Сосна у дороги
Сосна стояла шагах в тридцати от дороги, и кто бы ни проходил или ни проезжал, Остапу он был виден, разве если заспишь, то всякого просмотришь, вдруг такая думка промелькнула у Остапа. А сколько придется ему здесь лежать под солнцем, он не думал, главное – появился бы тот человек, и Остап проговорил про себя те слова, что человек должен был произнести. А с дороги надо было быть зорким человеком, чтобы обнаружить, что там кто-то лежит.
Этим летом Остап первый раз оказался у одинокой сосны, а раньше он здесь частенько останавливался. Это было знаменитое для их деревни место. Смотришь с него на деревню – и видны почти все дворы, а если как сейчас – в сторону солнца, то можно видеть берега Титовки, когда она вытекает из-за леса, что потянулся на восток. А если влезь на самую верхушку сосны, то можно видеть дальние окрестности, и луг, и почти всю речку, что протекает вдоль дороги, и саму дорогу, только мало кому удавалось это сделать. Сосна была толстая, а ветки ее образовывали причудливую прическу почти у самой вершины. Сколько лет этой сосне, пожалуй, в Однобочке никто уже и не знал. Росли здесь две сосны, а одну спилили и остался от нее только сгнивший пень.
А вот быль об этих соснах еще жива, и Остап ее хорошо знал, ему не раз рассказывал эту быль его дед. В общем, это не такая уже и быль, всего-то прошло не больше века, может, чуть даже меньше. Дед Игнат был в артели переселенцев, которая начала здесь землю расчищать от леса и хаты строить. Вел тогда артельщиков Никифор, старший брат Игната, сильный мужик и мастеровой, мало сейчас таких осталось. Вышли артельщики из Гребеней, оставив свои семьи на жен да стариков, а жили те – кто в землянке, кто у родственников, семьи немалые у них были. А что делать, надо было землю себе добывать да хату ставить и двор образовывать. Вдоль речки и повел Никифор, шли неспешно, присматриваясь к земле, лесу, и немало прошли. «Что-то ноги гудят уже, может, передохнем», – пошли такие разговоры среди мужиков.
Ясное дело, время обеда уже прошло, подкрепиться надо, и стали они место искать, где бы походный бивак раскинуть. Вот вышли они на взгорочек, красота вокруг и две сосны стоят могучие, словно сестры, а за ними лес такой же, на строительство пригодный.
«Вот, кажись, место подходящее, – говорит Никифор, – давай, мужики, бивак здесь и поставим».
Возле этих сосен соорудили просторную землянку и все необходимые места для временного проживания. Обошли лес, а там и ягоды, и грибы, речка рядом, луга и очень вид красивый открывался, дня два ходили, радели и было единодушно определено: лес корчевать и хаты ставить здесь. От тех сосен вдоль речки в сторону Гребеней стали у леса землю отвоевывать, а к осени появились первые землянки, и ставились они подальше от склона, что спускался к речке. А вокруг них и стали вырисовываться будущие дворы. Расстояния между землянками определялись силой семей и их трудолюбием. На следующий год еще поле не было расчищено, а все переселенцы с семьями были уже рядом с артельщиками, помогали им. Споро дело двигалось, лес заготовляли для хат и складывали, часть леса скупили приезжие купцы и спустили его вниз по реке. Встал вопрос, кому первому хату ставить, опять единодушно определили, что первому будут хату рубить Никифору, а остальным по жребию. И землянки уже почти у всех были, и хаты собирались ставить, а вся общая жизнь шла возле тех двух сосен, тянуло к этому месту переселенцев, от него, считалось, и пойдет их деревня.
Стали копать колодец, хотя воду можно было брать в речке, только далековато оттуда ее таскать, да и вверх подниматься с бадьей – сила нужна. Глубоким получился колодец, на его сруб пошло немало бревен и два бревна взяли из тех, что предназначались для сруба хаты Антипа. Мужика неказистого и больного, он постоянно кашлял, дышал тяжело, за все он хватался и старался сделать быстрее, а получалось наоборот. Выпало ему по жребию почти последнему сруб ставить, он тогда обиду затаил на всех. А как увидел, что взяли его два бревна на колодец, совсем, как говорят, ум потерял, кричал, матерился, всю семью вывел и стоял такой плач, что казалось, конец света подходит. Никакие уговоры не помогали, назавтра было решено бревна притащить к месту, где собирался ставить хату Антип. Только утром обнаружилось, что Антип со своим старшим сыном срезал одну сосну и уже другую подступался пилить, мужики отняли у них пилы и топоры, а Антип сквозь кашель кричал, что – только вам одним, вот и мне будет, моя сосна будет, и вторую спилю. Собрались тогда почти все переселенцы, стали кругом и смотрят на сосну, как на дорогого человека, без времени почившего. А Никифор сел на срезанный пень, голову опустил, тихо стало, даже у Антипа кашель прекратился.
– Эх, Антип, красоту-то какую ты загубил, сестер разделил, а все от злобы своей ты, Антип, сделал это, да от жадности, а они попутчики человеку никакие. Ты что, сам здесь не сидел со всеми и не радовался красоте, да что с тобой говорить, не уберегли мы полюбившееся нам место, а от этого и беда может быть, – махнув рукой, закончил Никифор свою речь.
– Да гнать его надо из артели, пусть себе место другое ищет, – заговорили собравшиеся у сосны, уже на голосование предлагали так вопрос поставить. Встал Никифор, замолчали люди.
– Еще одно зло сотворим, если Антипа из артели погоним, куда семья его денется. Давайте так поступим, сосну, которую Антип сгубил, на сруб колодца пустим, венцы сруба из бревен Антипа на костре сожжём, а ему в этот же день вернем два бревна.
Согласились артельщики с Никифором, так и поступили, стоит сруб колодца и поныне, только сменили три венца, что у самой земли лежат. Его несколько раз чистили, а дерево сруба там внизу еще крепкое. Умел Никифор с деревом работать и знал его хорошо, куда и зачем оно предназначено. А на сосне, на самой верхушке, свил ворон гнездо, и кто ни пытался до него добраться, с позором соскальзывал с той сосны вниз. Так, значит, оно и надо, говорили артельщики. Только не закончилась эта быль той историей. Пришли в артель просится еще три новых переселенца, день ходили вокруг, все высматривали да прикидывали, а на второй день проситься стали в артель и способности свои показывать. Один росту невысокого, но такой быстренький, место это золотым назвал, и все своим голоском тонким и звонким кустарники, что у речки росли, расхваливал. Представился он всем Потапом. А когда спросили, что ты делать умеешь, он тут же руки распростер и пообещал завтра показать, на что он мастер. Засмеялись люди, но чем-то он понравился артельщикам. Потом отвел Никифора в сторонку и какой-то разговор с ним вел. Никифор махнул рукой и громко произнес:
– Давай, Потап, согласен.
Повернулся Потап и только его видели. А на утро от речки Потап со своими помощниками тащил прутья лозы и ивы к хате Никифора. А помощниками его оказались дочери, было их семеро, трое матери помогали, а четверо – Антипу. Дивились артельщики, с какой прытью они работали, а утром у хаты Никифора собрались почти все артель, детей немало прибежало, а хаты Никифора и не узнать. Сделана вокруг нее ограда из прутьев лозы и ивы, да такая причудливая, как венцом та ограда двор украсила. Стоит Потап и как-то виновато улыбается, ждет, что люди скажут, как его труд оценят, а чуть в сторонке его дочь стоит и на людей с удивлением и какой-то радостью смотрит. Никифор обошел ограду, взял ее двумя руками и попробовал ее пошатать, не шелохнулась ограда, будто из камня сделана. Остановился Никифор возле своего младшего брата Игната и говорит:
– Давай, брат Игнат, ты помоложе, может, у тебя силы больше, попробуй крепость ограды этой.
Засмеялись вокруг, зная силу Никифора, а Игнат покраснел, но ступил к ограде и давай ее качать, а она стоит словно дуб столетний. Растерялся Игнат, еще больше покраснел, кинулся в другое место, только произошел еще больший конфуз, возле дочери Потапа он вдруг споткнулся и упал. Тут дочь к нему кинулась, стала помогать ему, подняться, а вокруг стоял всеобщий хохот, радость охватила всех. Только Игнат от стыда и досады не знал куда деться. Тут Никифор подошел к брату, руку свою тяжелую на его плечо положил и, улыбаясь, произнес:
– Эй, артельщики, да здесь видно придется отдельную хату ставить Игнату, посмотрите, красавица-то какая, ну чем не жена, сразу кинулась спасать хлопца от позора, хорошая будет жена, Игнат, – уже похлопывая по спине, закончил Никифор.
Долго не утихал там смех и радостные возгласы, так был отмечен прием в артельщики всех троих переселенцев. Потап выбрал место для хаты в ряду со всеми, подальше от склона к реке, а тем двоим приглянулось место перед склоном, рядом с высокими одинокими соснами. Помогли им всей артелью землянки поставить, да случилось так, что в конце жнива насунулась тяжелая грозовая туча, загремел гром и ударила молния в одну сосну, расщепило ее и она вспыхнула, а потом и крыша землянки загорелась, люди выскочили оттуда живыми. А вскоре вторая землянка тоже сгорела, дети огонь внутри разожгли, еле их спасли. Вот с тех пор стали бояться люди ставить хаты перед склоном к реке, так и образовалась улица с дворами только с одной стороны, а починок Однобочкой называть стали.
А Антип вскоре совсем ослаб, его первым похоронили на новом погосте, что образовался в бору, перед въездом в починок. Сын Антипа ушел из артели осенью, и никто его больше не видел, вдове помогли поставить хатку и огородили небольшой двор, но не сложилась там жизнь, дети разошлись кто куда, и осталась жена Антипа доживать свой век в одиночестве и горести.
Были и радость, и веселье в том починке, Игнат и в самом деле женился на дочери Потапа, выбрали они место для своего двора в стороне от построенных хат. И была это первая свадьба в Однобочке, веселая и шумная. На том дворе сейчас и жил Остап.
Глава седьмая
Припекало солнце, Остапа стал морить сон. «Может, напрасно здесь на пекле сижу, будет ли тот человек, появится ли он, может, пойти по землянику, только куда эту мину девать, да и как же приказ Федора», – задавал себе вопросы Остап и сам себе же отвечал. Но тревога, сколько еще здесь ждать того человека, осталась. Остап стал жевать корочку хлеба, снова почувствовал жару, надел свой бриль и сел на дне окопа. И никакой это не окоп, а раньше здесь была срублена артельщиками первая землянка, вот и осталось от нее углубление в виде ямы, почему-то к Остапу пришло такое воспоминание из разговоров с дедом Игнатом.
Что-то раздражало Остапа, не этот человек, что пока так и не появился, было другое, это другое часто жгло его душу и сидело занозой, вытащить, которую из себя он не отваживался, не хотел в ней даже себе признаться. Когда приходило такое жжение, Остап шел заниматься любым делом, ритмичные движения его успокаивали, и жжение пропадало до следующего проявления. Сейчас некуда было пойти, тогда Остап привстал и снова стал моститься на пиджаке, чтобы прилечь, как вдруг почувствовал, что на дороге кто-то есть. На склон въезжала телега, запряженная рыжей лошадью, та сильно мотала головой, то ли от нужи, то ли от жары, а может, от того и другого. На телеге сидел мужчина и понукал лошадь, но та шаг не ускоряла, видно было, что она проделала немалый путь. Съехав с дороги напротив сосны, лошадь остановилась, с телеги слез мужчина, подошел к лошади и стал отгонять от нее стаей вьющихся слепней и оводов. На нем была черная одежда, в которой последнее время стали ходить полицаи, а на правом рукаве выделялась белая повязка. Одежда и остановила Остапа, он стал думать, а может, это не тот человек, а настоящий полицай, но вспомнил напутствие Федора, что, кто бы ни остановился, надо подойти к тому человеку, и Остап, не мешкая, встал и направился к телеге. Полицай продолжал отгонять наседавших на лошадь оводов, а когда Остап почти подошел к телеге, он произнес те слова, что просил запомнить Федор – «а когда у вас ярмарка будет». Остап улыбнулся и тихо ответил, я сейчас, и скоро вернулся с корзинкой. Так с корзинкой он и протянул ту поклажу, что принес Федор. Мужчина взял корзинку, подержал ее в руке, потом достал торбу с едой, протянул ее Остапу и, не сказав больше ни слова, сел на телегу и тронул лошадь, которая уже не хотела стоять на месте. Остап смотрел вслед телеге, когда она отъехала на несколько шагов, он неожиданно для себя крикнул:
– Там лежит мина.
Полицай остановил лошадь, слез с телеги и в ответ произнес:
– Я знаю.
Лошадь, гонимая жарой и наседающими на нее оводами, слепнями и мухами, мотая головой, развернулась и направилась к сосне. У сосны остановилась и стала тереться о ее кору мордой, пытаясь отбиться от назойливых насекомых, полицай тоже вернулся и остановился у телеги.
– Тебя как звать? – спросил он, хлопнув ладонью по крупу лошади, где сидели оводы.
– Остапом все называют.
– А меня Дмитрий, а моя бабуля почему-то звала меня Змитро, да так и все знакомые называют. Умное это животное – лошадь, – продолжал полицай. – Ночью в любую погоду к дому приведет, такая она зрячая. Моя бабуля мне часто говорила, что лошадь клевер любит, вот потому и зрячая. Сколько я знаю, она каждый день себе сушеный клевер запаривала и пила вместо чая. Поэтому, говорит она, я никого не прошу нитку в иголку вкладывать, не то что вы, молодые.
Полицай отошел от лошади и предложил:
– Давай присядем, передохну от жары.
– Да вот уже несколько дней солнце печет, так что яйца в песке сварить можно, вот и земляника в этом году созрела раньше обычного, – поддержал разговор Остап. Они сели в тени сосны на краю окопа.
– Да ты не бойся меня, хотя что говорить – не бойся, ненавидят нас люди, и правильно. Как я в полиции оказался? На фронт не попал, война началась, а меня дома не было: ездили к дальним родственникам, вернулся назад один, без жены и сына, а в районе уже немцы, вот и остался дома со своей бабулей. А тут немцы в городок нагрянули и все, смотрю, знакомые молодые хлопцы с винтовками ходят, немецкий порядок устанавливают.
Один раз встречаю и говорят: «Ты чего это, Дмитрий, прячешься, что, немецкая власть не нравится? А советскую власть не жди, не будет ее больше». Раз, второй раз встретили и все агитируют в полицию вступать. А уже тогда можно было слышать, как их бобиками называли. А на третий раз как пристали, да еще сели, самогонки выпили и согласился я. Дня через два собрали нас, таких добровольцев, присягу зачитали, винтовку выдали, повязки на рукава нацепили, так и стал я в полиции служить.
Димитрий замолчал, снял с головы свою форменную кепку, протер грязным платком голову и продолжил свой рассказ, видно, наболело у человека на душе и ему хотелось высказаться. Бывает так, встретишь незнакомого человека и знаешь, что больше его не увидишь, и тогда можешь сказать ему то, что и близкому никогда не поведаешь. «Вот, пожалуй, такая минута и подошла к этому человеку», – подумал Остап.
– Пришел я домой, а бабка и спрашивает: «А где это ты винтовку взял, тебя же немцы арестуют, еще и в тюрьму посадят». А я ей так прямиком и говорю: «Бабуля, – я ее бабулей звал, – вот так произошло, что вступил я на службу». А она как отшатнется от меня да как закричит: «Ты что это такое надумал, это же позор на нашу семью и род наш. Ты не думай, немцы – они пришли и уйдут, как это не раз было, вон сколько разных приходило чужаков, да все бежали, и эти побегут». Да как заплачет, я к ней, а она кричит: «Не подходи ко мне, и все про позор говорит». Вижу, что это серьезно и добром не кончится.
Через неделю я хоронил свою бабулю, как ни пытался с ней заговорить, она не отвечала, а только отворачивалась. Слегла, есть не стала, воду только пила, хотел воды ей подать, не взяла, а подтащила ведро к кровати, сама зачерпнет и пьет. Такая у нее на меня обида вышла, уже чувствовал, что последние дни она доживает, подошел к кровати, прощенья просить у нее хотел, она так на меня посмотрела, что в груди запекло и жутко мне стало. А тут еще начали нас привлекать к расстрелам, я не стрелял, а был в охране. Во рвах, что для обороны от наступления немцев начинали копать, стали партийных с их семьями и евреев расстреливать. Вот привезли на машине людей, выталкивают из кузова машины несколько человек, смотрю, а это учительница, которая меня учила, ее муж, тоже учитель, и их дочка, партийными они были. Девочка плачет, к матери жмется, а та обняла ее за голову, так и идут они втроем, да мимо меня шли. Повернула голову та учительница и на меня посмотрела, да таким взглядом, что я аж зажмурился. Она отвернулась, голову девочки сильнее к себе прижала, так их и расстреляли. А взгляд тот, как уголь горящий, в груди у меня остался, и жжет, и жжет, нет от него никакого спасения. Получилось, два огня в груди горят, вот тогда начало ко мне приходить какое-то понимание, что я натворил. Это же не просто повязку на рукав нацепил и с винтовкой ходишь, получается, что признал ты что-то дьявольское, нечеловеческое. Потом стоял в охране, когда евреев расстреливали, а там тоже дети, старики, женщины, стою и думаю, что ты, Змитро, здесь делаешь, ты же участник этой беды. Запил я, да и прикинулся больным, перестали меня тогда в охрану брать, а дали лошадь и стал я развозить, что поручат. Перевозил и убитых, и ворованное, да что только не перевозил, а в груди всё равно жжет и никакого спасу от того огня нет. Напьюсь, после еще хуже становится, а тут встретился мне один человек, сказал, чтобы о нем никому ни слова, и поручил одно дело сделать. Огонь тот в груди жжет, Остап, согласился я на то дело. А что мина там лежит, это я знаю, и обращаться с ней умею, когда в Красной армии срочную служил, обучили минному делу. Ну, все, передохнул, хватит, надо ехать.
Дмитрий рывком встал, подал руку Остапу, помог ему подняться с земли, развязал вожжи и прикрикнул на лошадь, та нехотя стала отходить от сосны. Когда телега поравнялась с Остапом, Дмитрий подошел к нему, взял двумя руками за плечи и, глядя в глаза, произнес:
– Спасибо тебе, Остап, что выслушал.
Потом опустил руки, потупил глаза в землю и тихо прошептал:
– Может, ты меня простишь, Остап, хотя нет, это мне у самого себя надо просить прощенья. Я себя должен простить.
Встрепенулся, резко вспрыгнул на телегу и погнал лошадь.
– Смотри, заднее колесо у телеги может соскочить с оси, – прокричал вслед Остап. Дмитрий только махнул рукой и хлестнул вожжами лошадь. Та перешла на бег. Остап провожал его взглядом, пока телега не скрылась из виду, постоял еще несколько минут, о чем-то думая, и зашагал к лесу. Домой идти ему не хотелось, и, как назойливая муха, вертелись слова о просьбе прощения, сказанные Змитром. Это имя больше понравилось Остапу, и оно больше подходит к Дмитрию, хотел сказать «полицаю», но внутри произнес: «Дмитрию».
Чем ближе Остап подходил к лесу, тем беспокойнее у него становилось на душе, а в чем дело, он понять не мог и только ускорял шаг. Не прошло беспокойство и в лесу, хотя идти стал медленнее, вышел в бор. Остап любил это место, здесь протянулись невысокие горки, поросшие соснами, сосны стояли высокие, с золотистыми стволами, и каждая отличалась от другой, образуя вокруг себя свое пространство. Сюда легко проникал солнечный свет, почти всегда у Остапа здесь возникало чувство радости и веселости, дышалось легко и свободно, получалось, будто здесь другой мир, а еще хотелось громко закричать. Здесь, как и у опушки, возникало от крика эхо, только оно там глухо отражалось и сразу затихало. А здесь, в бору, оно долго перекликалось, уносилось вдаль и поднималось ввысь. В этот раз Остап молчал, не было и той, как в детстве, радости, но дышалось легче, здесь прохладнее, чем там, в поле, подумал Остап.
А беспокойство росло, опять вспомнился Змитро и его рассказ. «Да это все не то», – хотелось закричать Остапу. «Оба мы одинокие, он оказался одиноким, и я одинокий, это нас и связывает», – с некой детской радостью сделал такое открытие Остап. Оно-то так и не так, опять к нему вернулись сомнения и стал мучить вопрос, что еще связывает его со Змитром. Остап стал осматриваться и обнаружил землянику, крупные ягодки с трудом прятались под зелеными листочками и манили к себе, снова на душе возникла радость. Он быстро насобирал горсть крупных ягод и отправил их в рот, жевал, закрыв глаза, чтобы почувствовать вкус и ощутить запах лесной ягоды. Присел у сосны, опершись спиной о ее ствол, сидеть было удобно, мешал немного бриль, пришлось его снять и положить рядом. Как же хорошо летом, а красота какая, куда ни глянь – везде живо и красиво, и везде тебе место есть, чтобы отдохнуть. Остапа стало клонить ко сну, только он закрыл глаза, как тут же, сидя у сосны, положив голову на колени, заснул.
Ему снился сон, что он с вязанкой прутьев поднимается по склону к одинокой сосне, уже видит ее, а ступать становится все труднее и труднее, ноги не хотят слушаться, и тогда Остап опускается на колени и пытается ползти. Колени тоже не слушаются и он, со всех сил цепляясь руками за траву, ветки, ползет по склону, но сил остается все меньше и меньше. Уже нет вязанки прутьев, а как же без них, приходит мысль, главное – не прутья, а надо добраться до одинокой сосны, быть рядом с ней, мы тогда не будем одинокими. Сон прервался, голова Остапа соскользнула с колен и он, положив руки под голову, лег на бок и снова заснул. Домой он вернулся, когда солнце скрылось за лесом, вечерело. И уже решил, что завтра пойдет собирать в бор землянику. Первое, что он сделал, так это достал корзинку, подержал в руке, как бы оценивая, не тяжелая ли она, потом осмотрел ее и от удовольствия улыбнулся. Оставалось покормить кур да придумать, какую еду приготовить на ужин и на завтра. Остапа всегда раздражала необходимость готовить еду, не так готовить, как придумать, что приготовить. А, завтра и придумаю, наконец, решил он и направился в хату.
Глава восьмая
Змитро добрался до полицейского участка в Гребенях, когда уже жара спала. Его здесь знали, он доложил дежурному о прибытии, спросил, что слышно и какие будут приказания. Дежурный ответил уклончиво, отмахнулся, как от назойливой мухи, которая нарушила его мирный покой. Полицейский участок располагался на краю деревни, в большом доме, который принадлежал до образования колхозов кулаку. Двор занимал немалую площадь, был огорожен высокой и крепкой оградой с такими же крепкими воротами и калиткой. Змитро въехал во двор и остановился у самого сарая, распряг лошадь, снял с телеги свои пожитки и кошик, поставил их под телегой, накрыв старым пальто, которое лежало у него под сеном. Отвел коня за сарай, в небольшой сад, там и привязал его за вожжи к дереву. Получалось, что лошадь паслась под надежной охраной полицейских. Вернувшись к телеге, Змитро встретил знакомого полицая, они разговорились, и он узнал все новости. Главная новость, что это завтра здесь организовывается ярмарка, приедут люди с других деревень, а потом подъедут немцы и будет устроена облава, надо захватить как можно больше людей, лучше молодых. «Так что завтра баб и девок тискать будем», – закончил полицай свое повествование и добавил:
– Нас предупредили, чтобы мы особо не трепались. Да еще попался нам один партийный работник, как его взяли, так он сразу в штаны наложил и все выдал. Районное руководство не успело документы вывезти и спрятали их здесь недалеко, вот он про эти документы и выложил, в пяти или шести железных ящиках они. Тебе завтра поручат их увезти в район, в полицию или гестапо».
За разговорами они поужинали кашей, которую принес полицай, тут, наконец, Змитро вспомнил, что звать полицая Митя, а фамилия у него чудная – Чурбан. Спать Змитро устроился здесь же, на телеге, накрывшись своим пальто.
Проснулся Змитро рано, то ли от утренней прохлады, то ли от внутреннего беспокойства. Вспомнил встречу с Остапом, разговор с полицейским и сразу испортилось настроение. Утренняя суета, уход за лошадью отодвинули набежавшие воспоминания и мысли. Когда Змитро запрягал лошадь, его вызвали к начальству, вручили документ с печатью, по которому ему приказывалось доставить пять ящиков в район и сдать их начальнику местной полиции. Грузить ящики Змитро помогал знакомый полицай, тот самый, с которым они вчера разговаривали. Пока все было оформлено и уложено, солнце поднялось уже высоко, в такую пору косарь садился передохнуть. Потом вдруг в участке забегали, заторопили, и только Змитро выехал за ворота, как послышался шум моторов и тарахтение мотоциклов, к полицейскому участку подъезжали мотоцикл с коляской, в котором сидели два крупных немца, и легковая машина, тут же показалась и грузовая. Змитро хлестнул лошадь, чтобы поскорее отъехать. Ехать ему надо было через всю деревню.
На пересечении улиц, где образовывался своеобразный круг и был центр Гребеней, стояли распряженные подводы и лавки, шла торговля. Тут же прохаживался полицейский, а у забора, где раньше размещалось правление колхоза, стояла машина, из которой доносилась музыка. Здесь же визжали поросята, мекала коза, на табурете стояли банки с медом, дальше лежали веники, серпы, стояло несколько кос. «Как в советское время, – подумал Змитро, рассматривая, что продают люди, – а есть еще что продавать, не все забрали немцы». Змитро проехал центр деревни, там дальше улица делала поворот и заканчивалась у самой речки. Не доезжая до поворота, он услышал крики людей и увидел, как несколько человек кинулись во дворы, а навстречу бежала молодая женщина и кричала: «Там немцы!»