Книга Запрети меня - читать онлайн бесплатно, автор Дмитрий Михайлович Вельяминов. Cтраница 4
bannerbanner
Вы не авторизовались
Войти
Зарегистрироваться
Запрети меня
Запрети меня
Добавить В библиотекуАвторизуйтесь, чтобы добавить
Оценить:

Рейтинг: 0

Добавить отзывДобавить цитату

Запрети меня

– Слышишь ты, алкоголичка, блядь, где мои ключи?

В замершем ночном городе звуки отчетливы, это вибрировал ад, так звучали его певцы. Я начал поддаваться ему, меня охватывало волнение, я утратил ощущение полета, затем отклонился обратно, и мы полетели снова. В этот момент я понял, как важно не терять этого ощущения – когда я злился, мир всегда словно вставал на месте, и главная мелодия звучала откуда-то из его недр. Во мне просыпалось что-то животное, я подхватывал эту мелодию и тоже становился певцом ада. Когда я бил людей велосипедной цепью у метро «Пражская», мне казалось, что мы больше не летим и солнце не встанет, пока я не выбью из них все дерьмо, вроде их красно-белых цветов московского «Спартака». Но солнце всегда вставало: без жертвоприношений, и вместе с ними, и даже тогда, когда в жертву приносили меня.

Наверное, в тот вечер я стал чуть сдержанней. Именно после него я все чаще стал замечать в себе сомнение перед тем, как ударить, и почти совсем перестал бить первым.

Гоша окликнул меня:

– Брат, ты висишь.

Ксюша засмеялась.

– Вам, наверное, пора, иначе вы не успеете на метро, – заботливо сказала она.

Мы вышли на улицу и попрощались с ней в конце переулка, она исчезла. Затем мы снова вышли на брусчатку, но это был уже другой Арбат. Пара пьяных проституток, двое байкеров безуспешно заводили мотоцикл у бара, несколько панков спали у памятника принцессе Турандот вповалку, словно убитые в братской могиле. Мимо нас прошел пожилой мужчина в изящной шляпе цвета кофе с молоком и пальто, как у Коломбо, немного прихрамывая и опираясь на трость, но походка его оставалась легка. Он почтительно кивнул нам и с улыбкой проводил взглядом, так, словно мы давние знакомые. Пьяницы периодически орали, различный подозрительный люд мельтешил в арках, несколько баров еще работали, в витринах сидели скучающие красотки с подвыпившими бандитами. Стройная девушка в Versace бесстрашно выгуливала пуделя. Я смотрел на нее – это была ожившая дама треф из моей колоды. Она виляла жопой именно так, как я себе это представлял. На высоких каблуках ей тоже было не просто удержаться на планете, к тому же она двигалась не слишком ровно, словно в легком опьянении.

Мы столкнулись с цветом ночи, и она больше не страшила, напротив, она завораживала, небо зажглось существенно ярче. Темнота приобрела свои полутона, и две наши дерганые, веселые тени на брусчатке, спешившие к закрытому метро, стали ее оттенками, как и мы сами.

Фрагмент памяти 4

В конечном счете это и привело меня сюда, где за решеткой обезьянника бились храбрые сердца ночных странников. Они коротали ночь за разговором интимного характера, вернувшим меня к реальности, – трансвестит Витя демонстрировал присутствующим дамам, кто здесь важная особа.

– Знаете, в чем секрет? – надменным голосом спросил он у двух подруг. – Только мужчина знает, как доставить мужчине удовольствие. – Витя сжал указательный и большой палец, оттопырил мизинчик и поднес ко рту. – Только мужчина знает, как правильно брать в рот.

Бичихи громко засмеялись, прикрывая рты ладошками, что не удивительно – ведь сам термин «бич» в узких кругах расшифровывается как «бывший интеллигентный человек».

– Покажи еще разок, – подначивали они его.

В этот момент я понял, что все-таки всплыл.

Утро наступило, мое положение не изменилось. Я почти протрезвел, мне это показалось не слишком уместным, благо пристегнут я был только одной рукой. Размаха хватило, чтобы удариться об решетку носом еще раз. Фонтана крови, конечно, не последовало, но что-то стекало.

– Дежурный! Человеку плохо! – закричал Витя.

Из «аквариума» выбежал дежурный, посмотрел на меня с полсекунды, ругнулся и убежал искать капитана. На этот раз боль пронзила голову намного сильнее, едва ли я смог бы повторить это снова. «Честные бляди» совали через решетку платочек, но было бы напрасно принять этот жест арестантской солидарности, это противоречило замыслу. Вытирая кровь рукой, я размазывал по решетке и лицу то, что не стекло на пол, – смотрелось это не слишком воодушевляюще. Когда я запачкал все, что мог, пришел капитан.

– Сука, – прошипел он. – Пристегни ему вторую руку, фиксируй его спиной, я снимать буду. Если ты еще будешь биться головой об решетку, у нас доказуха, ты, сука, звездой ютуба станешь, – сказал он мне.

Дежурный побежал за очередными наручниками, а капитан достал телефон и начал снимать.

После того как дежурный как бы распял меня на решетке обезьянника, капитан подошел ко мне вплотную и сказал:

– Ну, чё, задержанный, ты хоть понимаешь, что в том углу камера стоит? Все равно не прокатит, все снято, от самого, блядь, начала…

Дело было сделано, меня плотно пристегнули к решетке. Капитан снимал свое видео, обещая выложить его на ютубе, приговаривая, что таких отморозков он давно не видел. В заключение капитан подошел ближе и взял крупный план.

– Ничего не хочешь сказать, задержанный? Друзья тебя увидят, учителя твои, родители, на работе их коллеги… Кто тебя научил головой об решетку биться?

Во рту образовалось много крови, я сплюнул ее на пол.

– Говори, чё ты?

– Что?

– Как до жизни такой дошел?

– По приколу… как, я полагаю, и вы.

После еще одного хлесткого удара по печени съемка была окончена. Голова закружилась, к горлу подступила тошнота. Одной из «честных блядей» вернули сигареты, за это она взяла швабру и вытерла пол. Когда дежурный отвернулся, она прикурила одну сигарету мне.

– Покури, тебя теперь точно не скоро выпустят, – добавила она, выжимая тряпку. Я улыбнулся в ответ.

– Ты плохо понимаешь, как это работает, я выйду существенно раньше, чем ты думаешь.

Она посмотрела на меня вопросительно.

– Их не заводят та плоть и души, что уже изувечены. По-настоящему их возбуждает только чистота и невинность.

– Что ты имеешь в виду?

– Что для тебя это тоже хорошие новости.


В половине шестого пришел зелено-серого цвета опер. Первое, что заметил его усталый взгляд, был я.

– Что это? – коротко спросил он дежурного.

– Наряд доставил в передозе, у нас очнулся, качать начал, затем головой об решетку биться.

– Убирай его, – сказал опер, брезгливо оглядывая пол, окровавленные тапочки и мой раскуроченный нос.

Дежурный расстегнул наручники, я дошел до умывальника, холодная вода с мылом придали лицу свежести, но, конечно, кровь все равно осталась на тапочках и олимпийке. Однако, как говорила Коко Шанель, настоящее изящество всегда содержит в себе элемент небрежности. А может быть, это и вовсе не ее слова – в любом случае модные дома сегодня едва ли черпают вдохновение в классическом облике чопорной буржуазии. Скорее в угоду ей они бесконечно перерабатывают образы уличных проституток, алкоголиков и цыган, они-то и являются первоисточником вдохновения модельеров. Нищета, холод и отчаяние – вот что должно присутствовать во взгляде анорексичных фотомоделей на фэшн-съемке новой коллекции Гуччи. Это и есть секс – готовность на все ради следующей дозы тепла и комфорта, возможно, просто следующей дозы. Пышные формы рубенсовских дам окончательно сошли на нет в начале прошлого века вместе с утомленными, пресыщенными взглядами, и в какой-то степени это послужило концом эпохи витальной женственности. С тех пор эталоном женской фигуры стало все большее сходство с мальчиком-подростком. А это не что иное, как конец эпохи вагинального секса. Проще говоря, вагинальный секс сдох. Сегодня все предпочитают тугой и не расточенный анал человека, поставленного в безвыходное положение. Половая принадлежность сама по себе не имеет ключевого значения. Милая Коко Шанель врубилась в это раньше всех, но прежде, чем уничтожить вызывающую женственность полностью, нужен был переходный период, и ее просто сжали до размеров маленького черного платья. Дольче и Габбана продолжили дело Шанель, бесконечно иронизируя на тему брутальной мужественности, в итоге пришел устойчивый тренд на унисекс – универсальный анал. Тренд на боль и отчаяние. Наверное, поэтому, смывая кровь с лица в туалете отделения милиции, я чувствовал, что выгляжу превосходно.

Фрагмент памяти 5

Вечером перезвонила жена Альберта, сказала, что у него пневмония, он тяжело болеет, кроме того, у него был передоз и теперь с метом мутится она. Она охотно согласилась привезти все необходимое прямо мне домой с условием, что я угощу ее. Я согласился и заказал три грамма. Ближе к ночи она обнаружила меня в плохом виде. Даши дома не было, я решил накачаться и проспал весь день. Альбертова жена сказала, что в таком состоянии надо сначала выпить и только потом делать заход. Сходила в магазин, купила чекушку Киновского, я выпил половинку, запил колой, после чего она любезно сделала мне инъекцию, а я помог найти вену ей – что было не очень выгодной сделкой. Несмотря на относительно скромный стаж, ее вены решили больше не возвращаться. Ночью я вызвал ей такси… Начался очередной марафон.


За трое или четверо суток звонила мама, звонил О.К. – мой мастер из Школы современного искусства, наверное, хотел предупредить, что скоро начнется учебный год. Звонил еще кто-то – к телефону я не подходил. Затем метамфетамин кончился, абстеняга шла два дня с перерывами на сны наяву, я пил дешевую конину и гонял вторяки. Жена Альберта и он сам почему-то не отвечали. «Их могли принять легавые», – подумал я и отключил телефон насовсем.

На следующее утро неизвестного по счету дня наступила та абстинега, которой я прежде не знал. Это совершенно точно было окончанием так называемого розового периода – на сленге наркозависимых и наркологов.

Вечером я дополз до крана в ванной и выпил угля и цитрамона, надел куртку с капюшоном, кроссовки и солнечные очки. Я действовал по инструкции, которую не раз отрабатывал – от внешнего к внутреннему. На полке в ванной стоял пузырек Diore Home, как раз на тот случай, когда будет совсем паршиво. Я вдохнул, и на секунду показалось, что иду на свидание, как когда все только начинается, а блевотину со стен заботливо смоет дождь – нужно только дойти. Взять 0,5 коньяку, выпить у магазина, пройти с собакой круг по скверу, в конце которого должна отпустить боль, сменяемая приступом кратковременной эйфории. Словно завтра всё это не повторится.

День спустя я уже ломался от боли надвое и не мог встать. Алкогольная абстиненция хуже наркотического отходняка, хуже кумаров – на них не бывает такой жести, как неприятие организмом следующей дозы и вполне реальной не соматической боли. Но, когда испытываешь эти состояния одновременно, решение приходит само собой. Все остальное доделывают бессонница и страх. Я дотянулся до штанов, они валялись смятыми на краю кровати, достал жесткие снотворные и закинул всё, что осталось, полтора листа, просто чтобы избежать еще одной подобной минуты и неизбежности переживать это снова. На этом романтика суицида закончилась. Радовало одно: я не обосрался – в желудке слишком пусто. Если труп обнаружат в первые сутки, может быть, нашедшего не вырвет прямо сразу.


Перед тем как проснуться связанным на казенном матрасе, среди полупарализованных овощей, накачанных аминазином, спящих с открытыми глазами с засохшей на щеке слюной, помню, как приехала мама, как била меня по щекам, как вызвала неотложку. Наверное, это случилось на вторые сутки сна. Моя толерантность к веществам привела к тому, что максимум того, что я испытывал после пробуждения, – это сильное головокружение и периодические провалы обратно в сон. Врач скорой даже не увидела необходимости делать промывание, она просто вызвала санитаров. Меня довезли до больницы им. Алексеева, ополоснули холодной водой, затем связали, поставили капельницу с физраствором, и санитары немного поржали, что на моем плече набит портрет Джека Николсона из фильма «Пролетая над гнездом кукушки». Их смех – последнее, что я помню перед тем, как снова отключиться.

Около семи утра меня разбудили на раздачу таблеток и отвязали от железной кровати. «Для вас еще ничего нет», – из окошка сказала старшая медсестра. Сигареты изъяли. Нет ничего хуже, чем стрелять сигареты. Без никотина мозг не встанет на место, без него я не смогу продумать всех вариантов, как отсюда сбежать. К 16:00 приехала мама, привезла спортивный костюм, сигареты, еду и сборник древнекитайской поэзии. День был не приемный, внутрь ее не пустили, но она поговорила с врачом – высокой женщиной средних лет. Двадцать дней минимум из того долгого срока, по которому можно заехать по суициду. Теперь я должен проходить обследование, и, если будет принято решение, что все мои проблемы имеют наркологический характер, меня выпишут с предписанием пройти лечение в районном наркодиспансере. Если найдут что-то еще, то по решению врача… Это может занять пару месяцев. Рекомендованный минимум – четыре недели. Все это я узнал по телефону – мне разрешили сделать один звонок.

В закрытой психиатрии сутки длятся иначе. Ту же особенность можно прочувствовать, пожалуй, только в поезде дальнего следования, где время словно растягивается по всему полотну российских железных дорог. Разве что здесь не объявляют остановок. Ехать можно первым, вторым и третьим классом. Первым чуть проще: доступен чай и тамбур, где можно курить и смотреть в окно. Второй класс – это состояние повышенного внимания со стороны персонала, одно неверное движение переведет тебя в третий. Третий – это тугие ремни и накачка аминазином в таких количествах, что по состоянию ты ближе к багажу, чем к живому пассажиру купе, с перспективой проехать в таком виде весь маршрут. Проблема третьего класса еще и в том, что нередко именно те, кто путешествует таким образом, становятся самыми заядлыми странниками.

Фрагмент памяти 6

Спустя сутки из палаты для буйных меня перевели в четвертую после косметического ремонта. Мне «повезло» въехать в нее первым – впрочем, думаю, что первым там поселился запах сырого постельного белья. Я занял место у окна, за шкафом. Когда не хотелось никого видеть, я мог лечь головой к шкафу и смотреть в окно. Если же становилось совсем скучно, можно было переместиться и смотреть, как медсестры ходят по коридору, и слушать обрывки их разговоров о доме и новостях из телевизора, что было единственным отголоском того мира, в котором я пребывал раньше. Судя по их болтовне, местечко тоже на любителя.

По ночам в палате выключали свет и я слушал тяжелый храп шизофреников – видимо, сердце не сходит с ума и чувствует, в какой западне оказался его носитель. По храпу пациентов можно смело предположить, что их сердца перегружены. Вероятно, для многих из них очередь за бесплатной таблеткой подходит к концу. Сначала я пытался читать в темноте, при свете фонарного столба с улицы, древнекитайскую поэзию. На третьей странице сдавался и закрывал книгу. Хотя суть этого чтения – верный рецепт не оказаться здесь. Раньше я этого не замечал.

За сложностью каллиграфии и внешней простотой формулировок кроется то, что принято называть «глубинными смыслами». Но, чем глубже ты ныряешь в поток своего сознания за древней поэтической мыслью, тем сильнее теряешься при всплытии. Попытка понять – вот явный признак отклонения: если не чувствуешь сразу, не стоит лезть в это дело. При таком подходе все учение проходит мимо. Здесь применим исключительно противоположный метод – поверхностный и лишенный симпатии к седобородым старцам. Тогда-то и приходит понимание: китайцы циничны, китайцы злы, у них племенное сознание, они никогда не умирают, их эго не погружено в одну биологическую особь – оно продолжается в фамилии. Квадратик, две черточки, нисходящая кривая, рассекающая треугольник. Династия Тиань, смерть сотен тысяч предков на плантациях и фабриках, упорство на пути к смерти, выраженное в каллиграфическом знаке, от отца к сыну. Их древние книги – это диверсия в культуру европейца и всякой единицы самосознания. Подмена индивидуального разума разумом коллективным, но выраженным от первого лица – мудреца с седой бородой, изначально вызывающего доверие своим опытом, аскезой и тем, что его философское наследие сохранилось в веках. В итоге они вторгаются в сознание, как паразиты из китайских чаев для похудения, что пожирают организмы худеющих красавиц изнутри. Все просто: тебя нет, не гони, будь предан господину, сохраняй спокойствие, работай, умри, тебя нет. Квадратик, треугольник, еще несколько штрихов – на большее не рассчитывай, обдолбанный наркотой европеец. Мы привезем еще спайсов – расстели циновку и приготовься отдать концы. Суть учения Древнего Китая очень проста – они не для того закопали 100 000 000 000 000 человек при строительстве Великой стены, чтобы вместе учиться прекрасному. Сегодня продукты их экспорта – костюмы «Адидас» со следами фенольных смол, спайс, Конфуций и глисты. И все уже подсели, внешний долг твоей страны в юанях скоро нагнет всю твою семью. Хотя подсказка все же была: «Если ты встретишь учителя, убей его».

Однажды я видел, как в туристическом лагере на Алтае даосист под водкой разбил жене лицо в кровь. Сначала я решил, что это просто огненная вода, но затем это повторилось, когда огненная вода закончилась. Прямо с утра. Этот чувак с бородкой, в общем-то, и был основателем лагеря, таким образом мы изучали даосизм. Во многом поэтому я как-то быстро остыл к китайской поэзии. Но, наверное, главная причина в ее чрезмерной саркастичности. В этом смысле с ней не сравнятся даже санитары в психушке – хотя они-то знали толк в сарказмах. Закрывая книгу, порой я вглядывался в потолок в попытке понять, откуда на нем следы крови, проступающие сквозь свежую побелку. Потом я узнал, что эти пятна были результатом шутки санитаров. Рецепт ее был очень прост: особо буйный пациент поступил с уже отбитыми в мусарне почками, парень вернулся с Гоа и утверждал, что он гражданин мира. Его крепко связали, утку для отправления нужд подсунули прямо под него, за несколько дней в ней собралось много окровавленной мочи, менять утку никто не хотел, это поручили блаженному Алеше. Алеша, вместо того чтобы донести это до уборной, решил устроить в палате фестиваль красок, на то он и был блаженным. Но ни в каком случае я не поставил бы на то, что Алеша мог справиться с этой задачей, – я, человек который знал его несколько дней. Санитары знали его существенно дольше, но все же поручили эту миссию именно ему. В чем же здесь шутка? Ни в чем. Алешу тоже связали и закололи на соседней койке. Все две недели, что Алешу выворачивало на вязках, парни в квадратных шапочках ходили в улыбах. А медсестры этого словно не замечали. Они любили китайские резиновые тапочки, которые звонко шлепали по линолеуму, когда эти крупные белые женщины среди ночи ходили курить. Завести с ними разговор примерно так же просто, как следовать советам Конфуция. На всех без исключения больных они смотрели сквозь, словно разглядывая стенку у тебя за спиной. Местные знали: в действительности всё это заразно и лучший фильтр, через который можно воспринимать острого шизофреника с голосами, отнюдь не сочувствие, а безразличие. И единственный способ сохранить разум – это поменьше тусить с натуральными психами. Ведь лучшее тому подтверждение – один из корпусов больницы, полностью укомплектованный бывшими ее сотрудниками.

Здесь все: и безобидные, выброшенные социумом сорокалетние дети с развитием пятилетних, которые не понимают, почему их всю жизнь бьют, связывают и закалывают нейролептиками, и, конечно же, шизофреники, с голосами и навязчивыми состояниями. Не все из них дрочат в туалете, глядя в окно на пересекающих за двенадцать секунд внутренний дворик посетительниц. Но все они без исключения готовы порвать друг друга за пульт от телевизора в комнате отдыха. Это их бойня за доступ к «внешнему миру». Правда, разногласия случаются относительно редко, все они предпочитают один и тот же канал – НТВ – с сообщениями о чернухе, убийствах на бытовой и сексуальной почве и скандалами из жизни деятелей шоу-бизнеса. После будоражащего просмотра вечерний прием препаратов. Буйным колют транки и затягивают ремешки, все успокаиваются и больше не орут. Всё снова в норме. И единственное, чем это шоу отличается от нашего, – система вознаграждения.

В те дни, когда кого-нибудь не кроет истерика, этот мир не становится уютнее, но с наступлением темноты его натуралистические подробности немного отступают. Невыносимым его делает поправка на бесконечность, ведь каждый день в точности повторяет предыдущий, что, пожалуй, и являет собой основной терапевтический эффект – воля подавляется полным отсутствием возможности хоть как-то повлиять на режим содержания.


В столовой все сидели по интересам, отдельный стол был даже для двойников Курта Кобейна. Как и палата. Их словно подобрали по росту и длине волос. Самый живой из них все время ходил в пижаме, с растрепанными волосами и одичавший от транков. Он как раз был невероятно похож на солиста «Нирваны» в лучшие годы и редко снисходил до общения с кем-либо, кроме практикантки, что стояла по утрам на выдаче колес и микстуры. С ней, в общем, и я старался быть в хороших отношениях.

Второй «Кобейн» почти все время был на вязках и просто не мог отойти от аминазина, без которого становился чересчур агрессивным. С третьим я иногда пересекался в курилке. Он утверждал, что он рок-звезда и уже давно никому ничего не должен, ему двадцать девять и он сделал для отечественной техносцены всё, что мог, и выжат без остатка. В силу этих причин он часто ругался с близкими по мобильному телефону. Последние лет пять он не покидал пределов дома, плотно засев в программе «кубейс». Возможно, причиной этого стала глубокая наркотизация организма. Всё было ничего, пока вдруг он не стал агрессивен – сюда его сдали мать и младшая сестра, опасавшиеся за собственную жизнь. Парню всерьез казалось, что миру пора вернуть ему должок, но сейчас он был согласен на самую малость – чтобы его просто забрали отсюда. Он клялся быть милым и добрым, но через три секунды разговора снова срывался на крик. Таким образом, его прорубало относительно часто, ведь транквилизаторы на крепкий чай порождают гон. Закуривая новую сигарету, он начинал рассказывать истории из нормальной жизни, которая была до того, как он засел писать техно и стал администратором интернет-сообщества «дрочу и плачу», посвященного электронной сцене, в ЖЖ. Историй у него было много, и он охотно рассказывал их всем, кто сидел на корточках вокруг помойного ведра в туалете. Кто-то уже докуривал, вставал, выкидывал бычок и уходил прямо посреди рассказа, а я закуривал новую, чтобы дослушать до конца. Так вечер наступал чуть быстрее, кроме того, я и сам любил отечественную электронную сцену.

Однажды утром он просто подсел рядом на корточки и сказал:

«Поехали мы однажды с ребятами и Эллой забирать тело ее мужа из ногинской психушки. Женя – Фирма, я нормально с ним общался, из одной тусовки, он тогда после Казантипа от всех свалил. Все еще в Крыму оставались, Элла тоже, а Фирма исчез без следа. Нашелся он в Ногинске, уже с биркой и на полке холодильника. Начало 2000-х, даже на гроб денег не было. Больничка согласилась отдать тело жене. Закололи его там чем-то, но я вполне допускаю, что он за этим туда и лег. Тело отдали. Сентябрь жаркий – как в Москву везти?.. Решили, что повезем на электричке. Посадили тело на лавочку, шапочку надвинули на глаза, сбоку – Фил, с другого – Алекс, все под фентанилом, а Фирма с понтом тоже нахлобучился, голову скосил, с понтом залипает. Ну, едем, ближе к Москве народу набилось, и дед какой-то, грибник, грубо так начал нас щемить: “Чего вы тут курите? Баба ваша плачет. Этого наркомана будите, он уже синий”. Мы ржем: “Дед, а ты сам на него наори, может, проснется…” Элла в слезы еще сильнее. Справку достала, в лицо ему тычет: “Вот свидетельство о смерти!” Дед побледнел, давка в проходе была основательная, упасть ему было некуда, так что он просто немного осел». Когда он закончил свой рассказ, в курилку вошел тот, кто занимал отдельную палату и был белее всех простыней этого заведения, такими же были его волосы и, казалось, глаза, хотя на вид парню было тридцать с небольшим. Ему быстро дали кличку Кефирчик, сам он ничего не говорил, и я думаю, эта кликуха была связана именно с цветом его лица. Правда, через одну ночную смену от санитаров стало известно, что парень просто очнулся по белке с забальзамированным дельфином, украденным из кунсткамеры одним дождливым утром. Это породило массу слухов на этаже: о вреде алкоголя по акции, о том, что Кефирчик теперь точно никогда не будет пить и закусывать рыбными консервами… Эти бредни не закончилось бы никогда, если бы в блатную двухместную палату к Кефирчику не завезли санитара из другого отделения, дабы вывести того из острого запоя перед проверкой руководства.

Посмотреть на связанного санитара хоть одним глазком приходили даже сами санитары. Для всех это было чем-то вроде отдушины: психи чувствовали пик исторического возмездия, санитары видели в этом возможность дополнительного оплачиваемого отпуска и смотрели с легкой завистью, для медсестер это было настоящее таинство, а для меня – возможность побыть в тишине, поскольку все кучковались там, где санитару предстояло отойти от запоя и проснуться связанным в одной палате с Кефирчиком. И я никак не вправе осуждать тех, кто жаждал этого момента всю здешнюю жизнь.