ПРОЩАНИЕ СЛАВЯНКИ. Книга 2

─ Как, русс? Нравится похоронная музыка? Слушай, пока не лег в усыпальницу! На том свете не сыграем!

И снова уходили в скоморошество, в глумливое, оскорбительное потешество.

Воины в тоске и обиде хмурились, еще крепче сжимали оружие. Михаил Ершов в горькой злобе сжимал кулаки:

─ Рассыпались в звоннице, гробина твою! Ничего, еще покричите майн гот, фрицы подлые.

Наступило утро пятого июля.

Вокруг стояло чарующе безмолвие. По ласке и радости всходило солнце. На березе весело пели иволги. На зеленом крутогорье гудели пчелы и шмели, блаженно летали бабочки. С реки доносились крики чаек. Ветер от росы освежал лики воина Руси, что сидел в окопе, сжав автомат.

И все в мгновение разрушилось!

В небо взлетели долгожданные краснозвездные бомбардировщики и обрушили страшный бомбовый удар на город Семилуки. И в мгновение по обороне немцев ударила полковая артиллерия. Орудия били непрерывно, с одержимым упрямством, била залпами, глубоко пропахивая ее снарядами, сокрушая доты и дзоты, заливая шквальным огнем траншеи. Неумолимая смерть закружила, забушевала над воинством самозваного завоевателя! Снаряды били в цель. В бинокль можно разглядеть, как немцы обреченно мечутся в огне и дыме, мечутся, как звери, попав в западню, на отстрел, а неумолчные выстрелы все бьют и бьют. Раненые пытаются встать с земли, отползти в укрытие, но, сраженные снарядами, обессиленно падают, ползут дальше, громко стонут. В гибели извиваются, как на хворосте, на костре. И, наконец, замирают, обняв на прощание чужую землю, какую пришли завоевать, и какая оказалась не даром от Бога, а даром от Мефистофеля, и востребовалась для захоронения, для гробницы!

Ужели бы в Германии земли на то не нашлось?

В грохочущее пространство взвились две красные ракеты. Командиры рот выпрыгнули на бруствер, обнажили пистолеты, взмахнули ими.

Тихо произнесли:

─ Пошли, братушки!

Вся дивизия поднялась как смерч. Войска двигались за танками стремительною цепью, гулом перекатывалось от края до края: «За Родину! За Сталина!» Теперь для воина Руси не существовало смерти. И не было ничего невозможного. Под тяжестью людского движения гнулась земля.

Первыми шли штурмовые отряды, собранные из добровольцев. Те самые руссы, которые от века были в каждом воинстве. Они шли обреченно, мертвенно под градом пуль и снарядов, дабы расчистить крестный путь остальному войску. И в то же время шли гордо, как сказочная рать, осененная дивным светом от осознания своего величия, святого дела. Им предстояло взломать линию обороны, первыми столкнуться, сбиться врукопашную с немцами.

И уничтожить!

Ценою жизни!

Именно такие ратники были на Куликовом поле, кто шел первым, шел жертвенно, во имя Руси, на дуэль и на эшафот, прорубая мечом и топором коридор для прохода остального воинства!

В вечность падали все воины, вся рать!

И теперь штурмовые отряды ворвались в окопы врага, как гордая, мстительная сила! Смерть для героев ничего не значила! Святую, жертвенную рать на подвиг вел командир роты Павел Синица. На немцев обрушился ливень огня! Строчили пулеметы и автоматы, рвались гранаты. Штурмовая рать ввязались врукопашную во всю глубину траншеи. Падали сраженные штыком, пулею, гранатою и гунны, и руссы! Земляные стенки ее залились кровью. Вокруг жило безумие ─ крики ярости, стоны умирающего, звон стальных касок, разрывы гранат, ураганный ливень огня. Страшно взметывались над окопами окровавленные штыки и кинжалы, вынутые из человека.

Вокруг, вокруг было пиршество боли!

Пиршество смерти!

Руссы оказались крепче. Немцы бежали.

Командир роты Павел Синица, зажимая сердце, пронзенное пулею, все пытался сдержать кровь, но все больше слабел и слабел. Но еще изыскивал силы, прощаясь с жизнью, без ненависти кричать убегающим фашистам:

─ Что, голубятники, побесновались со своим фюрером? Пустили звериную кровь? Как вам показалась похоронная музыка у гробницы со свастикою а, дикари? Такая вам «барыня» на Руси! ─ Он качнулся, земля тоже качнулась, побежала каруселью, все быстрее, быстрее, разжигая перед глазами огненные нимбы, самого усиленно загоняя в огненное кружение. Кружение сжалось до петли, сдавило дыхание, и сердце воина-героя остановилось.

Но он еще успел крикнуть:

─ За Родину! За Сталина! ─ и гулко рухнул на дно траншеи погасшею Вселенною.

Рядом со своими ратниками! Они тоже превратились в камень, в птиц, ушли в бессмертие.

Но сумели сломать, разрушить оборону! Все русское воинство, перескакивая через траншею, заваленную гуннами, устремилась мстительным половодьем на штурм города. Ожесточенные бои развернулись за каждый дом, улицу, площадь.

Орудие Ершова ─ Башкина тоже билось в первом ряду наступающего воинства. Воины вели битву под градом пуль и снарядов, окутанные огнем, пороховым дымом. Башкин как наводчик, воевал на нервном пределе: мастерски ловил перекрестье прицела врага, нажимал на гашетку и слал снаряд за снарядом. От выстрелов горели танки, с грохотом взлетали пушки и люди, рушились дома. Красная кирпичная пыль разъедала легкие. Дыхание обжигало, как у костра! Губы ссохлись, спеклись. Но выпить глоток прохладной воды было невозможно. Огненная карусель крутилась, не зная остановки! Выпадешь из битвы, и в мгновение затянет в водоворот, унесет в вечность.

Командир орудия наметанным глазом высматривал в бинокль цель, указывал, каким снарядом заряжать. И командовал в отчаянной, мстительной радости:

─ Огонь! Огонь!

И если получалось удачно, хвалил:

─ Умница! Скажи, Александр, за что я тебя люблю?

Враг не ожидал такого беспощадного натиска. Сторожевая крепость разламывалась неумолимо. Становилась эшафотом и гробницею для воинства. Генерал гитлеровской армии Август фон Роттенберг в панике запросил помощи. Вильгельм Паулюс, кто должен был взять город Сталина, в мгновение отозвался.

На Семилуки гордо-неостановимым маршем помчалась отборная танковая дивизия СС «Тотен Копф», что означает «Мертвая голова». Свежие эсэсовские танки, бронею в тысячу пудов, с боем преодолели линию заградительного огня, вступили в город, окружили стрелковые батальоны и роты, и обрушили удар немыслимой силы, заливая руссов гибельною лавиною огня. Заезжали на улицы и беззащитно. безжалостно давили гусеницами залегшую пехоту. Были смельчаки, поднимались, как буревестники над седою пучиною моря, звали воинов в атаку, но через траурное мгновение падали за русскую землю, перерезанные пулеметною очередью из танка.

Дивизия залилась кровью. Гибла, истаивала. Поступил приказ: отступить! И она стала, отстреливаясь, в скорби отходить, откатываться на круги своя. Оставались в заслоне добровольцы, жертвенники, чаще комиссары, с маленьким гарнизоном. Герои, оседали в развалине дома и били по танкам из противотанкового ружья, забрасывали зажигательными бутылками. Попадал снаряд и все руссы погребались в гробнице из красного кирпича, Кто оставался жив, ползли со связкою гранат наперекор грозной машине и взрывали в страшном грохоте ее и себя. Такая была жертвенность! И такая святая жертвенность была во имя того, дабы спасти отступающую дивизию, дабы ее не настигли на марше танки, не намотали героев-страдальцев на гусеницы.

Орудие Михаила Ершова еще вело битву.

Александр Башкин напомнил:

─ Пора отходить, командир! Остаемся в одиночестве. Одно орудие и тьма танков, это битва от бессмыслицы!

Но Ершов только крикнул в ярости:

─ Заряжать бронебойными! Живо! Выбить танк со свастикою у дома Советов! Огонь!

Башкин нажал на пуск, снаряд вылетел в мгновение, со свистящим воем, с огнем. Но в танк снова не попал! Снаряд ударился в угол здания, раскрошил его в камень.

─ Ты чего? Как стреляешь? ─ взбеленился командир орудия. И в злобной ярости подал команду: ─ Заряжать еще для танка!

Гаяс Футтидинов нес снаряд, остановился:

─ Командир, зачем кричишь на Александра? Он прав! Надо отходить! Разве не было приказа?

─ Куда отходить, Гаяс? Ты только прибыл на батарею, а уже рассуждаешь, как Цезарь! Тебя, что, в Казани учили только отступать?

Лицо Гаяса залилось кровью:

─ Гаяса в Казани учили бить по глазам, если его обижают! Ты командир, а не видишь, орудию не выиграть дуэль! Танк за зданием, выглянул, выстрелил, снова в укрытие. Зачем напрасная гибель? Скажи, Александр!

Воин Башкин поддержал артиллериста:

─ Гаяс прав, командир! Танк вне сектора обстрела. Его пушкою не взять. Битва в Семилуки для нас окончена!

Командир орудия упрямо стоял на своем:

─ Я смотрю, вы оба Цезарь! Мы на прицеле у танка! Развернемся, срежет в мгновение! И попятимся раком, срежет в мгновение! Будем ждать, когда расстреляют, как зайцев в половодье?

Башкин поправил каску:

─ Ждать не надо. Но немножко обождать надо! Затаитесь, я попробую с командиром танка договориться. Как взлетит в русское небо салют, катите пушку по шоссе! Там лес. Я догоню.

Ершов смягчил сердце:

─ Может, не след? Срежет! Как я без тебя, в сиротстве, на Берлин свою артиллерию поведу?

Башкин взял противотанковые гранаты:

─ В чем сила охотника? Немец уверовал, русс это дикарь. Без разума! Я его и бью по хитрости с близкого расстояния, где он не ожидает!

Воин Башкин неслышно, как змея, сполз с редута и затаился за разбитым поваленным трамваем. И стал прикидывать, как невидимкою пробраться к дому Советов, выбить танк? И надо такому случиться, командир немецкого танка увидел, что орудие не стреляет, рассудил для себя, ─ наказал русса, приговорил к гибели. И направился к линии фронта, где гнали русское воинство, как сивую упрямую кобылу, вдоль и поперек иссякая ее пастушьим кнутом. Путь его из города пролегал только по рельсам, где у разбитого трамвая как раз и затаился русс-охотник.

Его зловещая поступь становилась все ближе. Гуд от гусениц был дик и страшен. Каменно-булыжная мостовая, едва танк съезжал с трамвайного пути, сотрясалась так, словно дьяволы, что провинились перед Мефистофелем, били и били в наказание под землею в подвешенные стальные рельсы. Башкин боялся одного, как бы танк не обнаружил его раньше, чем надо! Он был открыт, незащищен, ─ выстрел, и имени не останется. Выждав время, когда танк промчит мимо, бросил вслед гранату. Командир не ожидал охотника, и кто его мог ожидать, если дивизия руссов билась в окружении городом? Танк нервно вздрогнул, занялся огнем. И вскоре во всю Вселенную прогремел взрыв. Обожженные немцы с криками, стонами выпрыгивали из люка, из пламени огня. Воин-русс не стал расстреливать страдальцев, не было времени, и появилась жалость.

VIII

Дивизия вернулась на исходные позиции, с болью вынося из огня убитого воина и раненого. Суровы были лики. Мрачность владела сердцем. Но жили еще, не истребились святые чувства: защитить город Сталина и Россию.

Похоронив в братской могиле героев, воздав им честь троекратным прощальным ружейным салютом, воины у деревни Святые горки стали незамедлительно выстраивать оборонительные бастионы, рыть траншеи, натирая ладони до боли, до крови. Надо было скорее, скорее успеть, пока на Русь не упали звездные миры.

Не успели! Не воздвигли на вершине холма неприступную крепость.

Сражение началось восьмого июля. На рассвете, когда земля и небо были напоены тишиною, по позициям русского воинства, набатно, повелительно ударила немецкая артиллерия. Над полем битвы могильно опустились темные, тяжелые тучи.

Снаряды рвались со страшным воем, все вокруг ревело и стонало! Гибельным половодьем разнеслось по земле руссов огненное пламя! Вскоре налетели эскадрильи бомбардировщиков и, отвесно пикируя, завалили еще бомбами окопы и траншеи. Рассвет ушел во тьму! Жизнь ушла в смерть! Отовсюду слышались крики проклятия, стоны! Скорбными ручьями текла кровь! От падения бомб, люди сходили с ума, выскакивали из окопа, в злобе, в бешенстве рвали на груди гимнастерку, и кричали, глядя в небо безумными глазами, какие были еще переполнены болью и слезами: «Фашист, стреляй! Вот он я, Иван! Я тебя хрен боюсь!» Его стаскивали в окоп, связывали ремнями, успокаивали. Были и те, кто в страхе, предательски бежал с поля битвы, его тут же расстреливали.

Расчет старшего сержанта Ершова затаенно отсиживался в воронке, расположившись вокруг пушки. Сверху бастион не просматривался, он был укрыт сетью, какая сплетена из травы и сливалась с обгорелою травою взгорья. Все артиллеристы погружены в себя. Один Гаяс из Казани рассуждал по горечи:

─ Где справедливость? Куда смотрит аллах? У тевтонцев самолеты танки, а у нас только мужество!

Горечь Возражения не последовало. По рации на все батареи вознеслась суровая команда полковника Ильи Орешникова:

─ Орудия к бою! Из города Семилуки вышли вражеские танки, с автоматчиками. Именем Родины, приказываю задержать и сокрушить фашиста!

Танки шли тяжелою бронею. Земля содрогалась от гуда моторов, чугунного лязга гусениц.

─ Горячо будет, ─ выразил мнение Михаил Ершов, помогая выкатить длинноствольную пушку ближе к краю окопа.

Едва танки-крестоносцы вошли в зону поражения, артиллеристы открыли огонь. Завязалась кровавая дуэль. Двое суток отважные руссы отбивали злобные атаки врага! Горели сбитые самолеты, горели танки с черными крестами; все поле сражения было усеяно немецким воинством. Но штурм натиска фашисты не ослабляли! Силы руссов таяли и таяли! И крепость у деревни Святые горки пала! Ее окружили и рассекли танковые дивизии СС генерала Вильгельма Паулюса! Русское воинство с печалями, со слезами стало отступать к Дону. На позиции, на холме, осталось только одно орудие, орудие Ершова ─ Башкина. Увлеченные битвою, артиллеристы не услышали приказа командира дивизиона полковника Ильи Орешникова об отступлении, и героически продолжали биться с танками-крестоносцами. Тьма танков горело у позиции, но еще больше танков наползало грозною лавиною на орудие сержанта Михаила Ершова. И только, когда зеленые драконы окружили холм-бастион и немецкие автоматчики стали все ближе подниматься к орудию, когда послышались игривые крики «Русс-Иван, сдавай-с! Будем шнапс пить!» ─ он со страхом осознал, что ведет дуэль с танками один на один.

Командир орудия подозвал к себе воинов:

─ Братья, мы окружены! Нам не сдержать зеленые, огнедышащие драконы! Скоро погибнем, все погибнем, ─ честно и по печали произнес он. ─ Я принял решение вызвать огонь на себя! Погибать, так с музыкою! Больше с собою возьмем фашистов.

Он помолчал:

─ Но можно и выбросить белый флаг! Сдаться фашисту, на милость победителя! Что выбираем?

Боевые товарищи переглянулись. И поняли друг друга без слов. И зачем они, слова? Ужели воин Руси может добровольно поднять руки перед драконом?

Башкин тихо произнес:

─ А он, мятежный, просит бури! Будто в буре есть покой!

Михаил взглянул на воина из Казани:

─ Не сердись, Гаяс! Видишь вербу на краю холма, там узкая тропа-горловина. Можешь проскочить, мы прикроем!

Боец сложил ладони, прижал к груди:

─ В Коране записано: бросить брата в беде ─ смертный грех. Оставлю вас, аллах в рай не пустит. Поразмысли, командир, могу ли я нарушить волю владыки Вселенной?

Все обнялись, как родные братья, поцеловались, на мгновение застыли в прощании.

Сержант вызвал по рации командира дивизиона:

─ Товарищ полковник, командир орудия сержант Ершов! Мы по вашему приказу не успели покинуть бастион! У пушки разбито колесо. Отражаем атаки танков. Их тьма, несметная сила! Вызываю огонь на себя! Мы на высоте тридцать семь дробь восемнадцать. Ударьте «Катюшами»!

Командир дивизиона не сдержал гнева:

─ Кто позволил напрасно губить людей? Взорвал бы орудие и отошел! Вернешься, отдам под суд военного трибунала! За неисполнение приказа! И лично расстреляю!

─ Каюсь, виновен! Теперь чего? Судите, казните, ─ но лучше помните! Прерываю связь! Танки уже у орудия! Вызываю огонь на себя! Вы слышите?

Воины орудия Михаила Ершова повели последнюю, прощальную битву!

Оглянувшись, командир не в мгновение поверил. На холм-бастион заползла врач Надежда Сурикова, и теперь старательно очищала от прилипшей травы гимнастерку, санитарную сумку и колени.

─ Ты? Не привидение?

─ Я, Миша! Не крестись. Загружала в автобус с поля битвы раненую рать, слышу, вдали стреляет орудие. Сердце забилось скорбно и обреченно, я поняла: это ты. Я не могла тебя оставить в беде.

Михаил Ершов сильно расстроился:

─ Какая глупость, какая глупость! Мы же жертвенники? Ты безвинность! Зачем тебе траурное песнопение? Хор плакальщиц? И хор горевестниц? Зачем? Немедленно уходи! У орудия скоро будут немцы! И еще ударят «Катюши»! Мы бьемся у орудия, как у вырытой могилы! Слышишь? Во имя любви! Во имя памяти обо мне, о Мишке Ершове, спаси себя, спаси!

Он посмотрел в бинокль:

─ Александр, секи того, что у орудия, наглого! И он перекроет путь танкам к орудию!

Башкин махнул пот с лица:

─ Его и вышибаю, командир! И вышибу! Даром жизнь не отдам! Уже три танка загнал в траур!

Снаряды у орудия рвались густо. И не знали остановки! Словно исполняли и исполняли траурную симфонию на эшафоте героев! Один снаряд со страшным, гибельным воем разорвался рядом с врачом! Михаил обнял женщину; защитил собою. Когда осколки осыпались гибельным дождем, командир орудия взялся за сердце. Между пальцами сочилась кровь.

Надежда Сурикова отняла ладонь:

─ Куда ранило? Надо посмотреть! ─ и стала живо расстегивать гимнастерку.

Михаил взбеленился:

─ Наденька, ягодка сладенька. Иди ты к чертовой матери! Уходи, я прошу тебя! Какие осмотры? Танки у орудия! Иди, живи! Мы умрем! Зачем и тебе с безумцами?

Надежда по печали смахнула слезу:

─ Миша не гони! И куда теперь? Мы окружены.

─ Хорошо, окружены! Но плакать зачем? Слез еще не хватало! Мне больно, когда плачет женщина!

─ И мне больно, Миша, с тобою расставаться! Больно! Не могла я сбежать от любимого, зная, что ты остался биться с врагом! Я люблю! И, значит, умрем вместе. Жили вместе, и в могиле будем лежать вместе, в обнимку!

Михаил поцеловал ее руку:

─ Чудеса! Господи, останься я живым, как бы тебя любил! и все же, зачем тебе оставаться? Ты мать, дарительница жизни! Зачем тебе обреченность? И подумать, мы умрем, кто еще поставит в церкви свечу памяти? Кто еще придет к деревне Святые горки в траурной вуали, возложит цветы на братскую могилу на холме?

Михаил говорил с остановками, его все больше оставляли силы, кровь из раны лилась неумолимо. Врач Надежда Сурикова перебинтовала ему грудь, и по ласке, как целительница, поцеловала бинты на груди. рану.

Он ласково оттолкнул ее, шатаясь, подошел к краю окопа и стал рассматривать в бинокль поле битвы.

─ Умно бьешь, Александр! Перекрыл танкам путь к орудию! Может еще, и отобьемся!

─ Дракона, может, и отобьем, да зверья много! Ползут, лезут, какая ненасытная зеленая саранча!

Фрицы и в самом деле неумолимо, карабкались по холму, желая взять храбрецов живыми. Танки подступили уже к бастиону. И воины-жертвенники стали отбиваться гранатами. И тут по бастиону ударили русские «Катюши». Неистовое море огня затопило вражеские танки. Побоище было страшным! Танки горели во все земное пространство гибельно-обреченными костры, словно были не от земли, а от неба, и сброшены богами Руси из Вселенной.

Снаряды вокруг орудия рвались беспрерывно. Высота Михаила Ершова теперь жила, как огненный остров в пространстве. Вот Гаяс, смельчак-жертвенник из Казани, взялся за голову, застонал, испытав прощальную земную боль, и рухнул на землю, как Колос Любви и Жизни, подрезанный серпом.

Командир орудия сам стал подносить снаряды и лихо загружать в казенник, и не забывал командовать:

─ Александр, беглым огнем! Огонь! Огонь!

Но вот Михаил Ершов споткнулся на полпути, зашатался, упал на колени, и ползком загнал снаряд в ствол орудия, со стоном взялся за сердце, сдерживая кровь, ─ и рухнул на землю, на разбросанные гильзы. Но он еще жил, чувствовал себя, в его умирающем сердце билась неистребимая любовь к жизни! В последнем отчаянном порыве он сумел приподняться, бледные губы вышепнули:

─ Прощай, Наденька, ягодка сладенька, прощай, любовь!

Он дышал шумно и дико. С сумасшедшим хрипом. И силился еще произнести нежные, ласковые, прощальные слова. Но не успел. Разорвался еще танковый снаряд и горячие, острые осколки густо осыпали и разорвали его тело.

─ Миша, родненький, куда ты? ─ горьким, молитвенным криком вознеслась над огненным миром Надежда Сурикова.

Любимая женщина всего и знала счастья три дня и три ночи, теперь по боли, по печали обняла званого мужа, и стала целовать в холодные губы:

─ Миша, миленький, родненький, нет. Нет! Ты не убит! Ты живой. Если убит, воскреснешь. Я сумею, я исцелю тебя, ─ рыдая, скорее в беспамятстве, приговаривала женщина. И в этот момент ее сразила пулеметная очередь. Она по-женски виновато и беспомощно вскрикнула, как издала прощальный лебединый трубный клик и упала рядом с Михаилом. Крепко обняла его, словно прикрыла лебединым крылом. И обессилено, еще слыша в себе мучительное расставание, или воссоединение с любимым, опустила голову на его грудь, мокрую от липкой крови, ее слез. И вместе, на одной ладье, вознеслись в вечность, в свое бессмертие любви.

Но битва еще не была окончена. Фашисты озверели. Они в пламени огня «Катюш» лезли и лезли на высоту, карабкались по ее скользким склонам, цепляясь за чертополох, обгоревшие цветы и травы, проваливаясь в воронки от снарядов, крест-накрест простреливая ее автоматными очередями. И было трудно понять эту исступленность, это дикое предсмертное желание отвоевать и сокрушить редут, который и так, сам по себе, был жертвенно обречен. Защищал его один Башкин. Он стрелял и стрелял из орудия, выплескивая в пламени снаряды из багрово раскаленного ствола, не зная ни секунды промедления, когда удачно, когда не совсем, поражая танки и пехоту. Русский богатырь-ратник был весь в бою. Воевал в полный рост, не жалея себя, не страшась ни пуль, ни снарядов, не опасаясь смерти. Воевал жертвенно, как смертник, знающий, что это его последнее и решительное сражение, что в такой огненной свистопляске не выживет даже дьявол.

Немцы пытались взять его живым. Они любили героев, чтили смелость и храбрость. И так учили воевать своих солдат. На живом явлении. И теперь по-своему берегли его. Стараясь не убить, а ранить. Башкин же отбивался из последних сил.

И кричал:

─ За Родину! За Сталина! – и без милосердия крушил из автомата фашиста.

Кончались патроны, в ход шли гранаты. Когда кончились и они, он встал у края окопа, окруженный пламенем огня, кочующими клубами порохового дыма, подставил разгоряченное лицо освежающему ветру. Сердце бешено стучало, разнося по телу мучительную усталость и боль. Вскоре все это исчезло. Пришло успокоение, просветленное, чудотворное. Он достал последнюю осколочную гранату, не торопясь, снял с чеки, зажал в кулаке. И стал по покою ждать, когда на редут поднимутся фашисты, чтобы взорвать себя, орудие. И несметную подступающую силу. Горланистые крики были слышны уже рядом.

Поединок завершен.

Вскоре завершится жизнь.

Это его последняя дуэль, теперь он шагнет в свою тьму, в свою смерть.

В свое таинство.

Мысли были чистые, изумительно чистые. Ни жалости к себе, ни раскаяния за прожитую жизнь, ни страха гибели и вечности. Полное самоотречение от всего. Но ощущение жизни было. Лучи солнца, пробиваясь сквозь густые тучи дыма, грели голову в каске, ласкали плечи и руки. Он даже посмотрел в небо, в колодец дыма, на плывущие облака и солнце. И о милости подумал: хорошо было бы умереть по-русски, под иконою Казанской Богоматери, с прощально горевшими свечами, в русской вышитой рубашке.

Умирать же приходится не так, в одиночестве, в изодранной, прожженной гимнастерке. Стоя в пламени костра, отчаянно задыхаясь в расхристано летающем пороховом дыму. Вдали от дома, от матери. От девочки Капитолины с двумя косичками, какую теперь видел идущею с коромыслом на плече и двумя полными ведрами воды, взятыми из колодца!

Видеть девочку-россиянку, было чудом из чудес!

Такая благословенность, такое видение могло быть только от Бога!

На прощание с землею!

На прощание с жизнью!

Поняв, что орудие больше не стреляет, немцев смело вошли на бастион. Александр Башкин ждал мгновение, дабы взорвать себя и врага. Но в это время рядом разорвался снаряд, и взрывная волна отбросила воина далеко в сторону от исковерканной пушки, и он сам по себе покатился с косогора на равнину, к стоящим у озера вербам.

И все, больше не поднялся.

Ушел в смерть.

IX

Брянский фронт был окружен танковыми армиями Гудериана, рассечен, разгромлен, истерзан гусеницами танков. И отступал от города Семилуки к Сталинграду. Поля, где шли жестокие битвы, какие были густо омыты кровью, досыта напитаны стоном, болями и мужеством, понесли печаль сиротливости и скорбные, скорбные во всю Русь братские могилы.