Тверская. Прогулки по старой Москве
Посетитель забирался в вагон, клал багаж в особые сетки, безмятежно усаживался на диванчик. После третьего звонка в передней стенке раздвигался занавес, обнажался экран, на который проецировались настоящие виды тирольской железной дороги, ранее снятые с подлинного паровоза на пленку.
В те времена синематограф еще только начинал овладевать душами горожан, и потому многие, в испуге позабыв про свой багаж, вскакивали с мест, бросались к двери и кричали:
– Братья православные! Куда ж вы нас везете-то?
Шоу длилось пятнадцать минут, а впечатлений хватало на месяц.
Сам же сад уже в то время был понятием нарицательным. Этаким символом московской праздности. И где-нибудь в Пензе или же в Самаре пожилой раешник выходил со своим ящиком на площадь посреди базара и, собрав плату у зевак, показывал им виды этой достопримечательности, не скупясь на комментарии:
– А это, извольте смотреть-рассматривать, глядеть и разглядывать, Лександровский сад. Там девушки гуляют в шубках, в юбках и в тряпках, в шляпках, зеленых подкладках, пукли фальшивы, а головы плешивы…
И далее:
– Вот, смотрите в оба, идет парень и его зазноба: надели платья модные да думают, что благородные. Парень сухопарый сюртук где-то старый купил за целковый и кричит, что новый. А зазноба отменная – баба здоровенная, чудо красоты, толщина в три версты, нос в полпуда да глаза просто чудо: один глаз глядит на вас, а другой в Арзамас. Заня-я-ятно!
Обыватели глядели на картинки и хихикали. А сами, разумеется, тайком мечтали скопить денежек, съездить в Москву и пройтись этим далеким, волшебным Александровским садом.
Больше всех этот сад любили, естественно, дети. «Александровский сад, его несхожесть ни с какими московскими скверами. В него сходили – как в пруд. Тенистость его, сырость, глубина. Что-то упоительное было в нем. Особенные дети, с особенными мячиками были там», – вспоминала Анастасия Цветаева.
И сестра ее, Марина, поэтесса, сетовала: «Александровский сад был как праздник. Нас редко водили в Александровский сад».
Особенно же хорошо здесь стало после того, как у кремлевской стены рядом с Боровицкой башней насыпали искусственную горку. Зимой здесь катались на санках, а летом горку брали штурмом, играя в защитников Плевны и Шипки. И городовые не препятствовали, лишь поглядывали подозрительно из-под своих красных фуражек.
* * *
Конечно, случались у сада и черные дни. Некий купец Вишняков, например, вспоминал, что его сильно попортила та же Политехническая выставка 1872 года, «ради которой было вырублено много старых деревьев и кустарников; только часть вырубленного была посажена вновь и не особенно толково».
Да и путеводитель по Москве 1890 года с сожалением сообщал: «Александровский сад… частью запущен и вырублен».
Что ж, Москва в то время не была столицей и за садом не следили так же тщательно, как, например, за Летним садом в Петербурге.
Но главную докуку отдыхающим все-таки составляли не запущенные клумбы, а простонародье и золоторотцы, обживающие летом молодую травку у кремлевских стен и башен. Один из очевидцев, собиратель городских преданий Е. Баранов, вспоминал: «С утра и до поздней ночи сад оглашался матерной руганью, пьяным завыванием „романсов“, а то и похабных песен, которые пелись нарочито громко, „чтобы все их слышали“, на площадках шла игра в „орлянку“, а на лужайках дулись в карты: „трынку“, „фильку“, „подкидного“ и даже в „банкстон“, т. е. бостон. Игры нередко сопровождались драками, переходящими в общее побоище».
Конечно, среди этих «постояльцев» попадались и своего рода интеллигентные натуры. Их диалоги иной раз здорово веселили «образованную публику». Стоят, к примеру, пара мужичков перед оградой или памятником и с серьезным видом рассуждают:
– Должно, наполеоновской работы, – говорит один.
– Не без того, – ответствует другой.
То есть два этих московских патриота по крайней мере где-то слышали, что сад имеет некоторое отношение к войне с Наполеоном. Но какое именно – они, разумеется, забыли или же не поняли.
Такие типы не мешали отдыхающим. Напротив, кого-то они забавляли, а кого-то провоцировали на пространнейшую историческую лекцию, которую типы выслушивали с вниманием и благодарностью. Но в основном здесь околачивались граждане, которым не было никакого дела до прошлого своей «квартиры». Так же, как и до других московских обывателей. Иной раз по саду вовсе было не пройти. Добропорядочные граждане не уставали возмущаться:
– День по кабакам шатаются, а спать в Александровский сад идут. Ну иди к стене кремлевской, спи благородно на травке. Только нешто у нас полагается по-хорошему? Это, дескать, не по-настоящему, а надо заорать во все горло, человека облаять и плюхнуться поперек дороги, чтобы проходу не было людям. Он лежит, храпит, а у самого портки худые. Ну какая тут приятность? А скажи – камнем голову проломит.
В наши дни у входа в сад, как правило, дежурят сразу несколько сотрудников милиции. В большом количестве встречаются они и на аллеях, и у входов в Кремль. До революции же все было иначе. Рядом с воротами стояла деревянная избушка сторожа, старательно украшенная всяческими безделушками на древнерусскую тематику, а перед ней гордо возвышался представительный сторож из так называемой инвалидной команды с тупой саблей в руках.
Естественно, что роль этого стража была исключительно декоративной. Он даже вкупе с парой-троечкой городовых не мог, конечно, навести порядок. Тем не менее в какой-то момент нищие из Александровского сада словно испарились. Молва приписывает этот подвиг полицмейстеру Огареву. Его якобы вызвал к себе генерал-губернатор и закричал:
– Ты только взятки умеешь брать, а за порядком не смотришь. Ты погляди, что делается в Александровском саду. Это не Александровский сад, а Хитровка какая-то.
Огарев тут же помчался в сад, увидел здешнюю «очаровательную» публику и заорал во всю мощь своей глотки:
– Вон, так-растак! Чтобы и духом вашим тут не пахло! Для вас, что ли, тут еще иллюминацию сделали… Так у меня для вашего брата своя, огаревская иллюминация!
И собственноручно начал ставить голодранцам под глазами «фонари». Те испугались и покинули излюбленное место отдыха.
Впрочем, в Александровском саду случались и совсем прискорбные события. Время от времени газеты сообщали москвичам такие новости: «7-го апреля в Александровском саду повесился на дереве городовой 2-го квартала Тверской части Антонов, отец большого семейства. Прошлое поведение покойного безупречно: водки он не пил. Причиною самоубийства была, вероятно, крайняя бедность. Антонов получал в месяц только пять рублей».
Действительно, в саду довольно часто обнаруживали бедных самоубийц. Кто выпьет нашатырь, кто раствор серы, счищенной со спичек, а кто просто-напросто повесится. Деревьев, несмотря на знаменитую Политехническую выставку, здесь все-таки всегда хватало.
* * *
А после революции в саду произошла истинно детективная история.
З декабря 1918 года недалеко от нынешней Могилы Неизвестного Солдата был торжественно открыт памятник Робеспьеру работы юной Беатрисы Сандомирской. На церемонии присутствовал представитель Франции Жак Садуль, который разразился речью (а переводила сама Александра Коллонтай):
– Старая религия учила народ подчиняться и обещала рай на небе. Новая религия коммунизма учит строить рай на земле. Буржуазия всячески старалась унизить истинное значение Французской революции и оклеветать Максимилиана Робеспьера, этого честного и преданного революционера, так же как клевещет сейчас на ваших вождей. Советская Россия ставит памятник Робеспьеру, в то время как во Франции памятника «Неподкупному» нет.
Участники, среди которых был и Тимирязев, с пониманием кивали.
Газета «Правда» сообщала об этом событии: «Стройными рядами заполняют красноармейские полки Александровский сад. Пьедестал памятника обвит гирляндами живых цветов. Величественное, прекрасное зрелище. Торжественная тишина. Памятник окружен стягами и знаменами. Музыка играет „Марсельезу“. Спадает покрывало. К подножию кладут венки хризантем».
В скором времени после открытия Беатриса Сандомирская вдруг получила анонимное письмо: «Большевики долго не продержатся. Запомни – тебе висеть на первом фонаре…»
А 7 ноября скульптуру обнаружили разрушенной. «Северная коммуна» сообщала: «Памятник Робеспьеру в ночь с 6-го на 7-е ноября был уничтожен чьей-то преступной рукой. Фигура Робеспьера, сделанная из бетона, превращена в груду мелких осколков, разбросанных вокруг. Постамент уцелел. На место происшествия поставлен караул и ведется расследование».
Впрочем, другая газета, «Известия ВЦИК», предлагала в ответ свою версию – дескать, памятник разрушился «ввиду неправильного расположения центра тяжести всей фигуры памятника, что было замечено еще при постановке его».
Один из московских обывателей, Николай Окунев, записал злорадно в дневнике: «А „Робеспьер“-то будто бы не взорван, а сам развалился».
Так или иначе, памятник не прожил и недели, а подававшая надежды Беатриса Сандомирская больше не изваяла ни одной значительной скульптуры. Добро хоть осталась жива.
Перед Манежем
МАНЕЖНАЯ ПЛОЩАДЬ была образована в 1937 году на месте снесенных построек Охотного ряда. С 1967 по 1990 год носила название площади 50-летия Октября.
Трудно поверить, но сравнительно недавно здесь вообще не было никакой площади. На этом месте лепилось друг к другу множество домишек, в основном одноэтажных и кургузых. В них торговали, выпивали, ужинали да и просто жили.
Среди этих отнюдь не роскошных строений выделялись два известных на всю Москву места. Это трактир «Низок», он же «Обжорка», и Лоскутная гостиница.
У первого был профиль юридический. Тут за столами бражничали спившиеся так называемые «аблакаты от Иверской». Они действительно подыскивали клиентуру возле Иверской часовни, здесь же за гроши да за «косушки» водки составляли всевозможные прошения и жалобы. Особым уважением среди них пользовался некий Николай Иванович. Он обслуживал купцов, зажиточных мещан, и навещал его сам знаменитый адвокат Ф. Н. Плевако.
Лоскутная гостиница в те времена располагалась по адресу: Тверская улица, дом №3.
Несмотря на затрапезное название, гостиница слыла роскошной. Один из современников с восторгом вспоминал: «…полутемные коридоры, просторные номера с бархатными шторами и драпировками, мебель красного дерева, самовар на овальном столе, филипповские калачи – и у письменного стола со множеством ящиков молодая, очень привлекательная девушка с милой улыбкой, высоким лбом, над которым, как венец, уложены две туго заплетенные косы».
Этой девушкой была Лариса Рейснер – будущая революционерка, писательница и возлюбленная поэта Николая Гумилева.
Вообще, творческая интеллигенция России любила Лоскутную гостиницу. Здесь, в частности, писатель Андрей Белый впервые встретился со своей будущей спутницей Асей Тургеневой. Здесь Мария Алексеевна Оленина-д’Альгейм устраивала музыкальные концерты (этот своего рода клуб назывался «Дом Песни»). Живал писатель Петр Боборыкин, возмущавшийся распорядком своего соседа – шалого и богемного Леонида Андреева:
– Представьте, я встаю в шесть утра, к девяти поработал уже, а он в девять только возвращается.
Впрочем, иной раз в этой гостинице случались вещи неприятные. Однажды, например, купец Иван Петрович Свешников решил купить у генеральши Марии Степановны Рооп принадлежавший ей довольно большой лес неподалеку от Москвы. Лес был осмотрен, цена согласована, но генеральша все-таки, на всякий случай, решила посоветоваться с мужем Христофором Христофоровичем, находившимся в то время по делам в Москве.
Зная, что супруг обычно останавливается в Лоскутной, г-жа Рооп с г-ном Свешниковым подъехали к гостинице, поднялись на второй этаж, толкнули дверь рооповского номера и оказались в шикарном салоне. Только почему-то всюду, – на диване, в креслах и на столике, – были разбросаны детали явно не мужского туалета. Генерал крикнул из спальни:
– Кто там?
После чего оттуда же, из спальни, выскочила полуодетая француженка и, увидав пришедших, с громким визгом бросилась обратно.
Сделка все же состоялась, но уже без санкции бедного Христофора Христофоровича. После случая в Лоскутной генеральша с мужем развелась.
Эта солидная гостиница, словно магнит, притягивала воров и прочих нечистых на руку людишек. С ними, правда, случались и курьезы. Однажды, например, городовому показался подозрительным мужчина, проезжавший ночью на извозчике по улице Тверской с огромным ящиком.
– Что в ящике? – спросил страж порядка, остановив извозчика.
– А я почем знаю? – ответил седок.
После чего сознался, что ящик стоял перед входом в Лоскутную.
Когда ящик вскрыли, в нем обнаружились только осколки стекла (видимо, оставшиеся после разудалого купеческого ужина).
– Честное слово, – заявил воришка, – если бы я знал, что здесь такая дрянь, я бы и трудиться не стал. Я почему-то думал, что в ящике если и не серебро, так по крайней мере мельхиор.
Однако же подобное признание его не оправдало.
А в маленьком безымянном трактирчике на задворках Лоскутной гостиницы собирались здешние книготорговцы. В те времена на нынешней Манежной площади было довольно много букинистов, в основном торгующих учебниками и литографированными конспектами довольно скверного полиграфического качества (сказывалась, разумеется, близость к консерватории и университету). Тут они решали свои незамысловатые дела – обсуждали цены, сплетничали, иной раз обменивались книгами. В этот клуб по интересам с удовольствием ходили начинающие букинисты со всего города Москвы – ведь разомлевшие от водки и разоткровенничавшиеся патриархи иной раз выбалтывали сокровеннейшие тайны ремесла.
Еще на месте нынешней Манежной площади было строение религиозного характера – так называемый дом Единоверческого монастыря. Впрочем, этот дом вошел в историю довольно своеобразно.
Как-то раз веселые ассенизаторы выкачали из тамошней выгребной ямы нечистоты и, расшалившись, стали поливать ими окрестности. Скандал был достаточно крупный. «Когда же наконец прекратятся безобразия этих „золотарей“, а нечистоты, вывозимые ими со дворов домов, не будут выливаться на улицы?» – пользуясь случаем, возмущалась газета «Московский листок».
Увы, на этот риторический вопрос никто не мог ответить.
«Агурцын квас»
МАНЕЖ (второе название – экзерциргауз) был построен в 1817 году в честь пятилетия победы над Наполеоном. Автор проекта – инженер А. А. Бетанкур.
Изначально Манеж был предназначен для проведения воинских учений. В девятнадцатом столетии солдатской жизнью и здоровьем дорожили. В непогоду строевые смотры и занятия непременно проходили в крытом помещении.
Москвичи и гости города охотно наблюдали за происходящим, благо доступ в Манеж даже во время «стратегических мероприятий» был свободен.
Во второй половине девятнадцатого века было опубликовано анонимное произведение под названием «Письмо провинциала о его приключениях в Москве». Посвященная Манежу часть повествовала: «Еще случилось, батюшка, поутру сего дня в сумашедшем доме быть, экрезегаузе на мостовой. Окошек в нем много, ни кроватей, ни столов, ни полок. Я шел мимо и спросил, чей ето дом? Мне сказали, по-московски Агурцын квас. Я ето не понял, однако догадался, что ето сумашедший дом, потому что на ету пору целой полк с ума сошол, ходит по всему дому взад и вперед, ничево не говорят, все застучат ружбями так страшно, другие со шпагами кричат, караул, иные векрючками, то есть, фигот. А один взял боченок, вилочиной с нашу кадушку, да и забавляется, ходит, только колоть по нем палки.
А тут наехали множество господ прибогатейших, из жалости смотрят на ето, а на шляпах-то у них разноцветные ленты раздуваютца (то есть султаны). Я смотрел довольно, жалко мне стало, я ушол».
Что ж, в военных учениях и вправду есть нечто комичное.
Случались в Манеже и конные игрища. При этом иной раз участвовали в них солдаты с офицерами, а иногда и все желающие. Естественно, подобные мероприятия не обходились без несчастных случаев. Один из лесковских героев, известный всем как «очарованный странник», рассказывал:
– В Москве, в манеже один конь был, совсем у всех наездников от рук отбился и изучил, профан, такую манеру, чтобы за колени седока есть. Просто, как черт, схватит зубищами, так всю коленную чашку и вышелушит. От него много людей погибло. Тогда в Москву англичанин Рарей приезжал, – «бешеный усмиритель» он назывался, – так она, эта подлая лошадь, даже и его чуть не съела, а в позор она его все-таки привела; но он тем от нее только и уцелел, что, говорят, стальной наколенник имел, так что она его хотя и ела за ногу, но не могла прокусить и сбросила; а то бы ему смерть.
Однако же с годами Манеж превращался больше в место для культурных мероприятий, нежели для военных и спортивных. К примеру, в 1867 году здесь состоялось знаменательное для российской музыкальной культуры событие, никак не относящееся к главным функциям Манежа – концерт Гектора Берлиоза, прибывшего с гастролями в Россию.
Берлиоз был принят на ура. Один из слушателей восхищался: «В голове полнейший сумбур – сумбур восторга. Представь себе зрелище. Маститый, убеленный сединами старец, с потухшими очами и неверностью движений, занял место в оркестре. С немалым трудом вскинул он палочку и, будто по ее мановению, превратился в юношу, страстного и нежного, меланхолического и восторженного разом. Только что в его сухощавой согбенной фигуре была одна слабость лет и недуга, и вот уже она стала гибкостью и силой молодости. Поразительная метаморфоза творчества! Человечность и доброта – к ближнему, к людям, к миру – это и есть сила великого француза. Его страсти человечны, а человечность чутка и страстна».
Сам Берлиоз был поражен
успехом. Он писал на родину: «Я просто не знал, куда деваться. Это самое сильное, самое громадное впечатление, которое я только произвел за свою жизнь».
Впрочем, отчасти дело было в том, что в Западной Европе «убеленный сединами старец» начал потихоньку выходить из моды, вытесняемый более молодыми композиторами. В нашей же «большой деревне» он пришелся весьма кстати.
Ближе к концу позапрошлого столетия здесь начали устраивать праздничные увеселения – действа, до того происходившие только на площадях. Например, перед Пасхой здесь шли выступления цыганского, венгерского и русского хоров, а также вольного оркестра терских казаков. Сами братья Дуровы – клоуны Анатолий и Владимир – не гнушались демонстрировать здесь своих дрессированных собачек. Очаровывали зрителей и фокусники.
По бокам же стояли киоски со всякими благотворительными лотереями. Это когда за тысячу рублей какой-нибудь богач с огромной радостью выигрывал дешевенькую, плохонькую вазочку. Деньги же шли на помощь инвалидам, сиротам и вдовам.
Впрочем, неизвестно, доходили эти средства до несчастных полностью или сильно урезались.
На таких гуляньях в ходу были розыгрыши, и притом достаточно жестокие. Однажды, например, некто Н. Соедов, редактор журнала «Развлечения», выиграл дюжину вовсе ненужных ему мельхиоровых ложек. Увидев своего коллегу, редактора «Московского листка» г-на Пастухова, он незаметно подложил тому в карман пальто одну из ложек и завел с жертвой невинный разговор. В какой-то момент Пастухов вдруг нащупал в кармане злосчастную ложку, протянул столовый прибор собеседнику и в растерянности произнес:
– Коля, а ведь я ложку украл! Снеси-ка ее в буфет.
Тот согласился, но при этом подложил в карман жертве вторую ложку. И когда вернулся, Пастухов сказал ему:
– Снес? А вот у меня другая ложка. Стало быть, я две стащил. Снеси-ка.
Соедов повторил маневр. Вернувшись, он обнаружил Пастухова совсем в жутком состоянии. Тот крутил в руках очередную ложку и при этом бормотал:
– Откуда же она? Ведь это третья… Ничего не понимаю… Возьми, отнеси. Впрочем, пойдем, я сам отдам.
После чего была подложена и четвертая ложка. И спустя некоторое время Пастухов вдруг тихо произнес:
– Коля, ущипни меня за ухо. Ну, за руку. Возьми. Ущипни. Жив я или нет? Жив… Только ничего не понимаю. Ты знаешь, что у меня в руке? Боюсь посмотреть, а чувствую. Опять она…
С далеко уже не молодым Пастуховым чуть не приключился сердечный удар.
В 1899 году в Манеже состоялось бесподобнейшее зрелище – карнавал клуба циклистов «Москва». Циклистами в те времена называли любителей велосипедного спорта. Сам же спорт был в диковинку, да и велосипед смотрелся более торжественно и живописно – чуть ли не двухметровое переднее и маленькое заднее колесико.
Словом, карнавальное зрелище сделалось едва ли не главным событием года. Сохранился газетный отчет об этом мероприятии: «Карнавал начался общим выездом всех костюмированных. Последних оказалось значительное количество.
Среди обычных маскарадных костюмов попадались и такие, которые обращали на себя внимание публики. К числу таких следует отнести: «Старый год и Новый год» (г. Докучаев с трехлетним ребенком), «Водяной и русалка» (гг. Сухонины), «Английская каретка» (гг. Шиллер), «Русская тройка» (гг. Долинин, Богачев, Царьков и m-me NN), «Елка и Демон». Циклисты отдали вчера дань и «злобе дня»: некоторые из велосипедистов вырядились «бурами» и «англичанами», другие изображали собою «мулов, зачинщиков бегства англичан при Гленкэ» (гг. Симагин и Заемщиков) и т. п. Наряду с изящными и оригинальными костюмами раскатывали по манежу и целые сооружения с большой претензией на остроумие и оригинальность. Такими претенциозными костюмами можно назвать «Цветочную беседку» (г. Райбль), «Кассу клуба циклистов «Москва» (г. Петцман), «Походную мастерскую гонки «Москва – Петербург» (г. Пашков).
Победили же «Английская каретка», «Каретка Красного Креста» и «Мулы»».
Кстати, здесь же обучали и искусству управления велосипедом. Среди учеников был престарелый Лев Толстой. Нельзя сказать, чтобы это искусство ему очень уж давалась. Особенно мешала одна дама, тоже из учащихся. Лев Николаевич сетовал: «У нее шляпа с перьями, и стоит мне взглянуть, как они колышутся, я чувствую – мой велосипед неотвратимо направляется к ней. Дама издает пронзительные крики и пытается от меня удрать, но – тщетно. Если я не успеваю соскочить с велосипеда, я неизбежно на нее налетаю и опрокидываю ее. Со мной это случалось уже несколько раз. Теперь я стараюсь посещать манеж в часы, когда, я надеюсь, ее там нет».
И, по обыкновению, делал философский вывод – дескать, почти неизбежен закон, по которому именно то, чего мы избегаем, нас, как правило, притягивает более всего.
Но особенную славу наш Манеж снискал как выставочный зал. В этом качестве он использовался еще задолго до советской власти.
В 1831 году здесь выставили модель чугунного моста через Москву-реку невиданной конструкции.
В 1852 году тут проходила сельскохозяйственная выставка, которую даже изобразили на гравюре под названием «Вид выставки сельских произведений в московском экзерциргаузе».
В 1862 году в Манеже проходила выставка одежды, утвари и ремесел народов, населяющих Россию.
Затем в 1872 году здесь же прошла этнографическая выставка, для которой специально были изготовлены невиданные раньше экспонаты – манекены. Делали их из дерева, лица раскрашивали розовыми красками, вставляли желтые глаза. Одежда же использовалась подлинная – манекены наряжали в настоящие татарские, поморские, чукотские костюмы.
А в начале двадцатого века здесь же прошла Первая международная выставка автомобилей и велосипедов – два эти вида транспорта возникли приблизительно одновременно и примерно в равной степени служили символом прогресса.
На одной же из собачьих выставок (проходили тут и такие) всех поразил купец Михаил Хлудов. Он сидел в центре манежа в клетке вместе с дрессированной тигрицей Машкой. Для развлечения Хлудов пил стаканами коньяк (стакан у него, кстати, был серебряный), а Машка била хвостом о прутья клетки. Голова же тигрицы лежала на коленях хозяина.
А в самом конце девятнадцатого века состоялось покушение на экспонаты одной из выставок. «Московский листок» сообщал: «Третьего дня, ночью, через открытое окно, по подставной лестнице, проникли в городской манеж, где находится цветочная выставка г. Золотарского, два мальчика, одетые в костюмы рукавишниковского исправительного приюта, и спрятались под террасу военного оркестра, а по окончании гулянья пробрались в павильон аллегри от детских приютов, сорвали одну доску с ценными вещами и скрылись тем же путем, как и влезли.
Вчера, при участии чиновника детских приютов, одним из агентов сыскной полиции часть похищенных вещей найдена у одного из приказчиков гробовщика, живущего где-то на Сретенке, а остальные вещи оказались под упомянутой террасой».
Словом, цветоводу Золотарскому оставалось только поблагодарить налетчиков. Урона никакого, а рекламу создали. Ведь без этой крохотной заметки многие москвичи и не узнали бы, что именно проходит в эти дни в Манеже.