Горькое семя

Часть 1.

Глава 1. Встреча с незнакомцем.

Поезд пришел с опозданием в сорок минут. Илья стоял на перроне, переминаясь с ноги на ногу, и смотрел, как из вагонов выплескивается пестрая, шумная толпа. Вот и они: Витя, размахивающий бутылкой колы, как трофеем, Лена в ярком палантине и Сергей с гитарой за спиной. Объятия, смех, шлепки по плечам.

«Как в старые добрые времена», – подумал Илья, но даже в мыслях фраза прозвучала фальшиво. Так и было. Они пили кофе в станционном буфете, говорили громко и много, перебивая друг друга, но разговор не клеился. Витька все про работу, Лена – про детей, Сергей вроде бы шутил, но глаза были уставшие. Илья ловил себя на том, что смотрит на часы. Они – тоже.

На площади у вокзала, под огромными часами, они вдруг замолчали.

– Ну что ж, – сказал Витя. – Разбегаемся?

– Разбегаемся, – кивнула Лена.

Обнялись еще раз, уже быстрее, не так искренне. Илья смотрел, как их фигуры растворяются в толпе: Витя свернул к метро, Лена поймала такси, Сергей поплелся к автобусной остановке, поправляя чехол гитары. Разными дорогами. Как всегда.

Дорога до его старой квартиры в тихом переулке заняла двадцать минут. Он шел медленно, без цели, чувствуя странную пустоту после шума встречи. Поднялся на третий этаж, ключ скрипнул в замке.

У его двери, прямо на затертом коврике, сидел незнакомец. Мужчина лет сорока, в темном, слегка помятом пальто, и ел странный плод. Он был размером с крупное яблоко, но кожица его была фиолетовой и бугристой. Незнакомец отламывал куски мякоти, которая была внутри ослепительно белой, и не спешил, отправлял их в рот.

Илья замер.

–Вам помочь? – неуверенно спросил он, решив, что человек плохо себя чувствует.

Тот поднял на него глаза. Глубокие, очень спокойные.

–Я жду, – просто сказал незнакомец и отломил еще кусок.

– Кого?

– Тебя, – ответил мужчина, и Илья почувствовал легкий озноб.

В этот момент резко распахнулась дверь напротив. Вышла бабушка Аня, их старая соседка, вся в гневе, как разъяренная сорока.

– Опять тут сидишь! Опять эту дрянь ешь! – закричала она, тряся костлявым пальцем. – Мусоришь на площадке! Воняет от тебя, как из аптеки! Я милицию вызову! Бездельник!

Она была мала и беззащитна в своем халате, но гнев придавал ей сил. Незнакомец смотрел на нее, медленно жуя, и в его взгляде не было ни злобы, ни страха. Какое-то бесконечное терпение.

Илья, движимый порывом, шагнул между ними.

–Бабушка Аня, успокойтесь, пожалуйста. Все хорошо. Он сейчас уйдет, – он мягко взял ее за плечо, ощущая под тканью халата острые кости. – Давайте я вас до двери провожу. Чаю с мятой сделайте, успокаивает.

Старуха бухтела еще немного, но ярость ее уже схлынула, сменившись привычной брюзгливостью.

–Чаю.… Да он у меня всегда есть. А этот пусть убирается, – она бросила последний сердитый взгляд и, шаркая тапочками, скрылась в своей квартире.

Илья обернулся. Незнакомец встал. В руке у него осталась последняя долька плода и темная, крупная косточка.

–Спасибо, – сказал он. Его голос был низким и очень четким. – Ты отвел грозу. Не каждый станет успокаивать бурю в старческом сосуде. За доброту – плачу добром.

Он протянул Илье блестящую, мокроватую от сока косточку.

–На удачу. Съешь.

Это было так нелепо, что Илья, не раздумывая, взял семечко. Что ему терять? День и так выдался странным. Он кинул ее в рот и проглотил, почти не жуя.

Горько. Невыразимо, пронзительно горько. Горечь разлилась по рту, заполнила горло, и ему даже слезы выступили на глаза. Он скривился.

Незнакомец наблюдал за ним, и в уголках его глаз собрались лучики тонких морщин, будто от начинающейся улыбки.

–Удачи, Илья, – сказал он и пошел, вниз по лестнице, не оборачиваясь.

Илья запер дверь, скинул куртку. Горечь во рту постепенно уходила, оставляя после себя странное, холодное, почти металлическое послевкусие. Он подошел к окну, чтобы посмотреть, куда пойдет тот мужчина, но во дворе никого не было. Только желтый свет фонарей да шелест старых кленов.

Он стоял у окна, и постепенно горечь на языке сменилась чем-то иным. Ощущением невероятной ясности. Усталость и томление, глодавшие его весь вечер, исчезли. Мысли, которые раньше путались, как пьяные мухи, вдруг встали в стройный, четкий ряд. Он вспомнил разговор с друзьями, и ему стало понятно, почему каждый фрагмент беседы звучал фальшиво. Он посмотрел на гитару, пылившуюся в углу, и его пальцы сами собой сложились в забытый аккорд. Он взглянул на ноутбук, где неделями висел недописанный отчет, и в голове мгновенно сложился его идеальный план.

Мир не изменился. Изменилось его зрение. Он видел его теперь отчетливо, во всех связях и подробностях. Удача? Нет. Это было что-то большее. Это была острота. Горькая, трезвая, бриллиантовая острота бытия.

Илья глубоко вдохнул и впервые за долгие месяцы почувствовал, что завтра – не тягостная обязанность, а бесконечная возможность. И все началось с горького семечка на пороге дома, куда он вернулся одним, но, возможно, уже совсем другим.

Глава 2. Перемены.

Дни, последовавшие за той странной встречей, текли с новой, непривычной скоростью. Мир не перевернулся, но будто бы встал на резкость. Отчет, который Илья мучил неделями, был готов за одну ночь – слова ложились сами собой, аргументы выстраивались в железную логику. Начальник, просмотрев файл, долго молчал, а затем спросил: «Ты курс каких-то прокачанных прошел?» Илья просто пожал плечами.

Он снова взял в руки гитару. Пальцы, забывшие мышечную память, вдруг ожили и сами нашли давно потерянные переходы. Он не играл – он вспоминал. И в этих воспоминаниях была не ностальгия, а ясное, чистое понимание музыки.

Но самым странным был взгляд. Он стал замечать то, чего раньше не видел. Не в мистическом смысле, а в самом обыденном. Он видел усталость в глазах коллеги за три стола от него, еще до того, как она зевнула. Улавливал фальшивую нотку в голосе старого приятеля, который рассказывал об успешной сделке. Он мог взглянуть на узор трещин на асфальте и с абсолютной уверенностью предсказать, где повернет колесо приближающегося велосипеда. Это была не удача, не везение. Это было глубокое, почти пугающее понимание ткани реальности. И горечь того семечка, казалось, навсегда поселилась на задней стенке его сознания – холодным, трезвым напоминанием.

Через неделю он снова встретил бабушку Аню на площадке. Она несла мусорный пакет.

– Здравствуйте, бабушка, – вежливо сказал Илья.

Она остановилась, прищурилась. Ее серые, мутные глаза изучали его.

–Ты… Это который тогда успокаивал? – спросила она.

–Я.

–Гляжу на тебя – другой стал. Не похудел, не потолстел. Другим стал. – Она помолчала, перекладывая пакет из руки в руку. – Он тебе, что дал тогда?

Илья удивился. «На удачу», – хотел сказать, но язык не повернулся солгать.

–Семечко. От того плода.

Бабушка Аня кивнула, будто подтвердила свои догадки.

–Оно горькое было?

–Очень.

–То-то. Они всегда горькие. – Она сделала шаг к лестнице, но обернулась. – Он мне тоже давал, давно. Когда мой Васька с войны не вернулся. Говорил, съешь – полегчает. Я выплюнула. Не стала. Слишком горько. А ты смог.

И, шаркая тапками, она пошла вниз. Илья долго стоял на площадке. Ветер доносил запах пыли и прошлого. Он понял, что незнакомец давал шанс не ему одному. Но не все могли принять этот горький дар.

Однажды вечером, когда Илья возвращался домой, он увидел на скамейке у своего подъезда знакомую фигуру в темном пальто. Сердце екнуло – не от страха, а от предвкушения.

Незнакомец снова ел тот же фиолетовый плод.

–Присаживайся, – сказал он, не глядя на Илью.

Илья сел. Молчание между ними было не неловким, а насыщенным, как воздух перед грозой.

–Ну как? – наконец спросил незнакомец.

–Вижу слишком много, – честно ответил Илья.

–Это и есть «удача». Видеть. Понимать связи. Боль – это связь. Радость – это связь. Равнодушие – это отсутствие связи. Горькое семечко обжигает душу, снимая с нее шелуху. Больно?

–Да. Иногда.

–Значит, действует. – Незнакомец отломил кусок плода и неожиданно протянул Илье. – Попробуй теперь мякоть.

Илья взял. Мякоть была холодной и на удивление сладкой, с тонким ароматом, который он не мог определить. Это была сладость не сахара, а глубокого, почти древнего покоя.

–Сначала – горечь правды косточки. Потом – сладость целого плода, – тихо сказал незнакомец. – Ты принял первую. Теперь можешь ощутить и вторую. Но помни: одна без другой не существует. Исказишь одно – потеряешь другое.

–Кто вы? – набрался смелости спросить Илья.

–Садовник, – улыбнулся незнакомец. – Иногда нужно проредить всходы, чтобы дать жизнь сильнейшим. Иногда – просто дать горькое удобрение. Ты принял его. Теперь твой путь – твой. Я больше не приду.

Он встал, стряхнул крошки с пальто.

–А что будет дальше? – спросил Илья, чувствуя, как ускользает нить этого невероятного диалога.

–Дальше? Дальше – жизнь. Более ясная. Более тяжелая. Более настоящая. Ты сможешь помогать другим видеть связи. Или сможешь их рвать. Выбор, как всегда, за тобой. Только не предлагай никому косточку. Ее дают только тому, кто уже готов ее принять, даже не зная об этом.

Он кивнул на прощание и пошел вглубь двора, растворившись в сумерках между гаражами.

Илья остался сидеть на скамейке. Во рту еще держалась сладость плода, а в памяти – горечь семечка. Он посмотрел на окна своего дома. В одном горел желтый свет – это была его квартира. Он думал о Витке, Лене, Сергее. Он видел теперь паутину их жизней, их страхи, их тихое отчаяние и маленькие радости. Он не мог дать им горьких семечек. Но, возможно, он мог научиться показывать им сладость целого плода. Или, по крайней мере, помочь различить ее вкус в их собственной жизни.

Он встал и направился к подъезду. Лестница не казалась ему больше просто набором ступенек. Он видел, где краска облупится через месяц, слышал далекую музыку из квартиры на первом этаже и чувствовал легкий запах яблочного пирога от бабушки Ани. Это была его реальность. Горькая и сладкая одновременно. И впервые за долгое время он чувствовал себя не пассажиром, а тем, кто держит в руках карту и компас. Карта была сложной, а компас порой указывал на север, который было больно достичь. Но это был его путь. И этого было достаточно.

Глава 3. Почва под ногами.

Чтобы понять, почему горькое семечко подействовало именно так, нужно было знать почву, в которую оно упало. А почва эта – жизнь Ильи до вокзала, до лестничной площадки – была одновременно и плодородной, и каменистой.

Родители. Мать и отец Ильи были людьми творческими, «богемными», как иронизировала бабушка. Отец, архитектор, видел в мире линии, силуэты и вечную борьбу гармонии с хаосом. Мать, реставратор тканей, жила в мире полутонов, едва уловимых оттенков и хрупкой памяти вещей. Их квартира была наполнена макетами недостроенных зданий, кусками старинных гобеленов, запахом масляных красок и чая. Любили они друг друга и его как-то шумно, абстрактно и одновременно глубоко. Они говорили: «Илюша, главное – видеть суть. Красоту в трещине. Историю в пыли». Но они редко спрашивали про школьные оценки или почему он пришел домой с разбитой коленкой. Их любовь была как воздух – необходима, неосязаема и иногда, в самые тихие моменты, ее не хватало, чтобы сделать следующий шаг. Он вырос с ощущением огромного внутреннего простора, но и с тихой, неосознанной тоской по простым, четким границам.

Друзья. Дружба. Витька, Лена, Сергей появились в старших классах. Они были его противоположностью и спасением. Витька – прагматик, будущий экономист, который еще в десятом классе знал стоимость всего. Лена – душа компании, эмоциональная, всегда в центре бурь и примирений. Сергей – мечтатель с гитарой, писавший песни, которые казались гениальными в ночи у костра и наивными при свете дня.

Их дружба была островом в море родительских абстракций. С ними можно было просто быть: тупить на лавочке, обсуждать глупости, делить первую бутылку вина, влюбляться и страдать. Они стали его семьей по выбору. Они давали ему то, чего не хватало дома: конкретику, быт, шумную, простую человечность. После школы, когда жизнь стала разбрасывать их по разным вузам и районам, встречи превратились в ритуал. Ритуал, который постепенно выхолащивался. Они по-прежнему собирались, но говорили уже не о будущем, которое было бесконечным, а о настоящем, которое стало тесным. Илья чувствовал, как между ними вырастает невидимая стена из ипотек, карьерных тревог, детских садов и разочарований. Он пытался пробиться к прежней простоте, но все чаще ловил себя на мысли, что и сам стал частью этой стены. Он носил маску «нормального парня» – работал инженером-проектировщиком (отец одобрительно кивнул: «Прекрасно, соединять мечту с расчетом!»), снимал квартиру, встречался иногда с девушками. Но внутри оставалась пустота, тихая и настойчивая, как шум в ушах. Он был мостом между миром возвышенных идей родителей и миром плотской реальности друзей, но сам на этом мосту ощущал себя ничьим и немножко призраком.

Жизнь «до». Это была жизнь в полутонах. Не плохая. Удобная. Предсказуемая. Он просыпался, шел на работу, где его ценили за аккуратность и нестандартный взгляд, унаследованный от отца. Вечерами тушил в себе тихую панику бессмысленности парой пива или сериалом. Гитара стояла в углу, как памятник той части себя, которая, как ему казалось, осталась в прошлом. Он встречался с друзьями, и они вместе ностальгировали по тем временам, когда будущее было не страшным, а волнующим. Он звонил родителям, слушал их восторженные рассказы о новой выставке или находке в архиве, и чувствовал легкий укол стыда за свою «обыкновенную» жизнь. Он был как тот плод, который съел незнакомец: снаружи – нормальная, чуть помятая оболочка, внутри – белая, чистая, но безвкусная мякоть, а в самой сердцевине – спрятанная, неиспользованная, горькая сила косточки.

И поэтому, когда он стоял на том вокзале и видел, как его друзья, его остров, уплывают в тумане будней разными курсами, он почувствовал не просто грусть. Он почувствовал фундаментальное одиночество. Не потому что его не любили. Любили. И родители, и друзья. Но он потерял связь с самим собой. Он был проектом, который все одобряли, но который сам для себя не имел чертежей.

И когда он вернулся в свою пустую, тихую квартиру, он был готов к чему угодно. К отчаянию, к пьянству, к долгой, бессмысленной ночи в интернете. Он был идеальной пустой чашкой. И в эту чашу незнакомец капнул одну-единственную, концентрированную каплю абсолютной, горькой правды.

Теперь, оглядываясь назад с высоты новой ясности, Илья понимал. Горечь семечка не добавила ему ничего нового. Она просто сожгла всю шелуху, всю наносную ложь, весь страх быть не таким. Она обнажила ту самую «суть», о которой говорил отец. И показала «связи», которые всегда искала мать. Она вернула ему его собственное, давно забытое зрение.

Он подошел к шкафу, отодвинул старые коробки и достал оттуда потрепанный футляр. Раскрыл его. Там лежала гитара отца, старый «дредноут», на котором тот в юности играл Высоцкого. Илья бережно провел пальцами по грифу. Он не просто видел инструмент. Он видел отцовские пальцы, перебирающие струны, слышал хриплый голос, чувствовал ту самую «борьбу гармонии с хаосом», которая была сутью отца. И он видел свою собственную руку, которая теперь знала, как извлечь из этих струн не просто ноты, а ту самую связь – горькую, сладкую, живую.

Жизнь «до» не исчезла. Она стала фундаментом. Почвой, из которой, наконец, могло что-то вырасти.

Часть 4. Отражения и трещины.

Новая ясность была подобна мощному фонарю в темной комнате. Она высвечивала не только скрытые возможности, но и пыльные углы, давние трещины, о которых он предпочитал не вспоминать.

Первым испытанием стали родители. Он поехал, к ним в субботу, не предупредив. Их дом-мастерская встретил его привычным хаосом вдохновения: на столе лежали чертежи моста, который никогда не построят, на диване – фрагмент XVI века, ждущий воскрешения. Отец, увидев его, оживился: «Илюх! Как раз смотрю на эффект Кориолиса в контексте градостроительства…» Илья слушал. И впервые он увидел не блестящий ум отца, а тихую, почти детскую тоску по воплощению. Он увидел, как линии на чертеже дрожат от неуверенности, которую отец сам себе не признавал. Он увидел в глазах матери не просто погруженность в работу, а бегство – от чего-то, что она зашивала вместе с этими тканями. Возможно, от простого быта, который ее пугал.

Вместо того чтобы кивать, как обычно, Илья задал вопрос. Простой и конкретный. «Пап, а если этот мост все-таки построить, кто по нему будет ходить? Какие люди? О чем они будут думать?» Отец замолчал, отодвинул очки на лоб. Его взгляд стал расфокусированным, потом острым. «Ты… задал не архитектурный вопрос. Ты задал человеческий вопрос». Вечер прошел иначе. Они говорили не об абстракциях, а о материальных последствиях идей. Илья не пытался блеснуть – он просто видел суть их разговоров и вытаскивал ее на свет. Когда он уезжал, мать, провожая его, неожиданно обняла его крепко и быстро, по-девичьи, и прошептала: «Ты стал каким-то… настоящим. Мне страшно». Он понял. Она всегда жила среди призраков прошлого, а он вдруг стал слишком осязаемой частью настоящего.

Друзья. Он не стал звонить всем сразу. Начал с Сергея. Тот согласился встретиться в том же станционном буфете, будто круг замкнулся. Сергей пришел с гитарой, но выглядел потрепанным.

–Работа заела, – буркнул он, заказывая кофе. – Музыка… ну, ты понимаешь. Хобби.

Илья слушал. И снова его «дар» работал. Он слышал не слова, а звучание голоса – фальшь в самооправданиях, дрожь настоящей боли под слоем цинизма. Он видел, как пальцы Сергея непроизвольно перебирают воображаемые струны на колене.

–Сыграй ту, про паруса, – вдруг сказал Илья. – Ту, что мы на Байкале пели. Помнишь, у костра?

Сергей вздрогнул, как от укола. «Зачем? Всем плевать».

–Мне не плевать, – просто сказал Илья. Его голос был спокоен, но в нем была та самая неоспоримая ясность, которая заставила Сергея взглянуть на него внимательнее.

Он достал гитару. Зазвучали первые аккорды. Голос у Сергея сел, сбивался. Но Илья не просто слушал. Он видел. Видел, как музыка, настоящая, живая, пробивается сквозь корку апатии, как кровь сквозь струп. Он видел связь между дрожью в голосе и той давней мечтой, которую Сергей похоронил под грузом кредитов и обязательств.

Когда песня закончилась, в буфете на секунду воцарилась тишина. Сергей не поднимал глаз.

–Блин, – хрипло выдохнул он. – Я и забыл, каково это. Чувствовать.

–Не забыл, – поправил Илья. – Зарыл. Это больно – откапывать. Но это единственный способ снова дышать.

Они проговорили еще час. Не о прошлом, а о настоящем. Илья не давал советов. Он задавал такие вопросы, которые заставляли Сергея увидеть свои же тупики под другим углом. Это не было магией. Это была предельная внимательность, умноженная на странную способность видеть суть. Когда они расставались, Сергей сказал, сжимая гриф гитары: «С тобой как-то… проще. И сложнее одновременно. Будто ты видишь меня насквозь».

«Я просто слушаю, Сереж. По-настоящему», – ответил Илья.

Но дар имел и обратную сторону. Ясность стала бременем. В метро он видел не толпу, а клубок отдельных трагедий и надежд: усталое лицо женщины с морщинами от бессонных ночей, тремор в руках молодого парня, читающего смс, восторженный блеск в глазах девушки с букетом. Это было невыносимо. Он начал носить темные очки, чтобы хоть как-то отфильтровать этот шквал чужих жизней. На работе его прозвали «ясновидящим» за способность предсказывать проблемы в проектах, но коллеги начали его побаиваться. Его спокойная, неоспоримая правота раздражала тех, кто привык жить в полумерах и компромиссах.

Однажды ночью ему приснился незнакомец. Точнее, не сон, а видение. Садовник стоял в бесконечном саду, где деревья были сплетены из светящихся нитей-судьбы. Одни были яркими и крепкими, другие – чахлыми, третьи опутаны ядовитым плющом лжи.

–Ты учишься, – сказал голос, звучавший не снаружи, а внутри. – Видеть связи – одно. Не порвать их по неосторожности – другое. Не возжелать разорвать те, что кажутся тебе неправильными – вот высшее искусство. Твое семечко – не меч. Это свет. Им можно осветить путь. Им можно и ослепить. Выбирай.

Илья проснулся с четким пониманием: сила, данная ему, была инструментом, а не ответом. Она не делала его мудрее. Она лишь показывала масштаб его невежества в обращении с хрупким миром человеческих душ.

На следующее утро он получил сообщение от Лены. Короткое, тревожное: «Иль, что-то с Витей. Молчит неделю. На работе говорят, в отпуске. Боюсь, у него старая хандра накрыла. Поедешь к нему? Ты сейчас… какой-то другой. Он тебя, может, послушает».

Илья посмотрел в окно. На улице шел мелкий, назойливый дождь. Он думал о Вите – самом практичном, самом «успешном» из них, который всегда был опорой. Который больше всех боялся показать слабину. Который, возможно, как и он сам когда-то, жил в удобной, прочной скорлупе, пока та не начала давить изнутри.

Он взял куртку. Это был новый вызов. Не просто увидеть чужую боль. Попытаться помочь, не обжигая ее своим горьким светом. Не давая косточку, которую тот, возможно, не готов был принять. А просто… быть рядом. И видеть. По-настоящему.

Он вышел в дождь, чувствуя тяжесть и важность следующего шага. Дар не упростил его жизнь. Он сделал ее бесконечно более ответственной. И в этой ответственности, горькой и сладкой одновременно, началась его настоящая, не нарисованная жизнь.

Часть 5. Каменная скорлупа.

Дом Вити был типичной новостройкой на окраине – стекло, бетон, стерильный порядок. Илья позвонил в домофон. Молчание. Позвонил еще раз – настойчиво. Наконец, хриплое, безжизненное: «Кто?»

–Это Илья. Открывай.

Еще пауза. Замок жужжаще щелкнул.

Квартира встретила его ледяной чистотой. Все было на своих местах: дизайнерский диван, телевизор с черным экраном, книги в идеальных стопках. И запах – не жилья, а пустоты, с легкой нотой несвежего воздуха и старой кофейной гущи.

Витя стоял посреди гостиной. Он был в спортивных штанах и мятом футболке, что для всегда безупречного Витьки было криком. Лицо – серое, небритое. Глаза смотрели сквозь Илью, куда-то в стену.

– Что, Лена настучала? – голос был плоским, как асфальт после дождя.

–Она переживает. Все переживают. Ты пропал.

–В отпуске. Все официально. Отстаньте все.

Илья не стал настаивать. Он прошел на кухню, увидел груду немытой посуды в раковине и несколько пустых банок от энергетиков. Его новое зрение работало на полную мощность. Он не просто видел бардак – он видел траекторию падения. Вот здесь Витя, судя по количеству чашек, пытался работать, упираясь в стол. Вот здесь он замирал и смотрел в окно – отпечатки ладоней на стекле были на одном уровне. Илья видел не человека, а систему, давшую сбой. И самое страшное – в этой системе не было ни одной трещины для выхода. Все было запечатано.

– Ладно, – сказал Илья, наполняя чайник. – Молчи. Я просто посижу.

Он стал готовить чай, двигаясь медленно и четко. Шум воды, стук чашек – обыденные звуки, которые должны были заполнить пустоту. Витя смотрел на его спину, потом без сил опустился на стул.

– Меня уволили, – выдавил он, наконец, словно камень из горла.

Илья не обернулся. «Вижу», – подумал он. Но сказал вслух: «Расскажи».

И полилась тихая, монотонная исповедь. Не о проваленном проекте или интригах, а о чем-то большем. О том, как Витя вдруг осознал, что вся его жизнь – это бег по идеально отлаженной, но чужой трассе. Как цифры в отчетах перестали что-либо значить. Как однажды утром он просто не смог встать с кровати. Паралич воли. У него были сбережения, он мог найти новую работу, но внутри все превратилось в белый шум. «Я как сломанный механизм, – сказал Витя, глядя на свои руки. – Все детали на месте, а команды «жить» нет».

Илья слушал, и его дар рисовал перед ним невидимую картину. Он видел не депрессию, а экзистенциальный крах. Витя был человеком-функцией, и когда функция оказалась ненужной, сам человек перестал ощущать свое существование. Горькое семечко Ильи жаждало указать на это, выставить суть напоказ: «Ты построил себя из песка правил, и их смыло». Но Илья сжал эту мысль внутри. Сергею нужна была искра, чтобы разжечь потухший огонь. Вите же нужно было не пламя, а фундамент. Что-то простое и прочное.

Чай был готов. Илья поставил две чашки на стол.

–Помнишь, в одиннадцатом классе, – сказал Илья негромко, – ты готовился к олимпиаде по экономике, а мы с Сергеем завалили тебя снежками под окном?