Вороний Яр

Бессменный комендант спецпоселения, седеющий, немного сутуловатый, но подтянутый и поджарый майор Василий Нефёдов сидел за столом в своей комнатушке в клубе, обжигаясь, прихлёбывал чай из алюминиевой кружки. В тридцатом он прибыл сюда с первыми раскулаченными. Будучи сам родом из крестьян, сполна хлебнул вместе со всеми тягот и лишений первых лет. При необходимости строг был и непреклонен, но по большому счёту жил с переселенцами одной судьбой, деля с ними все трудности и невзгоды. На многие нарушения закрывал глаза, иногда даже сильно рискуя собственным положением, разрешал порой то, чего никоим образом разрешать нельзя было, за что приобрёл в народе сердечное уважение.

Афанасий постучался, вошёл, стал у двери.

– Здравия желаю, Василий Капитоныч.

Майор, поставив на стол дымящую паром кружку, подслеповато, с прищуром глядел на него.

– Не признали, чай? Гудилин я.

– Афанасий? – комендант встал, порывисто подошёл, оглядел с ног до головы, – Ну, здравствуй! Проходи, садись.

Крепко, с хрустом пожали друг другу руки. Усадил за стол, чай заварил в гранёном стакане, положил на стол пачку папирос.

– Где уж признать-то с ходу, столько лет… Не сгинул, значит… Орёл! Ну, пей чай, закуривай.

Афанасий отхлебнул из стакана, закурил. Немного помолчали.

– Судя по одёжке, не оттуда ты прибыл, куда убывал, – сказал Нефёдов, – стало быть, кровью искупил? Ну-ну… А награды то есть?

– Да какие ж нам награды, Капитоныч? – улыбнувшись, ответил Афанасий, – Перед тобой сижу живой – вот и вся моя награда. Да вот ещё, ганс наградил.

Он задрал штанину, постучал по торчащей из сапога деревяшке.

– Добротная штука, немецкая, в ихнем госпитале, захваченном, сделали, четыре месяца отвалялся. Умеют, собаки, делать. Сами покалечили, сами приделали.

– Во-он оно что, – протянул комендант, глядя на протез. Почесал в раздумии щетину, – вот ты, значит, какой у нас теперь. Ну, ничего, ничего, что-нибудь придумаем. Где остановился то?

– У Агафьи пока. Где ж ещё, как не под братовой крышей.

Нефёдов встал, молча, глядя в пол, походил по комнате.

– Ты вот что, Афанасий, иди пока домой, отдыхай. Мне сейчас по объектам надо прогуляться, да заглянуть кое к кому. После обеда зайду к тебе, порешаем. Без куска хлеба не останешься, придумаем что-нибудь.

С тяжёлым увечьем своим не потянул Афанасий прежнюю свою работу на рыбопромысле. Там и молодым-то доставалось, где уж ему с одной ногой да с истерзанным Колымой здоровьем. Отправил его тогда Нефёдов на конюшню, вместо слабоватого головой, безответственного и загульного Сеньки. Работа конюхом пришлась ему по плечу. Всего то пять голов было под его началом: старый, худой, с прогнувшейся спиной, жеребец Серко, негожий уже к расплоду, и четыре таких же кобылёнки. Хозяйство небольшое, однако же досмотра и ухода требовавшее, там Афанасий и сгодился.

В семью погибшего своего брата влился он как-то скоро и просто. С Агашей, любимой своей, жили душа в душу. Егор, прежде, бывало, покрикивал на неё, матом заворачивал, а то и грозил, если что не по-его было, замахивался. Афанасий же не то что грубым словом, но и голосом не брал никогда, на руках носить был готов голубку свою ненаглядную. И с дочерьми её, племянницами своими, ужился как-то быстро и естественно. Сам не заметил, как из дяди Афони тятей стал, за отца им сделался. Немножко насторожённо, но открыто, без какой-либо затаённости или неприятия относилась к нему Настя. Зато, с виду более взрослая и серьёзная, Анюта тянулась к нему с какой-то детской непосредственностью, всем открытым девчоночьим своим сердцем. Поправляет забор, в коровнике ли управляется – она рядом, перебирает ступени на крыльце, и она тут: “Подать чего, тятя? Подержать где? Скажи”. Принесла как-то на конюшню в обед узелок с картошкой и салом, поставила на скамейку.

– Накой, Анютушка? – сказал Афанасий, – Матушка, что ли, отправила? Мне ж до дому рукой подать.

– Не матушка, сама я, тятя. Зачем тебе ходить на одной ноге. Ешь, давай, остынет не то.

Так и стала потом носить.

В конце сентября пошёл по вырубкам опёнок. Загомонилась деревня, засобирались в лес и Гудилины. В сумерках, после ужина, накинул Афанасий фуфайку, вышел на крыльцо, сел на ступеньку, закурил. Скрипнула дверь в сенях, вышла Анюта в лёгкой кофтёнке, села рядом.

– Что ж ты, девонька, как на парад то, чай не май месяц. На-ка вот тебе.

Встал, снял ватник, закутал Анюту, сел рядом приобнял. Помолчали, глядя на прозрачное небо с первыми звёздами.

– Всё хотел спросить тебя, доча. Матушка тут про тебя рассказывала, как ты Битюга поворотила, помнишь?

– Как не помнить. Было.

– Как же тебе удалось такое, поведай, коли не секрет. Аль слово какое знаешь?

– Знаю, тятя, не секрет вовсе. Много слов разных есть и для зверя, и для скотинки, и для человека. Выбирать надо. Тогда вот молитвой Христовой, “живые помощи” называется. Бабушка научила, царствие ей небесное, – перекрестилась.