Воспоминания Ольги Владимировны Поповой. Часть II

© Ольга Югова, 2022

ISBN 978-5-0056-4079-6 (т. 2)

ISBN 978-5-0056-3293-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

Эта книга, воспоминания Ольги Владимировны Шлезингер, в замужестве Поповой – вторая часть ее мемуаров. В отличие от первой, эту книгу она не готовила к публикации, и воспоминания не структурированы. Она писала их в возрасте 93-х лет, и из-за плохого зрения не имела возможности перечитывать написанное. Поэтому в тексте часто встречаются повторы, неточности, несколько раз она возвращается к одним и тем же событиям, некоторые моменты не поясняет. Тем не менее, текст публикуется полностью, в том виде, в котором был написан, и только деление на главы я добавила от себя, для более легкого восприятия воспоминаний. В сносках даны уточнения, а также информация о родственных связях. Фотографии взяты из семейного архива.

Ольга Владимировна Попова – моя прабабушка. Ее младшая дочь Ольга, о рождении которой упомянуто в этой книге – моя бабушка, а ее младшая внучка, Татьяна, о которой тоже идет речь – моя мать. Ольга Владимировна в тексте этих воспоминаний выражает надежду, что все, написанное ею, будет интересно ее внукам и правнукам. Тетрадь воспоминаний долго хранилась в семейном архиве, но к ней не было доступа. Сейчас я, найдя ее, решила опубликовать эти воспоминания так же, как и первую часть, потому что я уверена, что они имеют ценность не только для ее прямых потомков, но и для других людей, интересующихся историей и желающих узнать о перипетиях XX века из первых уст.

Многие эпизоды ее жизни не вошли в эту книгу. Истории о своем детстве, которые Ольга Владимировна рассказывала моей маме – о том, как она тяжело болела, и ее отец каждое утро, уходя на службу, спрашивал, что ей принести: в те дни все сомневались, доживет ли она до вечера. И она каждое утро просила у папы куколку, и каждый вечер, приходя домой и застав дочку живой, он вручал ей куколку. Она выздоровела, и в результате этого у нее образовалась целая коллекция кукол. Или о том, как они ели шоколадную соломку – что-то вроде пористого шоколада. Или о том, как их бонна говорила собаке на иностранном языке: «Буян, идите вон», и собака уходила, чего не случалось, когда ей говорили ту же фразу по-русски. Или легенду про то, что в семье была черноволосая кукла Таня, и когда родилась старшая дочь, беленькая, ее назвали Ольга, с отсылкой к «Евгению Онегину». Это может объяснить, почему ее родители Владимир и Лидия назвали младших детей своими именами, а старшую – Ольгой.

Но все же многое другое, что на момент написания вспомнила Ольга Владимировна, вошло в эту книгу, и я уверена, что читателям будет очень интересно перенестись в другую эпоху, а точнее – в разные эпохи. Ольга Владимировна родилась в 1880 году, а воспоминания писала с 3-го января 1973 года по 27 февраля 1974 года, и в этой книге читатель найдет как воспоминания самого раннего детства, так и революционные события, и жизнь семьи в 20-30-е годы, и описание быта Ольги Владимировны на момент написания мемуаров, т. е. в начале 70-х годов.

Рукопись воспоминаний

Воспоминания моей прабабушки передают не только черты эпохи, но и показывают, какой разной бывает жизнь – даже жизнь одного человека. Я набирала их для публикации с большим интересом, и уверена, что читатели тоже оценят слог Ольги Владимировны, ее наблюдательность и волю к жизни, и получат удовольствие от прочтения.

Ольга Югова

События 1905-го года

3/I 1973 г., среда, 9 ч. 3 м. вечера

Дом, в котором мы с Сережей1 поселились, принадлежал какой-то организации, конечно, не помню, какой. Даже не помню, как улица-то наша называлась. Помнится, что дом был угловой и двухэтажный. Внизу помещались разные магазины, а наверху над каждым магазином и ателье – квартиры для их владельцев или для тех, кто там работает.

Случайно наша комната оказалась не нужной, и нам ее очень охотно и недорого сдали с тем условием, что мы ее освободим, когда она понадобится этой организации. Сережа снял ее, как только я телеграфировала из Ялты, что я выезжаю в Одессу и согласна венчаться. Комната была изолированная, вход из общего длинного коридора, большая, в два окна, но, конечно, без мебели. А еще до моей телеграммы он получил от моей неродной бабушки, вдовы брата родной бабушки Ивана Степановича Бессонова, Лидии Яковлевны Бессоновой, помнится, 100 рублей для приобретения предметов первой необходимости. Она уже списалась с Сережиным отцом, между ними вопрос о нашей свадьбе уже был решен. Вообще, они между собой подружились, поставили все точки над i, чуть ли ни весь наш бюджет уже рассчитали, и бабушка Лидия Яковлевна Бессонова обещала вносить регулярно и свою лепту в наш бюджет. Об их переписке мы узнали уже позднее. На полученные деньги Сережа и приобрел кое-что, так что к моему приезду в Одессу у него уже была снята комната и куплена кое-какая обстановка и посуда.

Сережа был, конечно, человек непрактичный – и это очень отразилось на его покупках. Он купил маленький, очень приличный письменный столик, ломберный стол, чтобы можно было и в винт поиграть, и пообедать на нем же (он думал, что это очень практично: сразу, так сказать, двух зайцев бьет, один стол будет ходить по мере надобности в двух упряжках). Зато с полуторной, очень подержанной кроватью ему не повезло: стоило только на нее сесть или лечь, как ножки ее разъезжались, и серединка ложилась на пол. Хотя он и подпер эту серединку не помню уж чем – чемоданом, или сундучком со всеми его инструментами (пилками, стамесками и прочим), но я этой кровати не доверяла и предпочитала спать на полу в уголке у противоположной стены на подстилочке. В общем, «невесту молодую» не клали на «брачную постель».

Портрет Сергея Васильевича Попова в детстве

Неудачно купил он и стулья (не помню, 2 или 3), венские, очень подержанные. Один имел тенденцию опрокидываться назад, как только кто-нибудь покушался на него сесть, а другой вообще валился во все стороны, так что мы садились на табуретки, а стулья существовали в комнате просто «для мебели» около письменного столика. Зато табуретки по полтиннику штука были очень устойчивы, удобны, и вообще во всех отношениях соответствовали своему назначению. Не было случая, чтобы которой-нибудь из них пришло в голову не то что валиться, но даже и крениться в какую-нибудь сторону. О табуретках и сейчас вспоминаю с удовольствием. В общем, мы устроились достаточно сносно и совсем было «зажили», но тут развернулись события 1905-го года.

Помнится мне, что наш дом был угловой, и как раз перед ним и стоял казачий караульный пост, что-то человека три вооруженных верховых. Временами начиналась на улице стрельба. Тогда мы выключали свет и устраивались в углу комнаты. У нас наружная стенка была очень умно устроена: по размеру в ней следовало бы сделать три окна, но было всего два, и то с очень маленьким промежутком между ними. А дальше шла стенка уже без окна и образовала очень удобный угол. Сережа там протащил проволоку, по которой свободно двигалась занавеска, разделявшая комнату на две части. За занавеской помещалась кровать, водопроводная раковина, под раковиной помойное ведро, очень небольшой некрашеный кухонный шкафчик с посудой, а на нем керосинка. Этот столик-шкафчик был маловат, но зато он был новенький, чистенький, куплен в магазине и стоил всего около трех рублей. Сережа купил его вместе с табуретками, и это была удачная покупка. В углу без окон мы чувствовали себя в безопасности: надеялись, что если какая-нибудь шальная пуля и залетит в комнату, то через окно; стенку-то с улицы она не пробьет, застрянет в ней, стены дома были солидные.

Университет был, конечно, закрыт, но около него собирались студенты, там происходили митинги, конечно, шла стрельба, но Сережу я туда не отпускала. Он успел подружиться с дворником, молодым, тоже недавно женившемся парнем. Тот наслушался разговоров о студентах и на всякий случай унес от нас форменную студенческую одежду и где-то ее надежно спрятал, а Сереже на случай выхода на улицу дал свой тулуп, в котором он дежурил по ночам. В Одессе не бывает такого холода, чтобы дежурить в тулупе, вполне можно было обходиться без него. Вообще, Сережа на улицу почти не выходил. С того момента, как у нас около дома обосновался патруль, Сережа стал выходить подышать воздухом в дни дежурств нашего приятеля дворника. Он обычно дежурил у ворот, сидя на табурете во дворе. Ворота оставались запертыми, даже на засов, отпиралась только калитка в воротах, но и то оставалась на цепочке. Жена дворника беспокоилась за него, не могла спать, выходила к нему к воротам. Мы с Сережей тоже стали выходить на ворота. Часа два так подышишь воздухом, так потом уснешь, что не услышишь никакой стрельбы на улице.

А днем бывало часто так: перебежишь через дорогу купить чего-нибудь в магазинчике напротив, а в это время, пока покупаешь, начинается на улице стрельба. Хозяин тут же запирает магазин, гасит свет, сидим впотьмах – ставни-то закрыты. А у нас ставни закрывались и открывались в комнате. Сережа тоже погасит свет (электричество не работало), сидели с керосиновой лампой; у нас была маленькая с ручкой – еще уцелела от старых времен, так что жгли ее, или свечку.

Сережа, конечно, беспокоился за меня, стоял у окна и смотрел в щелку ставен. Как только кончалась стрельба, и Сережа видел, что я выскочила из магазина и перехожу через улицу, бежал вниз к воротам. А там меня уже встречал дворник, отпирал калитку, и я шмыгала под цепочку к себе во двор. Так и жили.

Еще надо сказать, что прожили это время, не голодая. Еще до начала революции у меня было заведено «хозяйство»: макароны, вермишель, всякая крупа, мука, сахар, соль. У нас с Сережей это получилось случайно, когда налаживали вообще свое хозяйство. И этот опыт у нас остался на всю жизнь: всегда покупали муку, рис, гречку, пшено, манку, сахарный песок пудом. А топленое масло приобретали целым большим бочонком, так что его хватало на весь год.

Анюта, сирота, с 12 лет жила в семье Поповых, подруга Наташи (дочки Василия Андреевича)

Конечно, в Одессе во время революции 1905-го года никаких карточек не было, так что не запасливые люди, конечно, тогда поголодали. Я забыла сказать, что у нас-то все получилось несколько сложнее: мы два раза попали в студенческие и вообще общенародные забастовки и демонстрации: еще до нашей свадьбы в 1904-м учебном году как раз в университете шла нормальные занятия, приближались Рождественские каникулы. Мы с Сережей жили тогда у хозяйки Пелагеи Карповны, снимали у нее две комнаты с мебелью. У меня была маленькая за 10 р. в месяц, у Сережи больше – за 20 р. А в третьей жила сама хозяйка. Мы собирались на две недели Рождественских каникул съездить в Петербург, тем более, что Сереже железнодорожный билет отец прислал служебный, а я поехала платным. Василий Андреевич никогда не допускал никаких компромиссов и, хотя и считал меня членом своей семьи и уже задолго называл меня «дочкой», но, поскольку наше замужество было только в проекте, он мне бесплатного билета не оформил. Бабушка Лидия Яковлевна Бессонова очень хотела меня повидать и прислала денег на дорогу. Так мы и поехали – я к бабушке, а Сережа в Алешину ночлежку, но, конечно, все дни проводил у нас, и ночевал тоже на Петербургской стороне (так назывался тот район). Тогда приезжал на праздники и Андрей Бессонов, мой дядя, бабушкин сын, а Яша с женой Наташей был на Кавказе (Наташа болела). В Яшиной комнате и поселили Сережу, а я с бабушкой и с Ольгой Григорьевной Шаламовой, двоюродной сестрой бабушки, в их спальне.

Дом 70 на Петербургской стороне был Ольги Григорьевны, деревянный, двухэтажный. Верх она сдавала, а внизу жила сама с Бессоновыми. Квартиры были просторные, из 6-и комнат: гостиная, столовая, спальная, Андрюшина комната, Яшина, Авдотьи Николаевны (компаньонка Ольги Григорьевны, старая дева, очень комичная – о ней расскажу дальше). За кухней была еще комнатка, где жила кухарка Груша с дочкой, не помню, как ее звали, кажется, Шуркой – тоже «фрукт» своего рода.

Андрей Васильевич Попов

Андрюша приехал еще до меня, узнал от своей матери, что мы с Сережей вот-вот явимся, и набрал на всех билетов и в оперу, и в оперетку, и в драматический театр – в общем, чуть ли ни на каждый вечер.

Мой отец с Володькой2 тогда работал и жил в Новгороде. На праздники приехали и они. Отец всегда останавливался у своего старого друга Василия Агафоновича Пруссакова, а Володя у кого-то из своих товарищей. Эти каникулы были прямо до того насыщены всякими дневными балетами, вечерними спектаклями и концертами, прямо, ни до, ни после того у меня не бывало такого суматошного периода.

И вот, выходим как-то вечером после какого-то спектакля на улицу – диковина: ни души, пусто везде. А ходили мы с Андреем и с нашим Володей. Володька сразу понял, в чем дело: «Революция! Пока мы сидели в театре, была демонстрация, ее разогнали и – вот!» Андрей подумал и согласился: «Да… похоже на то». Пришли домой к бабушке. Оказывается, на самом деле была очень большая демонстрация в центре, отзвуки ее были слышны и у нас на Петербургской стороне, даже стреляли.

Андрей «вынес резолюцию»: пока не началась железнодорожная забастовка, надо ехать по домам, а то застрянем. Так и решили, и на следующий день мы уехали в Одессу, а Андрюша в Самару, где он работал почвоведом в какой-то научном учреждении – обследовал почвы, проводил анализы, давал указания, где каких веществ не хватает, что надо вносить в почву, чтобы собрать урожай. И не знаю, что еще он там творил.

В общем, мы разъехались по домам. В Одессе, оказывается, тоже были отклики на ту демонстрацию, которую мы пробыли в театре, но учебный год своевременно, с некоторыми шероховатостями, продолжался и был доведен до экзаменов и каникул.

На каникулах мы с Сережей, по приглашению его отца, съездили в Томск, где я познакомилась со своими родственниками – Сусанной Павловной Петровой, бабушкиной племянницей (у меня был ее адрес – бабушка с нею переписывалась, я всегда писала под ее диктовку письма в Томск). Мне было интересно там побывать. Сусанна Павловна познакомила меня и с другими родственниками. Особенно подружились мы с семьей бабушкиного племянника Феофилакта Герасимовича Севастьянова, его второй женой, очень хорошей портнихой Юлией Степановной, и сыном Филошей (Филологом), учеником реального училища, уже выпускного класса.

Когда Василий Андреевич узнал, что у меня в Томске родня, он решил сделать «прием». Этот «прием» прошел очень торжественно и чудно, Василий Андреевич так и ставил вопрос, что не за горами тот день и час, когда они и с ним породнятся. Юлия Степановна подружилась с Феней (мачехой Сережи). О Фене тоже надо рассказать целую историю.

Она работала сиделкой в железнодорожной больнице. Василий Андреевич видел ее хозяйственность и прочие положительные качества и сманил ее к себе в домработницы. В общем, в доме у него появилась «хозяйка», и дом стал похож на дом. Все у Фени кругом блестело, как в хорошей лаборатории, особенно кухня. А готовила она так вкусно, что и сам Василий Андреевич, и братья-Поповы языки проглатывали с едой. А в кухне у ее ног копошился, ползал Яша, ее сын, который еще и на ноги только-только начал вставать. Когда мы приехали, и я была встречена, как «дочка», Феня явилась ко мне и принесла все ключи от шкафов, погреба и проч. Я, конечно, от ключей наотрез отказалась, т. к. мое пребывание здесь временное, и включать меня в хозяйство нет никакого смысла.

Василий Андреевич Попов

Поговорили с Феней по душам. Она поведала мне, что Яшурка сын Василия Андреевича, что фактически она жена, а живет с Яшей в кухне, и Василий Андреевич даже стесняется ее перед сыновьями. Она даже немного всплакнула. Как могла, я постаралась ее успокоить; она очень хотела выписать из деревни свою мать, чтобы было кому приглядывать за Яшей, а то ей не поспеть везде, но она не решается заговорить об этом с Василием Андреевичем. И вот Яша ползает по кухне – то в угольях измажется, то в картошке…

Вижу, что надо всерьез поговорить на эту тему с Сережей. Почему-то я сразу вошла в его семью, как «дочка», а фактическая жена отца, мать его ребенка, третируется как прислуга. Это не дело.

Сережа со мной совершенно согласился и начал «действовать». Братья – Андрюша гимназист 7-го класса, и Петя 3-го или 4-го, не помню (от какой-то из прислуги Поповых, которую Василий Андреевич прогнал за пьянку, но ребенка оставил и вот, выращивает его. А Петина мать живет у кого-то в кухарках в другом городе). Вижу – дела тут путаные. Ну, Сережа недолго толковал с братьями. Быстро переселил Петю к Андрюше, освободил для Фени с Яшей Петину комнату, съездил купил кровать для Фени, маленькую кроватку с сеткой для Яши, высокий стульчик для Яши в столовую. Словом, к обеду и к приезду отца с работы уже все было расставлено по своим местам. Феня села за стол разливать суп, Яша был посажен в его кресло. До того, как сели обедать, Сережа дал Яше газету и за руку с ним пошел к отцу в кабинет (там же была и кровать Василия Андреевича). Со словами: «Яшурка, дай папе газету», Сережа ввел его в кабинет; Василий Андреевич сначала было вытаращил глаза, но Сережа взял Яшу на руки и сказал отцу: «Смотри, как Яша похож на нас с тобой! Шила в мешке не утаишь. Я как убедился в этом, так и поставил всех на свои места, так что уже не стесняйся, все в курсе дела, и Фене ничего не оставалось, как признать, что я не ошибся».

Таким образом Сережа поднес отцу такую версию, против которой ему нечего было возразить, и оставалось только поцеловать своих сыновей – Сережу и Яшу – в лобики и пойти в столовую, т. к. Феня объявила, что обед на столе.

Братья заигрывали за столом с Яшей. К обеду явился еще Володя, который ездил на паровозе – проходил практику. Он почти не жил дома, т. к. большую часть времени проводил в езде – ездил то как машинист, то как помощник машиниста с поездами то от Томска до Иркутска, то от Томска до Челябинска, так что, когда случалось ночевать дома, он спал в столовой на диване. Иной раз с вечера никто и не знал, что он явится, он приезжал ночью, устраивался на диване, а утром исчезал. Иногда давал себе и отдых, но вообще старался использовать практику как можно полнее. Володя ничему не удивился, он и сам понял, в чем дело, и Сережа ему коротенько успел дать нужную инструкцию. Раза два-три во время обеда и он показал Яшурке «козу рогатую» из пальцев, что смешило Яшу, и он приваливался к спинке своего кресла и в ответ старался и из своей лапки сделать «козу» и показать ее Володе.

В общем, обед прошел вполне удачно, пришлось Василию Андреевичу пережить и несколько «конфузных» минут, когда Сережа за руку с Яшей подошел сказать спасибо сначала «маме», а потом «папе». Что оставалось делать Василию Андреевичу? Поцеловать Яшу в затылочек и пробормотать «на здоровье», да поспешить к себе в кабинет на отдых.

Дальше все шло своим порядком и вошло в берега. Сережа по утрам не забывал взять Яшу за руку, и они вдвоем приносили отцу почищенные Феней штиблеты и газеты. Сережа весь день, как только отец появлялся, старался «на пару» с Яшей его обслужить мелкими услугами. Он так приучил к этому Яшу, что и после нашего отъезда Яша продолжал эти дела уже с Феней, а то и один. Братья уходили в гимназию, Яша ходил по квартире, толкал ногами большой мяч. Сережа купил ему разных игрушек, он ими очень хорошо занимался. Еще при нас выписали бабусеньку, Фенину мать, она стала присматривать за Яшей. Пока мы жили в Томске, он подружился с нами, со мной и с Сережей, и не отходил от нас.

Говорить он стал очень поздно. Уже незадолго до нашего отъезда стал говорить: «ма» и «па» вместо «мама» и «папа», меня называл «тё» вместо «тётя», так почему-то научила его Феня. Она хотела, чтобы он говорил «тётя Оля», но у него получалось только «тё», а к Сереже он обращался с восклицанием «э!» на разные интонации, смотря по надобности.

Вообще это «э» то в вопросительной, то в восклицательной форме, то с оттенком удивления, то радости, восторга, смеха – заменяло ему всякие слова. Уже без нас он стал употреблять какие-то ходовые слова, вроде «каша», «уп» (суп), «коко» (яйцо) и тд. Но он очень серьезно заболел, кажется, тифом или дизентерией, и умер без нас. Потом без нас же произошли у Василия Андреевича очень большие пертурбации в связи с революцией 1905-го года.

Начальник дороги предложил ему уволить некоторых врачей (Василий Андреевич был старшим врачом Сибирской железной дороги. Все больницы и весь медперсонал между Челябинском и Иркутстком был в его ведении). Однажды мы ездили с ним по линии от Томска до Челябинска в служебном вагоне. Было замечательно. В вагоне было несколько купе и одно большое помещение, где мы обедали, пили чай, а Василий Андреевич работал и «принимал» на остановках служащих. Если было нужно, его вагон отцепляли, поезд уходил, вагон ставили на запасной путь, и мы жили на этой остановке, по мере надобности, то несколько часов, то пару дней.

В одном из купе жили мы с Феней и с Яшей, в другом Сережа с Андрюшей. Петя уезжал тогда к своей матери, его с нами в служебной поездке не было. Бабушка оставалась в Томске с домработницей. Мне очень понравилось такое путешествие. На каждой станции первыми выскакивали Сережа с Андрюшей и бежали бегло осмотреть хоть санитарное состояние станции, заглядывали в буфет, в кухню, в уборные. А тем временем к Василию Андреевичу уже шли медработники, заранее знавшие, с каким поездом приедет его вагон. Мы с Феней и с Яшей выходили на платформу подышать, от своего вагона далеко не отходили. Если братьям Поповым нравился лес около станции и было желание побродить по нему, поискать грибов, и если кстати они заметили какой-нибудь непорядок, например, не залитые гипсом, или чем там полагается, какими дезинфицирующими средствами, отхожее место или помойная яма, то они сразу сообщали об этом отцу, и он давал распоряжение отцепить вагон. Братья Поповы объявляли ему, или показывали, где они заметили беспорядок, он туда и направлялся, а мы спокойно шли в лес, собирали грибы, цветы, ягоды, что там попадалось – малину лесную, в ином лесу набирали кучу грибов, так что Феня их сушила, и жарила, и пироги с ними делала. В пути она не всегда удовлетворялась буфетом, хотя Василий Андреевич в каждом буфете обязательно обследовал кухню. Он и не подозревал, что ребята информировали его о недостатках только на таких станциях, где им хотелось побыть подольше, где их, например, привлекала рыбная ловля, или хороший лес, где можно было набрать грибов. Надоедало сидеть в вагоне, читать, или играть в карты, хотелось и погулять, подвигаться, развлечься. Феня тоже была не прочь посидеть у костра, пожарить грибов на вольном воздухе, отдохнуть от шума вагонных колес, вообще, побыть в нормальных, не в вагонных условиях.

А я и в вагоне чувствовала себя неплохо, лежала, читала; игра в карты меня мало занимала, но разок в день и я с ними играла, хотя и не подолгу; я предпочитала лучше дать им поиграть, а самой позабавить Яшу то картинками, то игрой в лошадки, причем мы с ним по очереди были то лошадками, то возницами. Он все хорошо понимал, и его «э!» было очень выразительным, так что мы, кажется, очень хорошо понимали друг друга. Это было много интереснее, чем карты, мы с Яшей хорошо спелись. Наверное, стали бы друзьями, если бы он не умер. До сих пор не могу забыть, как он звал меня поиграть с ним: подойдет к моему спальному месту, посмотрит на меня. Иногда, если Феня не за картами, а что-нибудь вяжет или шьет, убежит к ней обратно, а иногда тронет меня лапочкой за щеку, повернет к себе мою голову и очень выразительно окликнет: «тё! Э?» Дескать, не пора ли нам с тобой поиграть? Конечно, поцелую его лапочку и спрошу: «поиграть хочешь?» – тут уж он очень утвердительно и весело прокричит свое «Э!! Э! Э!» Я поднимусь, а он возьмет меня за руку и затопает ногами и заржет: «И-ги-ги!!» Сразу понятно, что приглашает играть в лошадки. Так по очереди и ржем и прогуливаемся или по вагонному коридорчику, если Василий Андреевич очень углублен в работу в большой половине вагона, а если просто читает газету, или пьет чай и беседует с нашим проводником, то мы прохаживаемся по всему вагону, по очереди ржем, изображая лошадь.