Эхо Первых

Глава 1

«И сказал Бог: да будет свет. И стал свет.»

– Бытие 1:3

Я всегда просыпаюсь до сигнала.

Пять двадцать по марсианскому времени.

Здесь нет рассветов – просто постепенно становится светлее, как если бы кто-то увеличивает мощность лампы в пустоте.

В иллюминаторе – туманная красная пыль, марсианская буря дышит медленно и глубоко, как живое существо.

Воздух сухой, чуть пахнет металлом, фильтрами и пылью.

Пол холодный, от него зябнут стопы даже через армейские носки.

Станция «Аргус-7» всегда была слишком чистой. Чистота – это не порядок, это пустота.

Свет включаю вручную.

Белый, ровный, стерильный.

Такой свет включают в моргах и лабораториях – там, где ошибаться нельзя.

Слева, на стенде, висит мой скафандр – класс «Каравелла-4».

Матово-белый, с серебристыми пластинами и едва заметной патиной на швах.

На груди – золотая вязь и эмблема Колониального флота Альянса:

две пересекающиеся орбиты, вписанные в золотистый круг Солнца.

В центре – стилизованный компас, стрелка которого не указывает на север, а на пустоту.

Под ним выгравировано латиницей:

Ad Astra per Constantiam – «К звёздам через постоянство».

На левой груди – шеврон с моими инициалами: A. Vereskovskaya.

Больше ничего личного.

Форма не любит индивидуальности.

Стою перед зеркалом.

Смотрю не на себя – на отражение, как на кого-то другого.

Светлые волосы длиной до плеч, прямые, немного спутанные после сна.

Из-под них выбивается тонкая неоново-голубая прядь – едва заметная, как отблеск электросварки.

Когда-то это было вызовом.

Теперь – просто отметка, как шрам, который не болит, но напоминает.

На мне – бело-серебристая парадная офицерская форма исследовательского флота.

Материал обтягивает фигуру, но не для эстетики – чтобы датчики телеметрии считывали пульс и давление.

Крой строгий, почти классический.

Форма напоминает традиционные мундиры – не по дизайну, а по осанке, которую она требует.

Через талию – черный ремень из натуральной кожи.

В Альянсе таких почти не осталось: синтетика дешевле, легче, безопаснее.

Но среди астронавтов, родом с российских баз, кожаные ремни – знак традиции.

Напоминание о том, что космос покоряли руками, а не машинами.

На боку – офицерский кортик.

Клинок старорежимного стандарта: тяжёлая закалённая сталь, изящная гравировка на рукояти и крошечный рубин у основания.

Такой кортик – высшая награда исследовательского флота.

Его вручают только тем, чьи миссии принесли результаты, позволившие спасти жизни других.

Не за победу. Не за героизм.

За знания, которые отодвинули смерть.

Я достаю его из ножен.

Лезвие ровное, блестящее, чуть затененное у кромки.

Не оружие – символ.

Металл звенит, как струна, если провести пальцем.

Этот звук я запомнила навсегда.

Закрываю замок кобуры.

Щелчок – короткий, металлический, почти безэмоциональный.

На стене светится панель расписания:

06:10 – сбор экипажа.

07:30 – доковый выход.

08:00 – старт миссии «Гелиос – Рубеж-9».

Снаружи база гудит – маршевые двигатели входят в режим подогрева.

Пульс вибрации ощущается через пол, будто станция дышит.

На столе – прозрачная колба с марсианским песком.

Я никогда её не убирала.

Это образец с поверхности возле первого реактора «Тихо-7», где погиб мой отец.

Он был пилотом.

Генерал колониального флота.

Он любил повторять:

«Не знаешь, где ты – коснись пыли под ногами. Она скажет правду.»

Я касаюсь стекла.

Оно холодное.

Холод, похожий на честность.

Над дверью загорается зелёный индикатор – вызов на брифинг.

Выдыхаю, выключаю свет и выхожу.

Коридор тянется длинной трубой, лампы мигают ритмично, как сердце станции.

В лифте тихо, гравитационные компенсаторы работают безукоризненно.

На секунду кажется, что падаешь в бездну.

Когда двери открываются, передо мной ангар.

Воздух пахнет озоном и металлом.

Вибрация пола передаётся в ноги – гул сварки, шорох кабелей, сухие команды техников.

Над головами клубится голубоватый пар, прожектора бьют с верхних балок, освещая центральную платформу.

На ней – корабль, созданный специально для этой миссии.

Длинный, как стрела. Почти сто шестьдесят метров в корпусе и сорок по размаху маршевых стабилизаторов.

Чёрный, как вакуум, но при свете прожекторов отражает всё вокруг – ртутным блеском, будто металл не твёрдый, а живой.

Обшивка из композитного слоя – кераллон с углеродной прослойкой.

На поверхности нет ни швов, ни заклепок: цельная структура, собранная магнитно-индукционным способом.

По бокам – два маршевых крыла-стабилизатора, на которых установлены четыре основных двигателя предыдущей серии – углеродно-водородного типа.

Это наследие земных реактивных систем: в атмосфере Марса они используются для выравнивания вектора перед стартом.

Топливо стабильно, предсказуемо и пахнет так же, как когда-то пахло топливо земных аппаратов, покорявших космос.

Внутри, уже за пределами атмосферы, корабль переходит на магнитно-импульсную тягу.

Массивные кольца вдоль корпуса генерируют короткие импульсы поля, толкающие судно вперёд почти неслышными рывками.

Это не реактивное движение, а давление на пространство.

Тишина, в которой корабль скользит, будто вода его несёт.

На верхней палубе – две вращающиеся турели с рельсовыми орудиями.

Ни для войны – для защиты.

Против метеороидов, обломков, и всего, что можно классифицировать как «неопознанную угрозу».

Под брюхом корпуса – четыре пусковых блока микроспутников, которые могут превращаться в разведывательные дроны.

И ещё ниже, у килевой линии, – антенна связи дальнего диапазона, больше похожая на меч.

Она тянется почти на треть корпуса – тонкая, как жила, заканчивается трёхлучевой решеткой.

По бокам от центральной оси идут обзорные окна палубы.

Сейчас они закрыты бронестеклами с внутренним фильтром.

Когда корабль взлетает, фильтр снимается, и вся каюта заполняется отраженным светом звёзд.

Я стою и смотрю на него долго.

Это не просто машина.

Он создан, чтобы не возвращаться.

Такой корабль не делает рейсов – он делает историю.

Я знаю, что по уставу право назвать корабль всегда принадлежит первому командиру.

Пока имя не присвоено, судно считается “нулевым” – оно не внесено в архив, не числится в реестрах.

Оно просто – «единица».

Мёртвая, пока её не назовут.

Я провожу пальцем по металлической табличке у основания трапа – безымянная.

Просто код: LR-09.

Под пальцами металл чуть вибрирует – словно корабль затаился перед броском.

Тишина – не пустота.

Это просто момент перед началом.

Я перехожу ангар.

Под ногами – рельсовая дорожка для погрузчиков, по ней едет платформа с ящиками инструментов.

Воздух чуть вибрирует – металлическое эхо перекатывается под куполом, и каждая фраза, каждая команда техников будто повторяется глухим отражением где-то наверху.

Слева и справа – ярусы технических секций, застекленные отсеки с наблюдательными площадками.

На втором уровне, прямо над главной палубой, расположен зал брифинга программы «Гелиос – Рубеж-9».

Туда стекаются все старшие офицеры, научные кураторы и представители инженерных департаментов – те, кто формирует решения, которые потом становятся приказами.

Я иду по настилу вдоль корпуса корабля.

Он огромен – почти весь ангар кажется построенным ради него.

Свет прожекторов бежит по его обшивке – словно по поверхности замерзшего озера.Ни одна тень не держится на нем дольше секунды.

Поднимаюсь по лестнице на второй уровень.

Перилы холодные, отполированные руками тысяч людей, служивших здесь до меня.

Сверху ангар выглядит как сердце станции – огромное, тёмное, с рассыпанными огнями.

По краям – ряды малых кораблей: истребители поддержки, маневровые дроны, ремонтные челноки.

Они стоят в ожидании – будто сдерживают силу, готовую вырваться.

Впереди – массивные стеклянные двери с гравировкой программы:

ГЕЛИОС – РУБЕЖ

Датчики распознают меня, створки расходятся бесшумно.

Зал брифинга – пространство темных тонов, почти камерное, без привычной для базы белизны.

Чувство такое, будто попал в один из древних земных кораблей – грубых, шумных, но настоящих.

Пол и панели стен из темного композита, а в центре – треугольный стол из дуба.

Настоящего дуба.

Эту породу выращивали в одной из термокамер на Земле специально для памятных объектов.

База – возрастная, потрёпанная временем.

Построена почти двести лет назад, ещё при формировании первых колоний на Марсе.

Её первый проект курировал прапрадед моего отца – генерал Михаил Вересковский, один из офицеров программы «Астра-Инициатива».

По архивам, он отвечал за создание первых систем искусственной гравитации и теплоизоляционных куполов.

Эта база была частью его проекта.

Потом её модернизировали десятки раз, но в основании, под слоями новых конструкций, до сих пор лежат балки с клеймами первых инженеров.

На некоторых из них сохранилась выгравированная фамилия Vereskovsky.

Каждый раз, когда я прохожу по центральному коридору, мне кажется, что металл там звучит иначе – глуже, тяжелее.

Как будто память фамилии уходит в саму структуру станции.

За моими плечами – огромное окно, отделяющее зал от ангара.

Сквозь стекло виден мой корабль.

Чёрный, будто фрагмент темной материи, застыл в форме.

Он будто слушает.

По двум сторонам треугольного стола сидят младшие офицеры, напротив – командиры и кураторы подразделений.

Я прохожу мимо.

Кто-то встаёт, кто-то кивает – коротко, без слов.

Здесь не приветствуют, здесь признают.

В центре стола – визуализатор, массивный блок с тремя проекторными линзами.

Когда он активируется, пространство над столом раскрывается, и объекты висят в воздухе – словно материализованные мысли.

Сейчас он выключен, но тонкие линии на его корпусе мерцают, как под кожей живого организма.

На стене напротив – стеллаж с книгами.

Бумажными.

Настоящими.

Это личная инициатива основателей базы.

Говорят, эти книги привезли с Земли, когда она ещё была центром.

Здесь – навигационные атласы, технические руководства, романы, дневники первых пилотов.

К ним никто не прикасается, но никто и не убирает.

Святыня ушедшей эпохи.

Я подхожу к столу, ставлю планшет.

Вижу своё отражение в темной полировке дуба.

Отражение без эмоций.

«Капитан Вересковская, миссия Рубеж-9, – произносит кто-то из старших офицеров, – отчёт по готовности корабля и экипажа?»

– Девяносто шесть процентов. Системы стабильны, маршевые блоки выровнены. Последние корректировки – по импульсному приводу. Инженеры обещают синхронизацию в течение суток.

Визуализатор оживает мягким светом, и в воздухе появляется схема Солнечной системы: вращающиеся орбиты, коды станций, обозначение нашего курса.

Тонкая красная траектория уходит за пределы орбиты Нептуна – туда, где картография уже молчит.

– Рубеж, – бросает кто-то из инженерных кураторов.

– Предположительно. Пока это просто координата.

Слово зависает в воздухе.

Рубеж.

Мы молчим. Но каждый чувствует – это не просто точка на карте.

Где-то за стеклом корпус корабля вибрирует едва уловимым низким тоном – не работа двигателей, а будто сама среда вокруг становится плотнее, напряженнее, реагируя на запуск.

Двери у меня за спиной расходятся.

В зал входит генерал Константин Аркадьевич Рубанов.

Шаг уверенный, тяжёлый – как у человека, который никогда не сомневается в векторе.

Высокий. Седой. Узкий шрам пересекает левую щёку.

На нём форма ранних колониальных корпусов – не новая, не парадная. Потертая – и потому подлинная.

За ним следуют два адъютанта и представитель научного совета.

Все поднимаются.

Рубанов жестом просит сесть. Он подходит к столу и кладет ладони на темную поверхность – дуб или что-то похожее, старое, тяжелое, уверенное.

Пауза.

Тишина.

Только гул визуализатора.

– Капитан Вересковская, – кивает он мне. – Рад видеть.

– Взаимно, генерал.

Он переводит взгляд на изображение. Голограмма меняется – расширяется, перестраивается, подчеркивая дальние орбиты.

Красная линия уходит всё дальше – за пределы известного.

Туда, где по приборам – пустота.

– До сих пор, – говорит он спокойно, – никто туда не долетал.

Все дроны, все беспилотники – теряли связь через шесть, максимум восемь часов после пересечения орбиты.

Технически – пространство за Нептуном пусто.

Физически – нет.

Он делает паузу.

Взгляд поднимается на меня – холодный, но живой.

– Мы не знаем, что там.

Сигналы искажаются, энергия падает, частоты уходят в шум.

Именно поэтому создан этот корабль.

Новая генерация. Магнитно-импульсная тяга повышенной плотности.

Он способен держать давление поля дольше любого предыдущего судна.

– И вы хотите, чтобы я пересекла границу? – уточняю я.

Генерал чуть улыбается.

– Я не хочу. Альянс хочет.

Но если бы я мог выбрать – выбрал бы вас всё равно.

Он опускает взгляд на панель, пальцем проводит по линии курса.

– Ваш род уже вписан в историю этой базы, – говорит он тише. – Вересковские стояли у истоков «Аргуса», когда он был просто бетонным куполом и двадцатью инженерами.

Ваш отец, капитан первого уровня, погиб, защищая эту станцию от разрушения.

Теперь вы летите узнать, что за пределом того, что он защищал.

Никто не двигается.

Я чувствую, как голограмма отражается на лицах – красные орбиты, линии света бегут по скулам и глазницам, как на фотографиях с затмением.

Генерал продолжает:

– Маршрут ясен. До орбиты Нептуна – восемь дней.

На всём пути – выброс маячков-связников.

«Хлебные крошки», как их прозвали инженеры.

Каждый спутник автономен, передаёт данные на предыдущий, создавая прямой канал между вами и станцией.

Если что-то пойдёт не так – канал замкнется, и сигнал прекратится.

Если всё сложится в нашу пользу, вы можете стать первыми, кто подойдёт к Рубежу – и, возможно, первыми, кто увидит, что скрывается за ним.

Он смотрит в окно, на корабль за стеклом.

Свет прожекторов ложится на его лицо.

– Эта миссия не войдёт в отчёты.

Пока вы не вернётесь, официально её не существует.

Я киваю.

– Поняла.

– Отлично. Тогда готовьтесь. Завтра в шесть – технический вылет к рубежу стратосферы, проверка систем, а через сутки – старт.

Он разворачивается, делает шаг к выходу, потом останавливается.

– Алиса, – говорит он уже без звания.

Я поднимаю взгляд.

– Ваш отец говорил: Вересковские летят туда, откуда никто не вернулся – не ради славы, а чтобы у кого-то после них был путь обратно.

– Значит, придётся подтвердить традицию.

Рубанов тихо усмехается.

– Не сомневаюсь.

Он уходит.

Двери закрываются, звук шагов растворяется.

В зале снова тишина.

Визуализатор медленно гаснет, и только за стеклом, в ангаре, в полумраке блестит корпус корабля.

Он кажется неподвижным, но я знаю – он уже ждёт.

Иногда тишина – это не ожидание. Это согласие.

Я поднимаюсь.

Звук стула кажется слишком громким для этого зала.

Я подхожу к стеклу – и на секунду замираю.

Передо мной – не просто техника.

Черный силуэт, собранный из решений, риска и чужих жизней.

Прожекторы движутся по поверхности, будто проверяя, готов ли он к тому, что ждёт впереди.

И от этой тишины хочется дышать медленнее.

За спиной слышны движения – офицеры встают.

Один из них делает шаг ближе.

Старший инженер-лейтенант Кузьмин.

Невысокий, коренастый, с лицом человека, который больше разговаривает с машинами, чем с людьми.

На его рукавах следы технической смазки – в этом помещении он выглядит не как офицер, а как тот, кто дышит железом.

Я не оборачиваюсь, но по звуку шагов понимаю, кто это.

– Капитан, – тихо говорит он, – прикажете начинать подготовку?

– Начинайте, – отвечаю.

Голос звучит ровно, будто сама станция говорит.

– Проверить все системы. Маршевые, импульсные, стабилизаторы.

Синхронизировать топливные блоки и перезапустить диагностику навигационного ядра.

Если вылет в шесть – в четыре я на мостике.

Доклад о готовности – лично.

– Есть, капитан.

Он уже собирается отойти, но потом останавливается.

Секунда тишины.

– Капитан… – голос чуть неуверенный, – без внесенного имени система не позволит вывести судно в активный статус. Нам необходимо добавить название корабля в реестр.

Я стою у стекла и смотрю на корабль. Свет медленно скользит по корпусу, и он кажется живым – не техникой, а силой, которая ждёт.

Имя.

Оно должно быть не про металл, не про миссию – про смысл.

Я молчу.

Пальцы касаются холодного стекла, и в голове всплывают обрывки воспоминаний.

Марс. Курсы Академии. Первая миссия на «Тристане».

И книги.

Толстые, бумажные, с пожелтевшими страницами – те, что читала ночами перед экзаменами.

Одна из них – древняя земная сага.

О драконах.

О людях, которые верили, что могут управлять ими.

Автор так и не закончил её.

Книги оборвались, остался только сериал, снятый когда-то на Земле.

Уже слишком старый, чтобы восхищать визуально, но слишком честный, чтобы его забыли.

Финал там не любили.

Но он всё же существовал – единственный, что дошёл до нас.

Иногда я думаю: может, в этом и есть смысл.

Никто не хочет конца – но кто-то обязан довести историю до последней строки.

Дракон… зелёный, гордый, непокорённый.

Тот, кто летал, когда остальные падали.

Да. Так будет правильно.

– Запишите, – говорю я, не оборачиваясь. – «Рейгаль».

– Как записать, капитан?

– Rhaegal. Как писали на Земле, латиницей – Есть. Вношу в реестр.

Кузьмин уходит.

Слышу его шаги – размеренные, металлические.

Потом тишина.

Я всё ещё смотрю на корабль.

Теперь он уже не просто конструкция.

Теперь у него есть имя.

И у меня – причина вылететь.

Иногда достаточно назвать вещь по имени, чтобы она ожила.

Глава 2

«И послал Он ветры, приносящие добрую весть…»

– Коран, сура 30, аят 46

На базах всегда тихо перед стартом.

Даже воздух другой – плотный, как будто станция задерживает дыхание вместе с людьми.

Система жизнеобеспечения уходит в ночной режим: гул вентиляторов становится тише, свет в коридорах гаснет до тонких голубых линий под потолком.

Каждый звук обретает значение – шаг, скрип металла, шелест бумаги.

Я расположилась в столовой. Здесь тишина была почти собеседником – лишь слабое эхо сопровождало каждый мой шаг.

У дальних столов сидела пара офицеров; их присутствие напоминало фоновые тени. Они ели сосредоточенно, молча, будто каждая минута была заранее распланирована.

Чуть поодаль кто-то торопливо доедал порцию, не поднимая взгляда и не говоря ни слова – просто фиксировал калории, а не ужин.

На подогревателе стоит чайник – из носика поднимается тонкая, ровная струя пара, исчезающая в воздухе.

Пахнет пылью, железом и чем-то ещё – тем, что невозможно назвать.

Ожиданием, наверное.

Я держу в руках металлическую кружку, пальцы касаются ободка, чувствуя тепло.

Тепло – последнее, что остаётся человеческим, когда вокруг металл и вакуум.

На стене – часы.

Земные. Механические.

Тонкие стрелки, поцарапанный циферблат и почти незаметная трещина возле отметки «3».

Они слегка отстают от цифровых таблиц – на пару секунд, не больше. Но важные моменты сверяют именно по ним: привычка, перешедшая в правило.

Три часа ночи. По земному времени.

На базе давно установлено правило:

все основные операции – вылеты, стыковки, расчеты – ведутся по земным суткам.

Двадцать четыре часа. Ровно.

Так было вначале – в эпоху первых колоний, когда люди ещё боялись потерять синхронность с Землёй.

Так привычнее. Так проще представить, что родная планета всё ещё недалеко, просто за горизонтом связи.

У боевых расчётов – другой отсчёт.

Марсианские сутки длиннее: двадцать четыре часа, тридцать девять минут и тридцать пять секунд.

Здесь каждый день растягивается – разговоры, сон, ожидание.

База живёт в вязком времени: просыпаешься, а предыдущий день ещё не успел закончиться; уходишь на дежурство – и он всё ещё продолжается.

Я смотрю на стрелки.

Они двигаются медленно, словно сопротивляются движению вперёд.

Иногда кажется: если они остановятся – остановится всё. Двигатели, станции, планеты, дыхание.

Часы никто не ремонтирует.

Говорят, они стояли ещё на первой базе – до создания Альянса.

Говорят, их не заводят вручную: механизм питается вибрациями станции, ловя ритм металла и конструкции.

Может быть, так и есть.

Я делаю глоток чая.

Он остыл, но я всё равно пью – просто чтобы не сидеть без движения.

В столовой тихо.

Только за окном – тонкий шум ветра, пробегающий по внешним куполам.

Марс не любит шуметь.

В столовой стояла почти осязаемая тишина.

Лишь за окном едва слышно шуршал ветер, скользя по внешним куполам станции. Марс не любит громких звуков: даже яростные бури здесь откликаются приглушенным рокотом – словно пыль оседает в вату.

На столе рядом лежит планшет.

Я открываю архив Академии.

Фотография – выпускной курс:

тридцать два человека, такие молодые, с одинаковыми лицами и одинаковыми взглядами.

Смех. Громкие разговоры.

Где-то в центре – я.

Короткие волосы, чуть светлее, чем сейчас, и та самая голубая прядь спереди – ещё яркая, не потерявшая блеск.

Взгляд прямой, уверенный. Почти дерзкий.

Академия.

Город-купол на орбите Марса.

Здесь учили летать тех, кто мечтал не возвращаться.

Пилотирование изучали все – порядок такой.

Офицер обязан уметь держать корабль в воздухе, вывести его из штопора и посадить, даже если вокруг хаос.

Сначала – управление. Потом – наука.

В памяти навсегда остался мой первый полёт.

«Ястреб-М2» – небольшой, но упрямый, будто дикий зверь, которому не терпится вырваться.

Вибрация маршевого двигателя прошла через всё тело; казалось, металл под руками оживает, дышит, узнаёт меня.

И когда он наконец оторвался от платформы – всё исчезло.

Звуки, свет, люди вокруг – мир стал пустым и черным, как космос, в который мы рвались.

Оставались только пульс, шум крови в ушах

и гул машины, ставший моим вторым сердцем.

Потом были вылеты.

Дежурства, сопровождения, первые исследовательские миссии.

Пыльные, длинные, без права на ошибку.

Я научилась одному – точности.

Не смелости, не силе – именно точности.

От неё зависит всё: жизнь экипажа, маршрут, итог любой миссии.

Кружка отправляется на стол.

Тишина сгущается, будто воздух становится тяжелее.

В углу тихо журчит фильтр воды.