Та, которой не было

Ранние детские воспоминания

– Должно быть, мне было около трех лет. Я и мать были не у себя дома, а в гостях у соседки. У нее была маленькая дочь приблизительно того же возраста, что и я, поэтому мы часто с ней играли. Но в моем воспоминании ее нет. Просто мы в гостях. Я слышу голос женщины, которая предлагает мне кашу. Я радостно соглашаюсь, но моя мать резко обрывает меня, укоряя в том, что я только что поела и что так нельзя себя вести. Я обижаюсь очень сильно и из-за обиды залезаю в шкаф, где прячусь среди длинных платьев и туфель. Правда, сейчас, когда рассказываю об этом вам, доктор Роуз, мне самой становится непонятно были ли мы дома, у соседки, или делили с ней часть квартиры, потому что неясно, залезла ли я в чужой шкаф или в шкаф с вещами матери. Потому что раньше мне всегда казалось, что этот шкаф принадлежал моей семье.

– Да, интересный вопрос. И как вы сами интерпретируете это воспоминание? Как оно сказывается на вашей жизни?

– Далеко не самое приятное воспоминание, доктор. Честно говоря, оно мне совершенно не нравится, и я бы променяла его на какое-нибудь другое, на что-нибудь, связанное с играми или развлечениями. Не вижу в нем ничего хорошего. Мать на меня кричит, повышает голос. Я обижаюсь, прячусь и закрываюсь от всего мира в шкафу. Моя типичная стратегия в жизни. Из-за неспособности переносить критику, особенно критику значимых для меня людей, я ограничиваю количество контактов и сама себя изолирую от социума.

– А как вам кажется, по какой причине ваша мать так себя повела?

– Все просто. Для нее всегда, что тогда, что сейчас было важно выглядеть правильной в глазах людей. Ее не волновало, что на тот момент могла почувствовать я, ей волновало только то, как нужно правильно поступать, как следует себя вести в гостях. Но если честно, то мне еще кажется, что в этом конкретном случае мог быть дополнительный мотив, что она могла недолюбливать ту самую соседку. И ей просто могло не понравиться то, что я так радостно отреагировали на приглашение, вот она и посчитала своим долгом так меня осадить.

– Похоже на то, что в этой ситуации ваша мать сделала выбор в пользу приличий? Какие чувства это у вас вызывает?

– Злость. Непонимание. Обиду, чувство несправедливости. Почему следовало так поступать с маленьким ребенком?

– Хорошо. Я понимаю вас, Кэрри. И у меня есть кое-какие идеи, что бы мы могли сейчас сделать с этим воспоминанием. Вы не против, если я вам сейчас предложу его пересмотреть и переписать? Думаю, вы уже слышали о подобной технике и, возможно, у вас уже есть мнение, что мысленное перепроживание воспоминаний с одновременной их модификацией по желанию не меняет реального прошлого. Но наша задача сейчас высвободить эмоциональный заряд этого воспоминания и изменить отношение к той истории на более выгодное вам. Вы согласны попробовать?

– Да.

– Тогда, если вам будет так удобнее, могла бы я попросить вас закрыть глаза, Кэрри?

Девушка кивает и, ерзая в кресле, устраивается поудобнее. Закрыв глаза, она отвечает:

– Готова.

– Хорошо. А теперь давайте снова вернемся в тот момент, когда вам было три. Представьте, что снова оказались в Х, в комнате с мамой и соседкой, что вам три, опишите этот случай еще раз в настоящем времени, стараясь как можно глубже погрузиться в переживания.

– Хорошо. Мне три. Я слышу где-то с правой стороны голос соседки, предлагающей кашу, радостно отвечаю ей согласием и бросаюсь к столу. За спиной внезапно слышится голос мамы, которая останавливает и отчитывает меня. Она говорит, что я только что поела, что так нельзя себя вести. Я обижаюсь, бросаюсь к шкафу, забираюсь в него, сижу там под платьями среди коробок с обувью. Сижу и обижаюсь.

– А теперь оцените свои переживания от -10 до +10, где -10 – невыносимо плохо, а +10 – очень хорошо.

– Минус 7.

– Хорошо. Теперь у вас есть возможность изменить сюжет происходящего, как вам хочется, поменять стиль поведения или слова вашей матери или соседки. Вы даже можете добавить новых людей к этому случаю – все, что вам кажется, что может улучшить ситуацию и сделать так, чтобы теперь она воспринималась вами, как гораздо более приятная. Единственное, что вы не можете менять, – это ту точку во времени, когда она происходит. Итак, Кэрри, представьте, что снова проживаете той эпизод, но уже с новым сценарием, и опишите мне его, как и раньше, в настоящем времени.

– Мы с мамой заходим в гости к соседке. С правой стороны я слышу ее голос, она зовет мою маму по имени и предлагает нам обоим присоединиться к столу, потому что сейчас она будет кормить свою дочку. Она предлагает нам пообедать вместе с ними или хотя бы попить чай. Мама вежливо отвечает на ее предложение тем, что мы сами только что из-за стола, но она с удовольствием попьет чай с соседкой, и мне можно посидеть рядом с ней, тоже попить чай, пока те будут обедать. Потом она обращается ко мне и спрашивает у меня не хочу ли я посидеть рядом с ней или на коленях и попить чай. Я с радостью соглашаюсь. Пока взрослые болтают, мы с подружкой пересматриваемся и смеемся. Я не столько пью чай, сколько играюсь и всех смешу. Но пока я все это описываю, я чувствую себя до такой степени противоестественно, что у меня грудь как будто наполняется цементом и не дает дышать.

– Похоже на то, что обида не хочет просто так уходить?

– Нет.

– Скажите, пожалуйста, какие мысли при этом появляются?

– Почему опять я? Почему я всегда должна все за всех делать? Почему должна прощать и спускать на тормоза? Почему я должна представлять свою мать в то время счастливой, когда отлично помню, что она была совершенно всем недовольна, постоянно недовольна. Холодная, мрачная статуя с вечно потухшими печальными глазами, которую ничто не радовало. Ледяная, не способная улыбаться и радоваться жизни. Представлять ее жизнерадостной совершенно противоестественно. Мне легче представить, что я вообще не ее дочь. Я так устала над всем этим работать. Замучилась совершенно. Я не знаю, когда это закончится. Я ненавижу то время, когда была зависима от матери. Ненавижу быть маленькой, беззащитной, ненавижу, что не могла ничего сделать, ответить или лучше всего уйти. Лучше, чтобы меня вообще от них забрали и воспитывали где-то в другом месте, где-то, где меня бы ценили и любили. Как только представлю ее вечно траурную рожу, меня вымораживает и начинает тошнить. Они заслужили того, чтобы остаться без меня.

– Тогда давайте так и поступим. Позвольте своему воображению нарисовать какую угодно картину и позвольте ее себе пережить. Не пытайтесь придумать правильный сценарий или такой, какой мог бы кому-нибудь вроде вашей матери показаться правильным. Не важно, что вы выберете и придумаете, я пройду этот путь вместе с вами.

– Хорошо, доктор Роуз. Тогда так. Это все уже случилось, что было в тот раз. Я сижу в шкафу и обижаюсь на весь мир. Внезапно я чувствую, что со стороны стенки шкафа начинает задувать холодный ветер и кусать морозом руки. – Голос моей клиентки меняется, он становится выше и как будто более детским, задорным и шаловливым. Ее дыхание меняется, и я начинаю догадываться по тому, как успокаивается ее лицо, что она скорее всего сама вводит себя в некое гипнотическое пространство. Мне не остается ничего, кроме как следовать за ней и внимательно слушать.

– Мне становится жутко интересно, как такое возможно, и я ползу на четвереньках в сторону стенки шкафа, – продолжает она. – Пробираясь через платья, я понимаю, что теперь на смену ткани приходят еловые ветки. Мне становится еще любопытнее ползти сквозь них. А когда наконец я выбираюсь на свет с другой стороны, то оказываюсь на идеально круглой поляне, заваленной снегом. Там посередине стоит круглый стол, за которым сидят мягкие игрушки и фавн, играющий на флейте, как в Хрониках Нарнии. Увидев меня, они приглашают посидеть вместе с ними за столом и попить чаю. Я с удовольствием соглашаюсь и бегу усаживаюсь на единственный свободный за столом стул. Падает снег, но почему-то совсем не холодно, и снежинки, тающие на ладонях, не беспокоят. Фавн наигрывает на флейте очень нежную мелодию. Я пью из красивой маленькой, почти игрушечной чашечки ароматный цветочный напиток, приятно пахнущий розами. Красный плюшевый зайка рассказывает смешные истории, от чего я постоянно смеюсь. Сидящий справа, мишка постоянно гладит меня по голове. Я слышу, что они говорят, что я обязательно о них забуду на следующий день, но это нестрашно, потому что, когда стану взрослой, то вспомню и научусь использовать все то, чему они сейчас меня учат, сама. Я не знаю, о чем они говорят, мои глаза слипаются, и я засыпаю под пение флейты. На душе очень легко и спокойно. А мишка, гладя меня по голове, постоянно повторяет, чтобы я не сердилась на маму, что я гораздо сильнее и талантливее ее, что однажды я все пойму, и тогда же все поймет и она. Она научится показывать свою любовь, научится любить по-настоящему, и ее любовь растопит все обиды. Так что совершенно нет смысла переживать. Я засыпаю, а просыпаюсь уже дома в своей кроватке. Меня гладят по голове, но теперь это уже не руки плюшевого мишки, а мамы. Она вытащила меня из шкафа, когда я заснула и перенесла домой на кровать. Это только кажется сном, но я до сих пор отчетливо чувствую вкус розового напитка во рту. Какой бы ни была моя жизнь, но я под защитой сил, о которых ничего не знаю, но они куда могущественнее, чем кажется. Они стояли и стоят между мной и моими родителями, между мной и другими людьми. Они ближе, чем кто-либо, и их цель в том, чтобы охранять меня. Но она далеко не единственная, есть что-то еще.

– Кэрри, я правильно понимаю, что эти существа, которые вы описываете стоят ближе к вам, чем ваши родители?

– Да.

– Если представить, что всех вас вместе с ними и с родителями в одной комнате, то что это была бы за комната?

– Сейчас или тогда, когда мне было три?

– Когда вам было три.

– Думаю, что это была бы гостиная. Мне почему-то представляется большая комната в квартире бабушки и дедушки. Мои родители с другими родственниками, а может и сами сидят одни за высоким столом для взрослых. Я их вижу, но не слышу, о чем они говорят. Они серьезные, думаю, что они говорят о чем-то очень сильно для них неприятном, судя по их лицам. Я сижу за отдельным столом вместе со своими друзьями, и за нашим столом царит любовь, нежность и забота. Эта атмосфера как колпаком закрывает меня от негатива, идущего со стороны родителей. Я только вижу его проявление на их лицах, но попасть внутрь сферы, которую вокруг меня создали мои друзья она не может и соответственно не может причинить мне боль.

Удивительно, но голос моей клиентки за все это время так и не меняется. Все говорит о том, что она по-прежнему находится в некоем трансе и воспринимает, как происходящую реальность, так и свои воспоминания через его призму. Мне доводилось раньше погружать клиентов в медитативные состояния, но это первый случай, когда клиент проделывает с собой это сам. И я всячески стараюсь поддержать эту атмосферу, чтобы усилить терапевтический эффект.

– Скажите, пожалуйста, Кэрри, а на что похожа атмосфера вокруг ваших родителей?

– Она похожа на множество летающих в воздухе иголок. Ею даже нельзя дышать, потому что тогда эти иголки начнут протыкать изнутри легкие, и легкие будут кровоточить. Это когда нет любви и взаимопонимания, нет желания заботиться о себе или окружающих, нет интереса к жизни, есть только печаль, разочарование и безысходность.

– Очень интересно, Кэрри. Это напоминает симптомы туберкулеза.

– Да, доктор, верно. А вы знаете, у меня же с детства положительная реакция на палочку Коха, и даже как-то заставляли проходить длительный курс то ли лечения, то ли профилактики против туберкулеза.

– Скажите, Кэрри, я вижу, что ваши друзья защищали вас от влияния той токсичной атмосферы. А они никогда не пытались повлиять на ваших родителей?

– Насколько я знаю, нет. Мои друзья в контакте со мной. Они пришли сюда со мной и для того, чтобы оказывать мне помощь. Чтобы оказывать помощь кому-то еще, включая моих родителей, им отдельно нужно договариваться о сотрудничестве с ними и его условиях.

– А какие условия сотрудничества у вас?

– Я просто должна оставаться верна нашим общим ценностям.

– И какие это ценности?

– Любовь, сила, дающая жизнь всему во вселенной, наполняющее любое дыхание, всепроникающая и заставляющая время разворачиваться и превращаться в опыт.

– Кэрри, помогают ли ваши друзья кому-то еще, кроме вас?

– Не знаю, не уверена, по крайней мере я от них никогда о похожих на себя людях не слышала. Мне всегда казалось, что я такая одна, но я могу и ошибаться.

– Скажите, пожалуйста, а сейчас вокруг вас тоже существует эта атмосфера, которая защищает вас от негатива?

– Нет, теперь она другая. Она поменялась с возрастом, истончилась, и несколько лет назад практически полностью исчезла, но теперь нарастает снова слой за слоем.

– От чего это зависит?

– От качества мыслей. Чем больше мыслей о любви, тем плотнее становится кокон вокруг меня, тем прочнее становится его структура.

– Вы говорите, что в детстве у вас была положительная реакция на палочку Коха в крови. Похоже на то, что все же часть той негативной атмосферы каким-то образом попала внутрь вашего защитного кокона или нашла другой способ навредить, да?

– Да, у меня чувство, что часть ее все же сумела проникнуть внутрь.

– А если бы мы ее сейчас представили как отдельную от вас личность или сущность, то на что бы она была похоже?

– На женскую фигуру в темно-сером, как будто бы во время траура. Она не плотная, но вроде бы как состоит из густого тумана, внутри которого застряли иголки, мелкие гвоздики, кнопки, лезвия и другие колючие предметы.

– Скажите, пожалуйста, Кэрри, если представить ее рядом, то где бы она находилась по отношению к вам?

– Стояла бы за правым плечом. Она выше меня, у нее длинные худые руки и ноги, и она как будто все время норовит порезать мне язык лезвием.

– Какие чувства вы испытываете по отношению к ней?

– Мне больно от ее присутствия, а с другой стороны, это похоже на то, когда температура подскакивает до опасно высокой отметки. Думать совершенно невозможно, голова тяжелая, но пустая, и это так приятно расслабляет. Сознание плывет как после солнечного удара. Ничего не хочется, и ничто не волнует. Финишная прямая, когда уже совершенно бесполезно волноваться о результатах и достижениях, реальность можно только принять такой, какая она получилась, а бороться бесполезно.

– Звучит так, как будто человек принимает и смиряется со своим поражением. Почему эта фигура все время норовит порезать вам лезвием язык?

– Она как будто хочет таким образом сказать «не высовывайся и тебе не будет больно».

– А как бы вы хотели ей ответить на эту фразу?

– Пусть будет больно, ранка заживет и боль пройдет, но зато я буду собой, а не останусь невидимым никем.

– Вы уже говорили так с той фигурой?

– Нет.

– Почему? – задаю я вопрос.

– Мне как-то не приходило в голову то, что с ней можно разговаривать. – отвечает она, – до того, как вы спросили о ее образе, доктор Роуз, я даже никогда не видела его.

– Как вы чувствуете себя сейчас, Кэрри, после, скажем так, такого официального знакомства с той фигурой?

– Я чувствую, как будто стала сильнее и цельнее, как будто плотность моего собственного Я увеличилась, а ее стала еще туманнее и тоньше, если вы понимаете, о чем я.

– Понимаю и представляю. Значит ли это, что и количество колюще-режущих предметов внутри нее стало меньше?

– Да, стало как их количество, так и их размеры уменьшились.

– А скажите, пожалуйста, Кэрри, как вам кажется, чего этой фигуре не хватает, почему она одета так, как будто во время траура, и почему внутри нее столько колючих предметов? Что можно сделать, чтобы ей стало лучше?

– Я думаю, что ей очень печально, у нее кто-то умер, кого она так и не может отпустить. Ей грустно и тоскливо, одиноко. Ей страшно, что ее отвергнут, и поэтому она прячется у меня за спиной с правой стороны. Ей кажется очень легким причинять боль мне и командовать мной, но всех остальных она очень боится. А еще она боится оставаться одна, поэтому никогда от меня не отходит.

– Вы хотели бы что-нибудь для нее сделать, чтобы ей помочь? И если да, то что могли бы для этого сделать?

– Не знаю, наверное, подарить ей ромашку, и вообще каждый день дарить ей цветы. Они ее радуют и отвлекают от тоскливых мыслей.

– А как она реагирует на то, что вы больше ее не боитесь, не подчиняетесь, и вас теперь не пугает то, что она может причинить вам боль или вред?

– Мне кажется, ее это мало заботит, пока она может получать от меня цветы и внимание.

– Я правильно понимаю, что ей хотелось бы получать от вас цветы и внимание каждый день? И тогда она перестанет пугать вас фразой «не высовывайся, а то получишь»?

– Фразой пугать не перестанет. Это зависит от обстоятельств, когда мне нужно проявлять себя. Но она перестанет меня резать лезвиями и колоть иголками тогда, когда ей нужно мое внимание.

– А при каких обстоятельствах ей нужно ваше внимание, Кэрри?

– Всякий раз, когда ей тоскливо и грустно, когда одиноко, ей нужно мое внимание и забота.

– Кэрри, как вы думаете, вы всегда можете уловить ее настроение, когда ей нужно ваше внимание?

– Не думаю, что всегда. Иногда я слишком занята или не хочу ее слышать, и тогда она звереет.

– Похоже на то, что в таких случаях, когда вы по каким-то причинам игнорируете или предпочитаете не обращать на нее внимание, вам приходится за это расплачиваться. Как считаете, есть ли смысл заключить с ней какой-нибудь договор? Чтобы она, например, если у вас очень много дел могла бы потерпеть, но потом вы обязательно вспомнили бы о ней и уделили внимание. Она могла бы давать о себе знать с помощью какого-нибудь ментального символа или телесного ощущения.

– Думаю, что это хорошая идея, доктор Роуз. И мне кажется, раз она так сильно любит цветы, то она могла бы показывать мне на мысленном экране пустую вазу или привлекать к себе внимание, вызывая сдавленное или жгучее чувство в груди.

Внезапно девушка в кресле напротив меня мрачнеет. Я ни о чем ее не спрашиваю, давая ей возможность собраться и самой повести меня туда, куда бы ей хотелось.

– Доктор Роуз? – наконец решается она.

– Да, Кэрри?

– Почему? – потухшим голосом спрашивает она. – Почему я не могу ее отпустить?

– Не можете отпустить кого? – что-то подсказывает мне, что ее вопрос не относится к той темной фигуре, с которой мы только что работали.

– Мать. У меня такое чувство, что я не выполнила домашнюю работу, что не получается довести дело до конца, будто я хочу связать шарф, но все время что-то выходит не так: то петли слишком кривые, то спицы слишком тонкие, то слишком широкий, то еще что-то. Все время приходится его распускать. Мысли о нем не отпускают, и я постоянно недовольна результатом, как приклеилась.

– Напоминает вам это чувство тревоги, когда вы звоните человеку, чтобы узнать что-то, он не отвечает, и вы накручиваете себя, не в состоянии отключиться? И вам кажется, что вас отпустит, только если он ответит?

– Да, все именно так.

– А какой исход бы вас в данном случае удовлетворил бы?

– Я хочу, чтобы удовлетворялись мои эмоциональные потребности, чтобы мою боль, мои сомнения и тревоги замечались, и на них реагировали подходящим конструктивным образом.

– Думаете, у вашей матери есть необходимые для этого навыки, ресурсы? Как вам кажется, она хорошо с этим справляется, если речь о ее собственных эмоциональных потребностях?

– Нет, – девушка отвечает резко, в голове звучат нотки сарказма, – однозначно нет.

– Тогда, как вам кажется, как она справляется с удовлетворением собственных эмоциональных потребностей?

– Я думаю, что она отгораживается от всего мира, предпочитает не думать, работать руками, читать книги, уходит в отрицание, но скорее всего, неосознанно.

– А как вы поступаете в подобных случаях?

– Гуляю, пишу, проговариваю в голос, как если бы была на приеме у психотерапевта, допустим, с вами или с кем-то еще, кто понимает меня и ценит, пытаюсь представлять, что сказал бы человек, который меня любит. В крайнем случае звоню ей или кому-нибудь из друзей. Но внутри меня как будто живет надежда, что если я очень-очень сильно постараюсь, то у меня обязательно все получится, и она обязательно станет такой матерью, о которой можно мечтать.

– Вы замечаете, чтобы со временем качество вашего общения с матерью изменялось?

– Да, и это объективное да. Потому что наши разговоры становятся качественнее и глубже, в них больше анализа, больше принятия чувств как моих, так и ее. Но все равно время от времени, когда становится слишком жарко, она захлопывает свою ракушку, и я остаюсь в одиночестве с кровоточащей раной.

– А как бы вам хотелось, чтобы она реагировала?

– Я понимаю, что и у нее кровоточащая рана тоже есть. И когда кровь идет у меня, у нее она тоже идет. Но мне бы очень хотелось, чтобы она не замолкала, но бросала бы меня в колодец, а продолжала бы говорить, хотя бы самыми минимальными фразами, просто чтобы она не отворачивалась.

– Я понимаю, Кэрри, это невероятно больно. И мне очень жаль, что вам приходится испытывать и проходить через такой тяжелый опыт. Но, судя по всему, у вас гораздо больше знаний и навыков, чем у вашей матери в данном вопросе. Давайте сейчас подумаем о том, что могло бы помочь вам смягчить падение, когда вы говорите, что она бросает вас в колодец?

– Наверное, говорить самой себе, что я очень много работала раньше в плане понимания себя и своих чувств, я взращивала в себе эти навыки годами, у нее же, несмотря на возраст, такого опыта гораздо меньше. Именно поэтому она не может выдержать то, что могу выдержать я. Но каждое падение делает меня сильнее. Я пережила уже гораздо более сильные удары, и этот тоже переживу. Нужно просто выписать эти мысли или проговорить их вслух. Нужно больше общаться с другими людьми и позволять им видеть мою ранимость. Тогда я буду больше чувствовать поддержу этого мира и больше доверять людям.