в темноте. Сжала. Он сжал в ответ.

Тишина. Гул станции. Его дыхание рядом – ровное, замедляющееся. Он засыпал быстро, всегда засыпал быстро. Она завидовала. Ей требовались часы, чтобы отпустить день.

Под одеялом его ступня коснулась её ступни. Тёплая. Знакомая.

Она закрыла глаза.

Меркурий, – думала она. – Три года. Связь с задержкой. Жара. Радиация. Он будет там, а я – здесь. Или я буду там, а моя работа – здесь. Нет правильного ответа. Нет хорошего выбора.

Голос в голове не умолкал. Он редко умолкал.

А если он не вернётся? Авария, разгерметизация, солнечная вспышка – сто способов умереть на Меркурии. Ты знаешь статистику. Ты знаешь, как это работает. Люди уходят. Люди умирают. Люди исчезают – и ты остаёшься одна.

Опять.

Она стиснула зубы. Голос лгал. Он всегда лгал. Это просто тревога, обычная, человеческая тревога, она знала её имя и форму, она умела с ней справляться. Дыхание. Фокус. Здесь и сейчас.

Здесь и сейчас.

Его ступня рядом с её. Тёплая.

Его дыхание – ровное.

Его сердце – бьётся.

Она начала проваливаться в сон – медленно, слой за слоем, как луковица, которую чистят наоборот. Сознание отступало, мысли путались, становились странными, бессвязными.

Луковица. Слои. Он порезался, когда чистил. Кровь на пальцах. Пластырь. Белый квадратик на смуглой коже…

И потом – сон.

Она стояла в пустоте.

Не в космосе – космос был чёрным, холодным, полным звёзд. Это была другая пустота: безразмерная, бесцветная. Ни верха, ни низа. Ни горизонта. Ничего.

А потом – появилось.

Сначала она не поняла, что видит. Структура – огромная, невозможная. Сферы внутри сфер, вложенные друг в друга, как… как…

Как матрёшка, – подумала она, и слово пришло само, будто кто-то шепнул на ухо.

Структура светилась. Не светом – чем-то другим. Информацией, может быть. Смыслом. Она чувствовала его, хотя не понимала – колоссальное давление значения, от которого болели виски.

И структура – облезала.

Внешние слои отваливались, как шелуха. Как кожа с обгоревшего тела. Как…

Как слои с лука.

Она смотрела. Не могла отвернуться.

Под слоями – другие слои. И под ними – ещё. И в самой глубине, в ядре – что-то… кто-то…

Мы – прошелестело в её голове, и это был не голос, не слова, а чистый смысл, вколоченный прямо в сознание. – Мы умираем. Мы оставляем.

Что? Что вы оставляете?

Вас.

Структура вздрогнула – вся, целиком, миллиарды тонн невозможного вещества. Внешний слой отделился и поплыл прочь, распадаясь на осколки. Свет – или что-то вместо света – мигнул.

Найдите. Примите. Станьте.

Лира хотела спросить – кто вы? Что это значит? Зачем? – но рот не открывался, и звуков не было, и она понимала, что это сон, просто сон, странный сон…

Структура начала рушиться. Слой за слоем. Быстрее. Быстрее. Пыль, обломки, угасающий свет. В центре – что-то яркое, пульсирующее, живое.

Мы умираем.

И – вспышка.

Не свет. Звук. Оглушительный, невозможный – в пустоте, где нет воздуха, где нечему звучать.

Завещание, – прошептала пустота. – Примите наследство.

Лира проснулась.

Тишина. Гул станции. Темнота.

Она лежала, глядя в потолок, которого не видела. Сердце колотилось – быстро, неровно. Рот пересох.

Что… что это было?

Сон. Просто сон. Она знала сны – её мозг был склонен к ярким, странным образам, особенно в периоды стресса. Меркурий. Разговор. Тревога. Вот и результат.

Просто сон.

Но ощущение не уходило. Давление смысла в голове. Голос – не-голос – который говорил: вас.

Она потёрла виски. Помогло, немного.

Рядом Маркус спал – мирно, глубоко. Его ступня всё ещё касалась её. Тёплая. Надёжная.

Она повернулась набок, прижалась к нему. Он пробормотал что-то во сне, но не проснулся. Просто обнял её – машинально, привычно. Руки сомкнулись вокруг неё.

Он здесь, – сказала она себе. – Я здесь. Мы здесь. Всё остальное – потом.

Структура в голове – сферы внутри сфер, облезающие – мерцала на границе памяти. Лира попыталась ухватить образ, рассмотреть его – но он ускользал, как вода сквозь пальцы.

К утру она забудет. Она знала это так же точно, как знала своё имя.

Хорошо, – подумала она, закрывая глаза. – Хорошо, что забуду.

Маркус вздохнул во сне. Она прижалась теснее.

Сон вернулся – мягкий, пустой, без образов. Просто темнота. Просто отдых.

Его ступня касалась её.

Этого было достаточно.

Утром она проснулась от запаха кофе.

Маркус стоял у их крошечного синтезатора, колдуя над чашкой. Кофе был ненастоящий – восстановленный, как и всё остальное, – но он научился добавлять что-то, отчего вкус становился почти правильным.

– Доброе утро, – сказал он, не оборачиваясь. – Как спала?

– Нормально, – ответила она. И поняла, что это правда.

Она помнила сон – смутно, обрывками. Что-то большое. Что-то… странное. Но детали ускользнули, как ей и казалось.

– Ли? – Он протянул ей чашку. – Ты в порядке?

– Да. – Она взяла кофе. Тёплый. – Просто… снилось что-то.

– Что?

Она попыталась вспомнить. Сферы? Свет? Голос?

– Не помню.

Маркус улыбнулся – той улыбкой, которая была только для неё.

– Может, и лучше. Мои сны вчера были про налоговые отчёты. Не рекомендую.

Она фыркнула. Отпила кофе. Горьковато, но тепло.

За иллюминатором поворачивались звёзды. День начинался – такой же, как сотни других. Работа. Алгоритмы. Поиск.

Меркурий мог подождать. Решения могли подождать.

Сейчас – кофе. Сейчас – он.

Она смотрела, как Маркус возится с планшетом, проверяя рабочие сообщения. На его пальце – белый квадратик пластыря. Порез от лука. Крошечный, незначительный.

Почему-то она не могла отвести глаз.

Кровь на пальцах. Шелуха, кружащаяся в воздухе. Облезающие слои.

– Ли?

– Да. – Она моргнула. – Всё хорошо.

Он не спорил. Просто кивнул и вернулся к планшету.

Она допила кофе.

Где-то на границе памяти – там, где хранятся забытые сны – что-то мерцало. Сферы. Свет. Голос.

Найдите. Примите. Станьте.

Она не помнила. И, может быть, так было лучше.

Может быть, так было лучше.

Я не запомнила сон. Может, так лучше.

Часть I. Сигнал