Ели халву, да горько во рту

Глава 2

В рассветный час Москва ещё дремлет, не спеша пробуждаться в отличие от северной столицы, отобравшей некогда её первенство, но и подарившей тем ей счастливую безмятежность. Розоватая дымка окутывает золотистые маковки и шеломы её церквей, разливаясь перламутром по их белым стенам. Сказочно смотрится в такой час Москва! Особенно чудно глядеть на неё с возвышения: с Воробьёвых гор, например. Но совсем не туда направлялся скорым шагом Илья Никитич Овчаров, грызя жёлтыми зубами семечки, насыпанные в карманы старого, чуть ли не до дыр затёртого архалука серовато-зеленоватого цвета. И мало обращал он внимание на московские красоты, погрузившись в свои думы и глядя под ноги.

Илья Никитич направлялся к Бассейне, месту утреннего сбора всех московских дворников. Дворники, как известно, народ знающий. Потолковать с ними всегда полезно. А особливо нужно поговорить с теми, что работают в нужном месте – то бишь в Староконюшенном переулке и по соседству. А уж после можно заняться и «Балканами». Хотя вряд ли по прошествии такого срока кто-нибудь помнит там несчастную Аннушку и её прачку-мать. Недурно было бы ещё свести знакомство с полицейскими чинами. Кто-нибудь наверняка должен помнить дело о жестоком убийстве юной девушки: такие преступления случаются не каждый день. Когда бы дело происходило в родной Коломне, Овчаров нашёл бы нужных людей в считанные дни. Но Москва велика. А, главное, чужда, и не чувствовал в ней Илья Никитич привычной лёгкости.

Дойдя до Бассейни, Овчаров остановился, вглядываясь в суровые лица дворников, перекидывавшихся друг с другом малозначащими словами. Дальнейший план действий ещё не созрел в его голове. Илья Никитич, вообще, редко составлял какой-либо план, предпочитая действовать по обстоятельствам. Внезапно кто-то тронул его за плечо. Овчаров обернулся и увидел дворника средних лет с тёмными, несколько растрёпанными волосами. Илья Никитич мгновенно оценил его белоснежный фартук и новые, блестящие сапоги, при взгляде на которые Овчаров невольно покосился на свои, истоптанные и грязные. Дворник, между тем, изучающе смотрел на него любопытными бирюзовыми глазами.

– Тебе чего, борода? – спросил Илья Никитич.

– Мне-то ничего, мил человек. А, вот, почто ты тут огинаешься? Али ищешь что?

– Да с чего ты взял? Вот, привязался!

– Ищешь-ищешь, – уверенно сказал дворник. – Ты откулешний будешь-то?

– Почём ты знаешь, что я приезжий?

– А своих я знаю, а тебя впервой вижу. Физиомордия у тебя не московская.

– Ходила к дьяку попадья… Прям-таки всю Москву знаешь? – недоверчиво усмехнулся Овчаров.

– Всю – не всю, а уж кого надо знаю. Так что ищешь-то ты, мил человек? Сказывай уж. Авось, я знаю.

– Ну, когда ты, брат, всю Москву знаешь, так, чем чёрт не шутит, может, и поможешь мне, – задумчиво произнёс Илья Никитич. – Не знавал ли ты некой мадам Ульбрехт, что держала швейную мастерскую на Староконюшенном?

– Куда хватил! – удивился дворник. – Она уж скоро лет двадцать, как из Москвы не своею волей выбыла. Небось, бесу душу давно отдала.

– Отчего ж бесу, а не Богу?

– А не для Господа Бога этакие души. Что тебе, мил человек, в сей даме?

– А работала у ней девушка. Аннушкой звали. Может, слыхал?

– Слыхивал, – кивнул дворник. – Значит, ты той тёмной историей антиресуешься?

– Любопытствую, – подтвердил Овчаров. – Ты, борода, вижу, и впрямь всё тут знаешь. Так, может, подскажешь, с кем я об том деле потолковать могу?

– К Василь Васильичу тебе надо, по моему рассуждению.

– А кто таков Василь Васильич?

– Эх, мил человек, а ещё за москвича сойти думаешь! – рассмеялся дворник. – Василь Васильича Романенко на Москве всякая собака знает. Немалый чин имеет в сыскном ведомстве. Гроза преступников! Он то дело помнить должен. Одно из первых у него, кажись, было.

– Немалый чин, говоришь? Так он, глядишь, и разговаривать не станет?

– Коли в добром духе будет, так и поговорит, а, уж коли зол, так и в ухо может.

– Где ж мне его сыскать?

– А нет ничего проще. Квартирует он в Могильцах, в Мёртвом переулке. Если на водочку дашь, так хоть теперь провожу к нему.

– А служба твоя как же? – прищурился Илья Никитич.

– А я в том переулке и служу. Так что нам по пути.

– Ходила к дьяку попадья… Была – не была! В таком случае веди меня, – решил Овчаров.

День, кажется, складывался удачно. Ведь что ж, как не большая удача, попасть на такого знающего дворника? Теперь главное, чтобы сам господин Романенко был в добром расположении и не спустил незваного гостя с лестницы. А ведь хорошо, чёрт побери, свести знакомство с этаким человеком! Ведь когда всё сложится удачно, так можно ж и со своим делом обратиться! Не пригодится ли московской полиции опытный агент? Правда, не знает Илья Никитич Москвы, но так это дело наживное! Узнает! Ведь как можно дело-то повернуть!

Дом Василь Васильича Романенко находился аккурат рядом с церковью Успенья и старым погостом. Овчаров перекрестился, вошёл вслед за дворником в подъезд, поднялся по тёмной лестнице. Неожиданно провожатый достал ключ, отпер одну из дверей и пригласил:

– Милости прошу, господин инкогнито!

– А где же Василь Васильич? – обомлел Илья Никитич.

– Улицы метёт, – рассмеялся «дворник», отклеивая бороду, снимая белый фартук и переступая через порог.

Овчаров прошёл вслед за хозяином на небольшую кухню, где последний опустился на стул и, закурив, предложил гостю:

– Присаживайтесь.

– Спасибо… – растерянно отозвался Илья Никитич, садясь и пряча под стол свои сапоги.

– Может, вы всё-таки представитесь?

– А… Да, извините. Илья Никитич Овчаров. Агент сыскной полиции Коломны.

– Коломны? – присвистнул Романенко. – Не бывал. Каким же ветром вас занесло в Первопрестольную, Илья Никитич?

– Так я уж вроде рассказал…

– То вы дворнику рассказывали, а то мне.

– Вы в самом деле большой чин имеете? – недоверчиво спросил Овчаров.

– Ну, не шибко дюжинный, однако, и не малый, – улыбнулся Василь Васильич, приглаживая волосы. – По крайней мере, вся столичная агентура проходит через мои руки.

– К чему ж тогда вам такой машкерад?

– Вы про дворницкую справу? Это, скажем так, дань прошлому и привычка. Я с первого дня работы в сыскном ведомстве всякое утро с Бассейни начинаю. Нет более информированных людей в Москве, нежели дворники. Да вы ж и сами с них начали.

– Что ж, Василь Васильич, вы нынче в добром духе? В ухо не дадите? – спросил Овчаров, обретая вновь уверенность.

– Коли волынку тянуть не станете, а изложите мне кратко и понятно ваше дело, так не дам, – пообещал московский сыщик. – И не стесняйтесь вы так ваших сапогов, ей-Богу. Я ведь тоже с агентов начинал, по целому дню маковой росинки во рту не имел, сапоги сам чинил… Сказывайте да отправимся где-нибудь позавтракаем. Я, чёрт возьми, успел изрядно проголодаться после, как говорят в благородном обществе, утреннего променада.

Илья Никитич вздохнул и, собравшись с духом, принялся излагать как можно более внятно суть своего непростого дела.

По утрам в ресторации «Палермо» посетителей было немного. Лишь иные просиживали по нескольку часов, мелкими глотками цедя горячий чай с блюдец и утираясь полотенцами.

– Корнбиф с рисом и фаршированный калач, – приказал Василь Васильич шустрому половому в крупных конопатинах. – Чай подай ямайский или любой какой.

– Сей момент всё будет-с, господин Романенко.

Овчаров опасливо порылся в кармане, явно опасаясь, что завтрак может оказаться чрезмерно дорогим, но Василь Васильич ободрил его:

– Не волнуйтесь, Илья Никитич: я ведь привёл вас сюда, значит, я и плачу.

История, рассказанная коломенским сыщиком, весьма заинтересовала Романенко. Слишком хорошо, несмотря на прошедшие годы, помнил он дело Анны Колывановой, с которого началась его собственная служба в московской сыскной полиции. Ведь никто иной, как Василь Васильич, приняв вид состоятельного клиента, обхаживал портниху Лейду Францевну, именно он добыл необходимые сведения и улики, позволившие разоблачить притон, скрывавшийся под вывеской швейной мастерской.

Убитая Анна Колыванова семнадцати лет, согласно свидетельским показаниям, была девушкой скромной, богобоязненной, трудолюбивой и отзывчивой, что сильно отличало её от прочих весёлых «воспитанниц» мадам Ульбрехт. У Лейды Францевны работала она всего лишь несколько месяцев, и, как рассказывали, портниха привечала её, относилась, как к родной дочери. Анна была чрезвычайно хороша собой, но молодых людей избегала, встречаясь лишь с сыном хозяина церковной лавки, Фёдором, который вскоре стал её женихом.

Составляя портрет убитой, Романенко с трудом мог поверить, что это тихое, целомудренное существо в реальности оказалось обычной камелией, подобной остальным ученицам Лейды Францевны. Тогда Василь Васильич поделился возникшими у него сомнениями со своим начальником и наставником Фролом Демьяновичем Былинниковым, но тот лишь отмахнулся:

– Зелен ты ещё, Вася! Не знаешь ты этих бестий! Напустят на себя вид воплощённой невинности, а сами-то во все тяжкие! Снаружи бело, а внутри, как в трубе печной – чернота одна. Эти девицы изнутри гниют. Видал ты яблоки иные? Казалось бы, этакие румяные, красивые, а надкусишь – гнильё, червь уж их источил. Прочти повесть Гоголя «Невский прошпект». Там про это как раз таки сказано.

– Мне книжек читать некогда, Фрол Демьяныч.

– И напрасно. На ночь вельми пользительно бывает. От них спится хорошо.

– Да я и так на сон не жалуюсь…

– Счастливый! – усмехнулся Былинников. – Ступай с Богом, работай. И не верь ты этим продажным тварям.

Фрола Демьяныча поддержал и следователь, ведший дело, также упрекнувший Романенко в молодости и неопытности.

Таким образом, следствие пришло к выводу, что жених убитой, узнав правду о ней, потрясённый этим открытием, решил сам покарать пригретую на груди змею, для чего завёз её в некое, пока неизвестное место и удушил, после чего, вероятно, для верности, нанёс ей в грудь два удара ножом. Оный нож, выпачканный кровью, был найден среди вещей Фёдора.

И снова мучили Василь Васильича сомнения. Во-первых, где произошло убийство? Труп был сброшен в реку, и установить место трагедии не представлялось возможным. Во-вторых, в свой последний вечер, согласно показаниям очевидцев, Анна навещала мать. Обратно она, как водится, возвращалась пешком, но встретила какую-то даму и мужчину, которые усадили её в свой экипаж и увезли. Подробное описание дамы, в которой была опознана мадам Ульбрехт, дал наблюдавший сцену дворник, приметивший также, что девушка не хотела ехать с нею и согласилась лишь после долгих уговоров. Лейда Францевна подтвердила, что вместе со своим добрым другом, имя которого назвать не пожелала, подвозила свою ученицу на Малую Никитскую, где жил Фёдор с отцом и матерью. Однако соседи последних не видели Анны в тот день, как не видели и сами родители подозреваемого.

Романенко готов был поклясться, что Лейда Францевна лжёт, но следователь отчего-то не желал копать землю глубже. Кандидатура безответного Фёдора на роль убийцы его вполне устраивала.

Сам Фёдор вины своей не признавал и, кажется, был убит горем. Он утверждал, что не знал о тайной жизни своей невесты и ни за что не поверит в неё. И Романенко верил ему. Перед ним был простой парень, немного моложе его самого, похожий на ласкового телка, а не на жестокого убийцу. И все знакомые характеризовали Федю, как совершенно безобидное создание.

– Он курицу-то зарезать не мог, жалел, а тут живого человека! – качали они головами.

Начальство считало дело раскрытым, но втайне от него Василь Васильич продолжал вести своё расследование. Он опросил всех дворников, лавочников, мелких жуликов, нищих, гулящих девиц, извозчиков, чтобы выяснить хоть что-то, что могло бы пролить свет на тёмную историю. Романенко удалось найти извозчика, везшего в роковой вечер мадам Ульбрехт с её спутником.

– Рассказывай, рассказывай, – теребил его Василь Васильич, подливая купленной «для развязки языка» водки. – Что за мужчина был с нею?

– Дак ничего себе господин. Ростом пониже вас будет, одет хорошо. Бородка этакая, знаете ли, козлиная, стёкла на глазах.

– Молодой? Старый?

– Молодой, молодой. Хотя и сурьёзного вида, а молодой. Важный этакий. Дебелый да холёный. Из важных.

– Как к нему обращалась дама?

– Имени не называла. Всё «шерами» да «шерами». Шерамыжников развелось… Ащё благодетелем величала.

– О чём они сговаривались, ты не слыхал?

– Дак не прислушиваюсь я к чужим разговорам! Что мне до них? У меня в те дни баба родить должна была, шибко мучилась, так я об ней всё думал!

– И совсем ничего не слышал?

– Баба господину этому сказала: «Не волнуйтеся, всё будет, как договаривались!» А он ей: «Надеюсь. Цену-то вы заломили о-го-го!»

– А девчушку где они подобрали?

– Да она по набережной шла, а дождь накрапывал. Баба остановиться сказала, соскочила, к девчушке подбежала, сахаром вся перед ней растекается: «Душечка, голубушка! Рыбонька, деточка!» Стала её уговаривать с ними ехать. Мол, де, добрый друг приглашает на чай с пирожными да конфектами. Девчушка отказываться стала, говорила, что устала нынче, а та так и извивается. И господин тоже подошёл, что-то говорил ей. Да я не слышал, что. Далече они стояли. В общем, сговорили они её, посадили, я и поехал. Они всё щебетали этак сладкоголосо, да я не слушал.

– Худо, братец, что не слушал! Куда свёз их?

– А до Брюсова дома везти велели. Оттуда, сказали, прогуляться хотят. Дождь-то не пошёл, вечер чудный был.

– Куда б они от Брюсова дома пойти могли?

– А бес их знает, ваше благородие! Я деньги получил и уехал. А уж куда они пошли, али поехали, не моё дело. Я подле этого места задерживаться не хотел.

– С чего так?

– Там, говорят, колдун Брюс ещё живёт. Ну, как появится? – хитро ухмыльнулся извозчик. – Моё дело маленькое, я в чужие дела не лезу.

Удалось Романенко разузнать и ещё кое-что любопытное. Одна из «камелий», разоткровенничавшись, сообщила, между прочим:

– У Лейды девушки дорогие. У ней клиентов мало, а зато все богатые да знатные, которые огласки боятся, а до удовольствий большие охотники. До удовольствий с изюминкой. У нас-то просто всё, а Лейда – дело другое… У неё утончённые блюда, деликатес…

Начальство всё-таки узнало о неумеренной деятельности молодого сыщика, а Фрол Демьяныч сделал ему строжайшее внушение:

– Ты, сынок, без году неделя в полиции, а уж зарываешься! Не суйся, куда тебе не велят, и оставь свою самодеятельность раз и навсегда!

И Романенко, скрепя сердце, оставил. Фёдора осудили на двадцать лет каторги, но он умер уже через месяц от нервной горячки. Мадам Ульбрехт провела год в Бутырках, после чего была отправлена в ссылку. Василь Васильич остался в убеждении, что истинные виновники преступления остались без наказания, но сделать что-либо не мог. Именно поэтому он так хорошо помнил каждую деталь той истории по прошествии двадцати лет. Распутанное дело Романенко мог подзабыть, но преступления, оставшиеся без наказания, прочно застревали в памяти, оседали в душе чувством собственной вины.

И, вот, теперь Василь Васильич жевал калач и рассказывал поросшую быльём историю коломенскому коллеге. Провинциальный сыщик, насквозь пропахший тяжёлым духом дешёвого табака, Романенко нравился. В нём чувствовался азарт охотничьего пса, на которого Овчаров походил даже видом. Илья Никитич слушал, впитывая каждое слово, изредка резким движением руки с обгрызенными ногтями ероша соломенные волосы.

– Так что же вы думаете об этой истории? – спросил он, когда Романенко закончил. – Кто убил?

– Я не могу знать, кто, – ответил Василь Васильич. – Я думаю, что Колыванова не была одной из подлянок мадам Ульбрехт. Я верю в данном случае моему чутью, которое редко меня подводит. Лейда Францевна содержала элитный притон, куда для известных удовольствий могли приходить занимающие высокое положение клиенты, не боясь быть узнанными или получить дурную болезнь. «Воспитанницами» этого заведения были совсем юные девицы. Среди них не было ни одной старше двадцати одного, двадцати двух лет. Все они были из нищих семей или же вовсе сироты. Я предполагаю, что ублажать клиентов их вынуждали ещё до достижения ими совершеннолетия. В том-то и деликатес. Острые ощущения для тех, кто уже перепробовал всё.

– А что говорили сами «воспитанницы»?

– Ровным счётом ничего! Лейда, шкура барабанная, была к ним добра, видите ли! А, между тем, почти все деньги шли ей в карман. А девушки получали сладости, милые побрякушки и прочие пустяки. Но не перебивайте. Я думаю, что милый друг, который был с мадам Ульбрехт в тот вечер, был клиентом, предназначенным для Колывановой. Но что-то у них не заладилось, и девушку пришлось убить. Но кто был этот человек? И почему наше следствие повело себя столь нерешительно? Тут-то и разгадка. Уверен, ваш работодатель мог бы пролить свет на это дело.

– Василь Васильич, а что стало с семьями Анны и Фёдора?

– У Анны, можно считать, семьи не было вовсе. Пьяница-мать. А родители Фёдора… Врать не буду, не знаю, что с ними стало. Мне то дело не доставило ничего, кроме неприятностей, и я не хотел возвращаться к нему. Да и смысла не было. Я был всего лишь на первом году службы… Знаю только, что лавку Палицыны продали в тот же год и куда-то уехали. Они ни на секунду не сомневались в невиновности сына. Если честно, я был у них лишь раз, а после и не заходил. Стыдно было на глаза показаться, словно это я виноват, что их сына осудили…

– Мне нужно узнать их судьбу. Я не знаю, каким боком замешан во всём этом деле мой наниматель, но он заплатил мне деньги, и их я должен отработать. То есть узнать судьбу Палицыных, их родственников, когда такие есть, и увериться, что Фёдор, на самом деле, умер на каторге.

– Соответствующий акт можно отыскать, если постараться, – задумчиво произнёс Романенко, теребя ус. – Хотя на что это прольёт свет? В том, что он есть, я не сомневаюсь, а для того, чтобы проверить его верность, нужно прогуляться в Сибирь, да и там вряд ли что найдётся: лет-то сколько прошло. Впрочем, полагаю, тут всё верно. Я же видел этого Фёдора. Он уж тогда был на грани горячки и помешательства…

– Но хотя бы судьбу его родных!

– Это можно попробовать. Если только они ещё живы. Опросить ещё живых соседей да знакомцев, нащупать след и красться по нему. Только одному вам, Илья Никитич, не стоит приниматься за это дело.

– Почему ж?

– Вы, может быть, и хорошо знаете свое дело, но вы не знаете Москвы и её обитателей, и это тотчас чувствуется. А чужаку рассказывать ничего не станут, поверьте.

– А что ж мне делать?

– Вам? – Романенко задумался. – Вы где остановились?

– На Чижиковском подворье, – с гримасой отозвался Илья Никитич.

– Ба! И что ж, клопы-то вас там не одолели?

– Не спрашивайте! Эти канальские твари любого сожрут живьём! И зачем только их Бог создал?

– В таком случае, вот вам совет: пойдите теперь на ваше подворье, расплатитесь с хозяином, заберите вещи, пойдите в баню, отдохните там душой и телом и вечером перебирайтесь ко мне.

– Да удобно ли это, Василь Васильич?

– Мне, друг вы мой, всё удобно, так как я неженат. Я нынче не могу дольше сопутствовать вам, поскольку спешу на службу, а вечером мы с вами займёмся вашим делом. Уж я его возьму в разделку!

– Да для чего же вам тратить время на моё дело? – удивился Овчаров.

– А оттого, что каждое дело, в котором не поставлена точка, во мне зудит, как укус клопа. А в том старинном деле точка не поставлена, и я хочу это исправить. Я хочу узнать, что произошло тогда. А, раз уж мы с вами столь чудесным образом встретились, то можно предположить, что это, как говорят святые отцы, воля Провидения, а ей надо следовать всегда, – Романенко поднялся, застегнул форменный китель.

Илья Никитич поднялся следом.

– Ах, да! Чуть не забыл самого главного! – воскликнул Василь Васильич. – Не идите в какую попало баню. Идите в Ломакинские. Непременно в Ломакинские! Баня, друг вы мой, первейшее самое дело. Баня – это ж почти как Причастие! Телу во здравие, душе во спасение! Эх, с каким бы удовольствием я отправился с вами! Чох-мох, не дал Бог!

– Не знаю, как вас и благодарить, Василь Васильич, – улыбнулся Овчаров.

– Бога благодарите, что свёл нас, – Романенко протянул Илье Никитичу руку. – Надобно было бы нам с вами на брудершафт выпить, но с утра я не усугубляю, а потому будем считать, что уж выпили и перейдём на «ты». До свидания!

– До вечера, Василь Васильич!

Романенко быстрым шагом направился к выходу, приговаривая любимую поговорку:

– Цоп-топ по болоту, шёл поп на охоту…

Глава 3

Пётр Андреевич Вигель задумчиво перечитывал полученное утром письмо. Письмо было от старинного друга отца Петра Андреевича доктора Жигамонта, просившего Вигеля прибыть в имение некой княгини Олицкой, где происходят довольно странные, по мнению Георгия Павловича, события. Пётр Андреевич отложил письмо и, поднявшись с места, прошёлся несколько раз по кабинету, заложив руки за спину.

Что можно предпринять? С одной стороны, нехорошо отказывать добрейшему доктору, но, с другой – стоит ли овчинка выделки? Ничего из ряда вон выходящего в доме Олицких не произошло. Безусловно, странности есть, но есть ли преступление? Что ж, выходит, надо ждать преступления? А если можно предупредить его? Георгий Павлович – человек здравомыслящий, остроумный, уравновешенный – он не стал бы писать зря.

Вигель распахнул окно и глубоко вдохнул воздух, который, однако, ничуть не освежил его, так как последние дни был раскалён до предела. Было настолько душно, что казалось, будто воздух стал твёрдым, и каждая клетка тела ощущала его тяжесть. Пётр Андреевич захлопнул окно и утёр платком шею. Должно быть, хорошо теперь в загородном имении князей Олицких! Но ехать туда нет никакой возможности. Нельзя же, в самом деле, оставить службу на неопределённый срок. Двухнедельный отпуск начальство обещало несколько позже, а Жигамонт просит приехать как можно скорее. Нет, никак не вытанцовывается…

Дверь приоткрылась, и в кабинет заглянуло жёлтое, высохшее лицо с огромными мешками под глазами.

– Дозволите-с зайти по старой дружбе-с?

– А, это вы, Любовицкий… – протянул Пётр Андреевич. – Что ж, входите, коли пришли.

– А вы мне не рады, – заметил Антон Сергеевич, входя.

Он и всегда был похож на высохший корень какого-то растения, но с годами сходство это увеличилось ещё больше. При этом в последнее время Любовицкий стал уделять большое внимание своему платью. Вот и теперь был он одет в белый парусиновый костюм, а голову его венчала белая широкополая шляпа. Это одеяние смотрелось на Антоне Сергеевиче вполне нелепо, но он, видимо, не догадывался об этом.

Любовицкий по-хозяйски расположился на одном из стульев, огляделся и спросил:

– Вы, я слышал, днями-с новую должность получили-с? Повышение-с?

– И что же с того?

– Поздравляю-с!

– Благодарю, – холодно отозвался Вигель. Этот визит был ему неприятен. Бывший писарь, сделавшийся теперь известным газетчиком, раздражал Петра Андреевича, но он старался не показывать виду.

– А что наш дорогой Николай Степанович? Его ещё за абшид не вывели-с? – полюбопытствовал Любовицкий, играя тростью.