Волшебство между строк

ЗА ФОНАРЕМ

Я работаю по ночам. Ночью не так жарко, да и спокойнее.

Который год я приезжаю в это место. Раньше мы каждое лето бывали здесь с родителями. Теперь они предпочитают морские круизы на лайнерах, похожих на плавучие города. А я еду сюда. Не знаю, что манит меня сильнее: зелёные поля и рощи, старое кладбище или, может, Лили.

Копать могилы – необычная работа, но кто-то ведь должен ее делать. Почему не я? Это тяжело, и за это почти не платят. Но я люблю тяжелый физический труд. А деньги? Здесь они не так важны. Говорят, у меня неплохо получается, по крайней мере, мои клиенты никогда не жаловались. Хотя постойте, они же мертвы. Мертвым плевать, в какой яме их закопают. Это важно живым.

Днем я сплю или рисую. Нужно говорить «пишу», так солиднее, но я пока не уверен, что делаю именно это. Рисую я неплохо. Если смогу выдержать экзамены в школу живописи осенью – стану говорить «пишу». Так будет честно.

А пока я работаю по ночам. Местные косятся. Они боятся кладбища. Им невдомек, что в городе, где я живу, ночью на улицах гораздо опаснее, чем на самом старом и зловещем кладбище в мире. Так что я не боюсь. И Лили тоже не боится, храбрая девочка. Она говорит:

– Живые страдают от живых. Мертвые уже не страдают, а значит, и не обидят.

Она много забавного говорит, когда в настроении. Это сразу понятно, будет она говорить или нет. Обычно она приходит и садится за фонарем. Если я вижу, что она нынче не в духе, я к ней не пристаю. Скажу только:

– Привет, Лили, – и копаю как ни в чем не бывало. Она и не ответит, может. Иногда поглядываю на неё. Красивая.

Потом обычно спрошу:

– Не замёрзла?

Она, конечно, не замёрзла, никогда не мёрзнет, хотя на ней только белое платье, совсем легкое. Мне нравится смотреть, как свет фонаря проходит через тонкую ткань. Будто запутался в складках да там и остался. Кажется, она знает, что мне нравится это платье.

Когда все готово, я складываю инструмент и говорю:

– Проводить тебя?

Она качает головой. Может быть, не хочет, чтобы нас видели вместе. Или просто любит идти ночью одна через кладбище. Ей в другую сторону. Тогда я киваю:

– Пока!

Она отвечает:

– Пока, – и уходит, а я смотрю ей вслед.

…

Сегодня тот день, когда она не в настроении. Точнее, та ночь.

– Опять отец? – спрашиваю. Наверняка он.

– Да, – отвечает.

– Когда уже он оставит тебя в покое?

– Наверное, никогда…

Я знаю ее отца. Когда мы с ней только познакомились – давно, ещё детьми, – у нас случилось что-то вроде первой любви. Ничего серьёзного, конечно, просто лето, солнце и двое людей на самом краю, за которым детство превращается в юность. Мы даже не целовались. Но ее отец был уверен, что я – избалованный городской мальчишка из богатой семьи – хочу погубить его девочку. Он так и говорил: погубить. Подстерегал нас повсюду и с руганью уводил Лили домой, а меня грозился прибить, если я что-то замышляю.

Тогда-то мы с ней и полюбили кладбище. Туда ее отец не совался даже и днём. Мы бродили среди могил, разглядывали полустертые надписи на почерневших от времени камнях, фантазировали о том, какими были эти люди, как они жили и как умерли.

Иногда бегали, кричали, устраивали представления. Лили увлекалась историей, и мы были то первооткрывателями, то римскими легионерами или гладиаторами на арене. Ареной нам служил полуразрушенный склеп.

– Идущие на смерть приветствуют тебя! – вопила Лили, появляясь из-за выступа осыпавшейся стены, и мы разражались неудержимым хохотом, представляя, как обитатели склепа встают на зов.

Нам было хорошо. И теперь тоже хорошо, хоть и не так, как тогда.

– Ты поступишь в свою школу этой осенью? – вдруг спрашивает Лили.

– Надеюсь.

– А чему там учат?

– Ну… живописи, – я не знаю, как ей объяснить.

– Но ты ведь и так хорошо рисуешь.

– Это другое. А почему ты спрашиваешь?

– Я просто подумала, если ты поступишь, наверное, больше не приедешь.

– Как знать. Я бы хотел приезжать всегда.

– Я тоже хочу, чтобы ты всегда…

Кажется, она расстроилась. По Лили не поймешь. Я вижу, что она хочет ещё что-то сказать, но спрашивать бесполезно. На прощание она берет меня за руку; прикосновение легкое, как дуновение ветра. Я пытаюсь поймать ее пальцы, но она уже убрала руку. Уходит, не оглядываясь. Я тоже спешу домой, уже светает, а с утра нужно встретить родителей на станции. Странно, что они вдруг решили приехать.

…

Знал ли я, что Лили умерла? Конечно. Это случилось несколько лет назад, а узнал я, когда впервые приехал один, уже взрослый.

Каждый житель деревни считал своим долгом рассказать мне во всех подробностях, что произошло. Не знаю, были ли их рассказы правдой хотя бы на треть. Говорили, ее отец совершенно спятил: решил, что она хочет сбежать в город с каким-то мужчиной, может, даже со мной. Никак не мог забыть нашу с ней дружбу. Наверное, он не хотел ее убивать, просто слишком сильно толкнул, а она упала и ударилась головой. Он сам вызвал полицию, а после наложил на себя руки. Вот и все.

Я нашёл ее могилу. Подумал ещё, кто же за ней ухаживает. Местные ведь боятся кладбища. В тот же день пошёл узнавать, не нужна ли помощь. Работать решил ночью: не так жарко. Да и спокойнее. А потом она пришла и села за фонарем.

– Привет, – сказала, – давно не виделись.

…

Ночью на кладбище тихо. Странное ощущение: все как обычно, но и по-другому. Днём я наблюдал, как очередное тело опустили в вырытую мной могилу. Мое тело. Все произошло мгновенно. Наверное, я заснул за рулем по пути на станцию. Боли не было.

– Я хотела тебя предупредить, – Лили подходит тихо. В темноте ее почти не видно. Сегодня без фонаря.

– Ты знала?

– Знала. Мы иногда знаем, когда тем, кого любили, грозит беда.

– Что же не сказала?

– Подумала, так ты всегда будешь здесь. Со мной.

Она берет меня за руку и крепко сжимает мои пальцы.

ОСКОЛКИ ПАМЯТИ

«Скела Вонави, – механический голос в ухе заставляет меня подпрыгнуть, – ваш запрос обработан. Доступ в хранилище открыт».

Наконец-то! Целых 72 секунды и 326 миллисекунд. Так можно и уснуть в ожидании. Не БанкИнфо, а улитка какая-то. Были раньше такие существа на Земле. Очень медленные. Отец мне о них рассказывал. А потом его забрали.

Из нашей семьи вообще многих забирают, можно сказать, через одного. Дед уверен, что это из-за нашей генетической памяти. Почти сто столетий прошло, сменилось двенадцать планет, а вот – поди ж ты! – мы, Вонави, помним ещё о Земле. Причём каждый помнит что-то своё, особенное.

Кстати, «поди ж ты» – это тоже оттуда, с Земли. Междометие, выражающее недоумение. У нас тут, правда, никто давным-давно не удивляется. С эмоциями туго. Они у нас на вес альтаирского магнаргенлита. То бишь бесценны. Вот ещё и «то бишь». Раньше мне лучше удавалось следить за своими мыслями и речью.

Всё началось с экзамена по РГТМ-анализу. Хорошо помню две минуты до него. Я вызвал телепорт и вставил себе в ухо динамик с конспектом. И тут мама обняла меня и сказала: «Прекрати, Скела, перед смертью не надышишься». Я не понял, при чём здесь смерть, но на всякий случай объяснил маме, что менять агрегатное состояние ещё не намерен. Она дотронулась до моего уха, и динамик перестал бубнить свои формулы. Мама всегда всех обнимает перед выходом из дома, а дед всегда стоит в проходе и салютует. Пережитки прошлого, ей-богу.

Зачем я сейчас об этом думаю и трачу время? 51 секунда и 514 миллисекунд пролетели как миг. Здесь слишком жарко.

Я шагаю в окно доступа, медленно пощёлкивающее датчиками. Ощупывает меня, гадёныш. Но кроме этой штуковины, из-за которой я, собственно, здесь нахожусь, у меня ничего и нет. «Хошь трожь, хошь не трожь», – проносится у меня в голове. Я торопливо моргаю и плотно сжимаю губы, чтоб не вырвалось.

Эту штуку я нашёл в часах. Точнее, в том, что когда-то давным-давно называлось часами. Теперь это семейная реликвия: круглый предмет с двенадцатью числами и тремя стрелками, издаёт тихие ритмичные звуки, если слегка подзарядить его взглядом. Я нисколько не удивлён, что нашим предкам удалось сгубить родину. С таким-то представлением о времени.

Так вот, «мышка бежала, хвостиком махнула, часы упали и разбились», – слышу я писк. Оглядываюсь. Никого. Я сам это сказал? Кто или что такое мышка? Что происходит? Ещё никогда архаизмы не приходили ко мне подряд, всего лишь в течение нескольких секунд. Аномалия какая-то.

В общем, штука выпала из часов: металлическое нечто размером с два ногтя. Я видел подобное на картинке в «Истории технологий». Похоже на древний носитель информации. И вот я в БанкИнфо для того, чтобы понять, как в наше время можно эту штуку открыть.

«Вонави, Скела? – раздаётся шелестящий голос. – Вы подтверждаете, что ваш интерес – это наш интерес?» – «Да, директор! – громко отвечаю я, отчаянно желая больше никогда не слышать этот бумажный голос. – Я готовлюсь к экзамену по исттеху, разбираюсь с устройством древних считывателей». – «Хорошо, студент Вонави! …идущий на сме…» – «Простите, я не расслышал». – «Хорошо, студент Вонави, – голос становится громче, и окно, наконец, исчезает. «…приветствует тебя», – слышу шёпот в ушах. Аномалия. Что тут ещё скажешь.

Холод в хранилище клубится сизым дымом. Вот опять: откуда я знаю слово «сизый»?

Я иду вдоль стеллажей, пытаюсь на ощупь найти нужную мне информацию. Вдруг отец говорит: «Алекс, ты помнишь, что Нина девочка? Ты проследишь, чтоб не перепутали?» – «Конечно, помню, – раздражённо отвечаю я. – Со мной же получилось, как мы хотели». – «Я рад, сынок».

Я выныриваю в реальность. Это не воспоминание. Бегу по проходам, выискивая отца.

Его забрали перед моей операцией. Он всегда называл нас с Анин задом наперёд. И с самого начала, ещё раньше мамы, знал, кто из нас кто: я всегда был мальчиком, Анин – девочкой. Это очень важно.

Отца, конечно, здесь нет. Несмотря на дубак, мой лоб покрыт испариной. «Дубак – это холод», – тут же вспыхивает в моей голове. Я дотрагиваюсь языком до вещицы за щекой. Скорей бы всё узнать и уйти отсюда. Не люблю находиться в системе.

И тут мои пальцы обнаруживают книгу. Она открывается на нужной странице, и я понимаю, что только что видел это устройство для считывания в нише экспериментальных приборов. Я несусь туда, выплёвываю эту штуку на ладонь, обтираю и вставляю в разъём. Маленький экран моргает, рябит, а потом на нём появляюсь я. Я? Вокруг меня всё зелёное, и я знаю, что это деревья. Так назывались некоторые растения на Земле. Я на экране шевелю губами, хмурюсь, активно жестикулирую, но я в хранилище ничего не слышу и силюсь понять по губам.

«Студент Вонави! Время допуска истекло», – холодный воздух отступает. «Вы помните, что ваш интерес – это наш интерес?» – «Да, Директор». – «Завтра состоится комиссия для определения гендера вашего близнеца Анин Вонави. Ваша семья изъявила желание на особь женского пола. Знаете ли вы, что сейчас нам больше нужны мужчины?» – «Да, знаю». – «Вы готовы с нами сотрудничать?» – «Да», – отвечаю я и понимаю, что этим словом я отдаю им память. Я знал, что сделаю всё, чтобы Анин стала женщиной, как мы все привыкли. Жаль, что не обнял её перед выходом из дома.

ТАБЛЕТКА ОТ КАШЛЯ

Огромный плакат над входом гласил: «Идущие на смерть приветствуют тебя».

«Остроумненько», – подумал Уолтер.

Свинцовое небо нависало над огромным стадионом, сотрясаясь беззвучными молниями. Уолтер слышал на трибунах тысячи людей, пока фигуры в серых плащах подталкивали его вперед. Он жадно осматривался в попытках понять, куда попал. Подход к беговым дорожкам заполняли люди в белых плащах, таких же, который был на нём. Воздух пронзил выстрел стартового пистолета. Около десятка фигур в белых плащах сорвались с места. Каждый бегун следовал по своей дорожке и в своем темпе. Кто-то продолжал бежать так же легко и быстро, как на старте, а кто-то замедлялся, будто к его ногам с каждым шагом привязывали по гире. Вдруг Уолтер обратил внимание, что часть стадиона слева покрыта своего рода туманом, и когда все бегуны скрылись в нём, на старт запустили ещё партию фигур. Так повторялось много раз. Раздавался выстрел, они бежали и пропадали в тумане.

Расспросить о происходящем Уолтеру так и не удалось. Его тюремщики молчали, а в ответ на его вопросы лишь грубо подталкивали вперед. Уолтер пребывал в замешательстве. Единственным проблеском радости для него стало то, что доставучий кашель, терзавший его последний месяц, наконец прошёл. Когда их троица подошла вплотную к толпе, Уолтер услышал трескучий голос одного из серых плащей:

– Ни с кем не говорить. Не оборачиваться. Делать то, что скажут.

Уолтер молча кивнул. При всём разнообразии мыслей, кипевших в нём, спрашивать ни о чем не хотелось. Уолтер чувствовал, как сзади подходят другие, но не смел обернуться. Запрет не мешал ему пытаться заглянуть под капюшоны рядом стоящих, но когда и это ему не удалось, он стал рассматривать трибуны. Публика была весьма разношёрстной. Все что-то скандировали, о чём-то переговаривались, создавая гул, похожий на белый шум. Уолтер встал на цыпочки и поверх белых капюшонов смог увидеть главную трибуну, на которой сидела одинокая фигурка в чёрном плаще и что-то записывала после каждого забега. Уолтер вздохнул: подходила его очередь. Теперь ему было видно, что еще один стражник в сером распределял бегунов по дорожкам. Прозвучал выстрел, и вскоре фигуры скрылись в тумане. Уолтер вышел к стражнику и услышал приглушенный капюшоном голос:

– На третью.

Он нашёл глазами номер три и занял стартовую позицию. Хотя ему ничего не объясняли, в нём откуда-то было чёткое понимание, что он должен пробежать эту дистанцию, и тогда его отпустят. Он глубоко вздохнул и приготовился к старту. Раздался выстрел, и Уолтер побежал.

Он чувствовал себя легко и непринужденно. Всё, кроме дорожки, исчезло, и перед мысленным взором Уолтера стала вспыхивать череда образов из прошлого. Сначала отец и мать. Совсем молодые. Он маленький сидит у матери на руках. Они втроём счастливы.

Затем Уолтер увидел рождение Джона, своего младшего брата. Родители заняты, а он очень зол. Вдруг Уолтеру почувствовал тяжесть в ногах.

А вот здесь ему почти десять, а брату пять. Уолтер злится, думая, что родители любят Джона больше, поэтому он прячет любимые игрушки брата в подвале. Бежать стало ещё тяжелее. В боку закололо.

Вот Уолтеру семнадцать, он перекусывает тормозной трос у велосипеда брата, и на прогулке тот вылетает в овраг и с переломом руки попадает в больницу. Родители злятся, а Уолтер уезжает из дома. Ноги будто стали наливаться свинцом. Разболелась спина. В груди появилась давящая боль. Уолтер уже почти не видел дорожки перед собой.

⠀

Всё закрыла очередная сцена. Ему двадцать один, он гуляет и веселится напропалую, его сосед по квартире откладывает деньги на учёбу, но в один из дней недосчитывается крупной суммы. В это время Уолтер с похмельем просыпается в другом городе в дорогом отеле. Вдруг правую ногу свела судорога, но Уолтер продолжил забег. Ему нельзя было останавливаться.

Картины вспыхивали одна за другой, и почти после каждой Уолтер думал, что уже не сможет сделать ни шагу. Особенно когда возникла последняя картинка.

Он в офисе архитектурного бюро. Боб Бронски, который в прошлом месяце стал отцом двойни, через день должен представлять свой проект начальству, и это принесет ему долгожданное повышение. Проект Боба лучше, Уолтер знает об этом, потому что из-за проклятого гриппа он не смог доработать просчеты в своем. И это несправедливо. У Боба и так есть всё. Уолтер стирает из системы финальный вариант проекта своего коллеги, а флешку прячет. Тяжесть в ногах становится почти невыносимой. Кашель возвращается. Горло невыносимо дерет. Сейчас он свалится, и следующие бегуны затопчут его. Он почти достиг линии тумана.

Внезапно в голове возникает еще одна картинка. Ему двадцать два. Он на стадионе, еле живой лежит на траве. Лёгкие горят огнём. Он слышит строгий голос где-то над собой.

– Чем занята твоя голова?

– Мыслями.

– А зачем?

– Не знаю. Потому что для них она и нужна?

– Ты бегаешь головой?

Уолтер улыбнулся:

– Нет.

– Тогда освободи ее, парень, – сказал тренер Гэпард, склонившись над Уолтером. – Мысли – тяжелый груз во время бега.

– Но у меня много проблем. Я… Я просто не знаю, что с ними делать.

Гэпард усмехнулся.

– В любой непонятной ситуации – беги.

Уолтер открыл глаза и, сделав глубокий вздох, перестал думать о чём-либо. Он побежал.

И внезапно он представил, как говорит своим родителям, что любит их. Как отдаёт Джону все спрятанные игрушки. Как приходит к брату в больницу и извиняется. Как возвращает соседу деньги…

Он вбежал в туман с лёгким сердцем и на несколько секунд забыл, как дышать. Тьма поглотила его.

Внезапно наступившую тишину прорезало резкое: «пик». Потом снова: «пик».

Уолтер открыл глаза.

– Мистер Эдон? Вы живы?! – в ужасе воскликнула молоденькая интерн и, выхватив фонарик, стала рассматривать глаза Уолтера.

– Где… я? – с трудом проговорил Уолтер. Трубка в горле очень мешала.

Девушка бросилась к кнопке вызова и стала неистово на неё жать, не переставая глазеть на Уолтера.

– Вы в больнице.

– Что случилось? – промямлил Уолтер.

Девушка рассматривала пациента.

– Вы… Вы сильно кашляли и подавились таблеткой… от кашля… – сказала девушка. На ее щеках проступил румянец. ⠀

Уолтер посмотрел на белый потолок. «Остроумненько».

Врачи, забежавшие в палату, стали прощупывать и простукивать Уолтера. Трубку, мешавшую говорить, убрали, и когда они наконец всё закончили, отошли в сторонку посовещаться. Вдруг Уолтер резко схватил руку девушки-интерна.

– Какое сегодня число?

– Пятнадцатое, – прошептала она.

– А время?

– 8:15 утра.

– Почти час до презентации, – сказал Уолтер сам себе и посмотрел на девушку. – Пожалуйста, помогите мне. Я должен кое-что успеть. Это вопрос жизни и смерти.

***

Одинокая фигурка в чёрном плаще сидела на трибуне, которую впервые за вечность осветило солнце, и сокрушалась:

– Неслыханно, в конце концов! Пустить бывшего бегуна соревноваться за жизнь в беге!

– Да, надзиратель, – виновато опустив голову, ответил стражник в сером.

– Приведи ко мне распределителя Фазински, – велел надзиратель. – Не чистилище, а проходной двор какой-то!

ПОСЫЛКА

От неожиданного звука Петрович подскочил на месте: «Это ж стационарный звонит. Ну, слава богу, починили».

«Приветствую, – сухой, с нотками металла мужской голос отчетливо прозвучал в трубке. – Это пункт распределения идущих на смерть?»

«Ну, можно и так назвать, – хохотнул Петрович, – а чё хотели?»

«Василий просил носки через бабу Катю передать, а то никак не отогреется», – ответил голос.

«Обязательно, обязательно всё будет сделано!» – уже вовсю смеялся Петрович.

Затем, повесив трубку, повернулся к трупу, накрытому простыней, и спросил: «Не, ну ты видела, чего интерны придумали, вот ведь не лень!»

«Ты, что ли, у нас „Баба Катя?“ – посмотрел бирку на пальце покойной. – И откуда информацию только достают?! Хотя, знаешь, как мы по молодости шутили, чего только не выделывали. Вот однажды подложили ливер…» – и Петрович углубился в рассказ о днях минувших.

Он вообще любил поболтать.

А в морге слушатель благодарный.

Хотя Петрович дал себе зарок сразу уйти с этой работёнки, если кто-то из «собеседников» ему ответит.

За тридцать лет прецедентов не было.

Заполнив документы на пару «жмуриков», как ласково называл покойных Петрович, засобирался домой.

Через маленькое окошко подвала была слышна метель.

«Да, не удивительно, что народ мрет, вот только с утра бомжа обмороженного передал в похоронку», – сообщил Петрович публике, покрепче застегивая пальто.

Случайно его взгляд упал на перебитый кабель телефона, который уже с месяц обещали починить.

В поднятой для верности трубке, разумеется, была тишина.

На следующее утро Петрович написал заявление по собственному желанию.

Предварительно положив в вещи покойной Екатерины Викторовны пару шерстяных носков.

ВЕЧНАЯ ЖИЗНЬ

Кир поднимался по ступенькам. В тишине гулко раздавались его медленные шаги по холодному мрамору, как удары метронома. Вдруг его равномерный стук прервала частая дробь быстрых шагов. Ему навстречу бодро спускался Олег. Киру даже показалось, что тот насвистывает мелодию.

Олег остановился и протянул Киру свою огромную ручищу:

– Здорово, ты чё такой невеселый?

Кир пожал лапищу коллеги и попытался улыбнуться:

– Идущие на смерть приветствуют тебя!

Здоровяк покачал головой:

– Опять твой вызывает?

Кир кивнул. Олег продолжал:

– Слушай, как часто ты к нему ходишь на донацию?

– Каждые две недели…

– Что?! – глаза Олега расширились от удивления. Он зашипел:

– Кир, это же незаконно! Ты как донор можешь ходить к нему только раз в два месяца. Он же эксплуатирует тебя! Я и смотрю, схуднул ты.

– Да, на восемь килограмм, – грустно подтвердил собеседник.

– Жалуйся!

– Кому, Олежа? Ты же знаешь, что просто вышвырнут вон, уволят. У нас в отделе обеспечения всегда найдут, за что, и не видать мне инициации.

Олег изменился в лице:

– Так ты из-за неё, инициации проклятой, кормишь упыря этого? Зачем тебе, Кир? Ты же нормальный мужик! Хочешь, как эти вурдалаки, жить вечно? И что делать будешь? Кровь сосать у населения?

Кир вспыхнул:

– От**бись, Олег. Ты не поймешь: у меня семья, сын.

– Кир, а ты прикинь, у меня тоже семья! Трое девок, понимаешь? И они все есть хотят, шмотки красивые, учиться в универе. Я и пошёл сюда, чтоб дать им это. Но не упырем же становиться.

Худой мужчина тихо ответил:

– Олег, говорю же, не поймешь. У тебя никто не умирает. Мне пора.

Кир продолжил подниматься.

***

Кир трижды постучал в дверь позолоченной головой льва и, не дожидаясь ответа, просунулся в щель:

– Дэнис Энлильевич, вызывали?

На низком диване восседал, даже, скорее, возлежал крупный человек в шелковом одеянии. На низком столике стоял серебряный поднос с большой кружкой чая и круассанами, посыпанными сахарной пудрой.

– Смирнов, ну где ты ходишь? Чай твой уже остыл!

Кир прошмыгнул и сел на низкую банкетку. Он принялся без аппетита жевать круассан, запивая приторно-сладким чаем.