Горький ветер свободы

Хотя территория Арканзийского государства и была огромна, она по большей части состояла из пустынных земель, совершенно непригодных для жизни в силу фактического отсутствия источников воды. Напиться здесь можно было лишь из редких колодцев, местонахождение которых было известно разве что немногочисленным племенам кочевников. С учетом же невыносимой жары под палящим солнцем и промозглого ночного ветра, а также ядовитых змей, прекрасно маскирующихся в желтых песках, пустыня становилась не более чем бесполезным числовым показателем, составлявшим большую долю площади Арканзии, – однако же с гордостью вписываемым во все документы. Реально же здесь существовало не так уж много городов, располагавшихся по берегам редких речушек. Все эти города были густо заселены, если не сказать – основательно перенаселены. Рожать детей в Арканзии было принято много, не слишком задумываясь о том, как их впоследствии содержать. Перенаселение в сочетании с погодными условиями способствовало нищете, легко распространяющимся эпидемиям и окутывающему улицы смраду, давно уже превратившемуся в норму жизни для местных жителей. Постоянная нехватка места приводила к тому, что улочки бывали порой неимоверно узкими – такими, что зачастую полные местные дамы передвигались по ним бочком. Дома же все чаще превращались из традиционно низких в трех и даже четырехэтажные. Когда повзрослевший сын женился и обзаводился собственной семьей, найти место для нового жилища было непросто, и с некоторых пор в таких случаях к родительскому дому стали пристраивать новый этаж.

Разительный контраст с этой не слишком привлекательной картиной представляли армоны и дворцы неслыханных размеров, каждый из которых являлся торжеством красоты, чистоты и роскоши. Истинные произведения архитектурного искусства с многочисленными башнями, длинными аркадами и балконами, выходящими на морской берег или на цветущие сады с фонтанами. Имелись здесь также бани и бассейны, содержание которых становилось возможным благодаря системе водопровода – специально прорытым тоннелям, по которым вода доставлялась из местных речек прямиком во дворец.

Казалось бы, при таком вопиющем неравенстве богачам следовало бояться мятежей. Но, во-первых, стража бдела, а во-вторых, народ, для которого рабство являлось нормой жизни, принимал как должное и резкие контрасты в социальной иерархии. На то и эмиры, чтобы жить по-королевски.

И вот сейчас все сошлись к центру площади, чтобы поглазеть на «улов», доставленный из далеких северных земель командой «Зеленой русалки», знаменитого судна работорговцев. Богачи, желавшие приобрести живой товар, бедняки, случайно проходившие мимо, жильцы домов, окна которых выходили на площадь, – все приготовились наблюдать за очередным зрелищем. Отнюдь не из ряда вон выходящим, но все равно любопытным. Девушек пираты с «Зеленой русалки» всегда отбирали что надо.

Их было семь – молодых женщин в возрасте от пятнадцати до тридцати лет, которых загнали на каменное возвышение. Лесов в Арканзии росло мало, и древесина ценилась дорого, а вот камня было в избытке. Теперь девушки, измотанные, испуганные и окончательно дезориентированные, жались друг к другу в самом углу помоста. Молодой мужчина с обветренным лицом и модными среди моряков короткими волосами – боцман «Зеленой русалки» – прохаживался по возвышению взад и вперед, подобно дрессировщику, зорко следящему за поведением вверенных ему животных.

Некоторые из зевак качали головами. Не из жалости. Просто вид у девушек был, мягко говоря, не самый лучший. Не товарный. Грязные, нечесаные, в перепачканной, местами порванной одежде, некоторые босоногие, смотрелись они, прямо скажем, не лучшим образом. Конечно, работорговцы могли бы немного постараться, чтобы показать товар лицом. Однако специфика их работы заключалась именно в том, чтобы распродать рабов как можно быстрее, нередко – с уценкой, и снова как можно скорее отчалить за новой партией товара. Поэтому зачастую их покупателями оказывались работорговцы классом повыше, предпочитавшие не заниматься разбоем, а просто привести рабов в надлежащий вид и уж потом перепродать их по другой цене, куда более высокой.

Я тоже была сейчас среди этих девушек, стоявших на возвышении, словно какие-то заморские диковинки, и не видевших вокруг ничего, кроме жадных до зрелищ глаз. Первую из нас, Аррету, боцман вызвал вперед. Она не хотела идти, но не решилась противиться его повторному, полному раздражения и угрозы жесту. Шагнула вперед, а затем медленно пошла вдоль края каменной площадки, туда, а затем обратно, как обучал нас всех Черный Пират. Именно так мы называли на своем языке боцмана.

Зрители внимательно наблюдали за перемещениями Арреты, разглядывали ее так, будто она была не человеком, а в лучшем случае лошадью, и параллельно слушали комментарии боцмана. Говорил он по-арканзийски, поэтому сама Аррета не могла его понять – в отличие от меня, ибо я в свое время успела освоить этот язык.

– Взгляните, какая ценная рабыня! – разглагольствовал пират. – Ей двадцать шесть лет, она хороша собой, как видите, блондинка. – Зрители довольно закивали: блондинки здесь, в южных землях, являлись большой редкостью. Потенциальные покупатели продвинулись вперед, грубо оттеснив обычных зевак. – Она абсолютно здорова, не страдает никакими хворями. Способна выполнять физическую работу. Кроме того, хорошо умеет шить и вышивать. На протяжении семи лет занималась этим в своем родном городе. Прежние клиенты были очень ею довольны.

«Хорошо, что Аррета ничего не понимает», – думала я, с жалостью глядя на несчастную, запуганную девушку, послушно семенящую по возвышению. Вся эта речь была бы унизительной, даже если бы разговор шел о продаже животного.

– Хорошо шьет, говоришь? – вступил в диалог полный мужчина лет сорока, подобравшийся совсем близко к помосту. – И халат может сшить? И рубашку? И женское платье?

– Конечно же может, мой господин, даже не сомневайтесь! – рассыпался в заверениях боцман, хоть и не мог знать ответа наверняка: ведь он даже не удосужился проконсультироваться на этот счет с самой портнихой.

Впрочем, учитывая талант и опыт Арреты, полагаю, пират был не так уж неправ.

Немного подучившись, она без особого труда освоит специфику кроя здешней одежды.

– В таком случае беру ее, – постановил покупатель. – Я расширяю свою мастерскую, и мне как раз нужна новая портниха со свежим взглядом.

– Цена стандартная – тридцать динаров, – объявил боцман.

– По рукам.

Вот так и заключили сделку, решив тем самым судьбу Арреты. Что ж, можно сказать, это был далеко не самый плохой вариант. Во всяком случае, мужчина явно покупал ее не для плотских утех – ей предстояло вернуться к своему любимому занятию, к тому, что она делать умела и делала хорошо.

В последние дни пути это стало основной темой разговоров. Страдания по безвозвратно утраченному прошлому отошли на второй план. Теперь девушек в первую очередь волновало: что же будет дальше? Хуже станет или лучше, чем сейчас? В какие руки они попадут? От кого станет зависеть их судьба? Станут ли они беззащитными наложницами похотливых эмиров? Или хотя бы горничными или поварихами в приличных домах? Попадут ли в армон или в бордель?

К тому моменту я уже практически не принимала участия в этих обсуждениях. Меня, как, несомненно, и многих других, не устраивал ни один из обсуждаемых вариантов, пусть даже и самый что ни на есть «удачный».

Я хорошо помнила, с чего все началось. Помнила, как весь находившийся на городской окраине район, в котором я жила, в одночасье оказался выжжен дотла – ни домов, ни вишневых садов, ни фонарных столбов, ни клумб с благоухающими розовыми кустами. Помнила, как обвалились догорающие доски моста, гостеприимной дугой переводившего нас через реку к центральной части города. Помнила много трупов, лежавших в неестественных позах на мостовых. В том числе и тела хорошо знакомых мне людей. И помнила, как девушек, в том числе меня и некоторых моих соседок, согнали к отдаленной и неприметной бухте. Там нас поджидал корабль с черными парусами.

Потом было долгое, утомительное и во всех отношениях премерзкое путешествие по морю. Нас большей частью держали в трюме, где было тесно, душно и дурно пахло. С этого момента мы превратились из людей в вещи, и это транслировалось нам весьма доходчиво. Нет, на нашу честь никто не покушался. Товар нельзя портить – это первое правило работорговца. Если и били за ослушание, то так, чтобы не оставалось синяков. Зато могли ограничить в еде или на время лишить питья – страдание, когда кругом можно видеть неограниченное количество соленой морской воды, практически нестерпимое. Многим из нас первое время было невыносимо плохо и без всяких наказаний, просто от непривычной морской качки. Настолько плохо, что даже о душевных страданиях, связанных с нынешним незавидным положением, мы забывали начисто. На второй день большинству стало гораздо легче, но некоторые промучились и два дня, и три. Изредка нам разрешалось подниматься на палубу, чтобы вдохнуть свежего морского воздуха. Все это время за нами, конечно же, неусыпно следили.

Помнила я и то, как у одной из нас, худенькой светловолосой девушки Рекки, обнаружилась глубокая рана на ноге, полученная в процессе похищения. Рана гноилась, и корабельный лекарь лишь пессимистично покачал головой. О да, я хорошо помнила, как обошлись с этой девушкой. Как поступают с негодным товаром? Его выбрасывают за борт.

Сейчас, стоя на каменном возвышении, я помнила все это как нельзя лучше. И не волновалась о своем будущем так, как остальные девушки. Для меня все уже было решено и не подлежало ни малейшим сомнениям. И дело тут было не только в собственной моей судьбе. Не только в том, что моя жизнь, установившаяся, размеренная и справедливая, изменилась в одночасье. Дело заключалось в том, что я просто была не готова жить в мире, в котором возможно подобное. Я отказывалась от этого мира. Совершенно осознанно, раз и навсегда. И теперь точно знала, как мне следует действовать, чтобы сорвать планы Черного Пирата.

И вот наступила моя очередь.

– Эй, ты! – крикнул боцман.

Он так и не удосужился выучить наши имена, хотя за те десять дней, что длилось путешествие, времени для этого было предостаточно. Но, право слово, не зовет же рыбак по имени пойманных карпов!

– Иди сюда, твой черед. И юбку разгладь!

Он говорил на нашем, северном, наречии, поскольку понятия не имел, что я понимаю арканзийский язык. А я не спешила восполнять этот пробел в его знаниях. И теперь, подняв голову и сделав лишь один шаг вперед, выступая из группы сбившихся в углу женщин, громко сказала все на том же северном наречии:

– Не пойду.

От внезапного отказа боцман оторопел, даже ненадолго застыл на месте и молчал, словно у него язык прирос к нёбу. Впрочем, от этого недуга он быстро избавился.

– Иди сюда, шалава!

Вообще-то он использовал несколько иное слово, значительно более грубое, но я, пожалуй, не стану его переводить.

Зрители не понимали произносимых нами слов, не считая употребленного боцманом ругательства, но общий смысл происходящего начал доходить до них достаточно быстро. Публика оживилась, толпа придвинулась к возвышению.

– Не пойду, – снова спокойно повторила я, и только глаза мои смотрели дерзко, с вызовом, даже с ненавистью.

– Ты немедленно сделаешь все, что я тебе скажу, – с не меньшей ненавистью объявил Черный, – иначе я прямо сейчас возьму тебя за волосы и протащу по площади.

– Попробуй!

Я специально сделала еще один шаг ему навстречу, показывая, что не боюсь и понимаю всю нелепость угрозы. Конечно, у него хватит сил, чтобы исполнить обещанное. Но что толку? Ведь таким образом он лишь продемонстрирует собственную неспособность заставить рабыню подчиниться. А значит – собственную несостоятельность.

– Иди сюда! – рявкнул он, теперь уже по-арканзийски.

И все-таки схватил меня, правда, не за волосы, а всего лишь за руку.

Я плюнула ему в лицо. Отвратительный поступок. Грязный, неэстетичный, недостойный. Но разве сейчас это имеет значение? Проведя больше недели в раскачивающейся деревянной камере, пропахнув рыбой, а потом и блевотиной, разом утратив все, что было у тебя в этой жизни, станешь ли задумываться о таких мелочах, как эстетика?

Даже не знаю, достиг ли мой плевок цели, но унизительности произошедшего было достаточно. Тем более что публика отчаянно заулюлюкала. Не думаю, что кто-нибудь из присутствующих всерьез был на моей стороне, но посмеяться над пиратом многие были не прочь. Мои недавние подруги по несчастью отступили подальше, рискуя свалиться с помоста, но всем своим видом демонстрируя, что они вовсе не со мной, что это я одна сошла с ума, они же не имеют к происходящему ни малейшего отношения.

– Ах ты тварь! – разозлившись не на шутку, боцман выхватил из-за широкого кожаного пояса длинный нож.

А я в очередной раз шагнула ему навстречу, ибо только этого и ждала.

Существуют категории людей, которые не годятся на роль рабов. Любой пират-работорговец знает это наверняка. Одни тяжело больны и оттого не способны выполнять даже самую элементарную работу. Другие сходят с ума от выпавшего на их долю несчастья. Третьих полностью парализует страх – настолько, что перекрывает даже инстинкт самосохранения. Четвертые же просто не согласны мириться с новой действительностью. Не согласны до такой степени, что предпочитают пойти на смерть. Я относилась именно к их числу.

Во всех этих, прямо скажем, достаточно редких случаях результат был один. Пираты не считали нужным возиться с негодным товаром. В любом улове попадается гнилая рыба. В любой партии товара обнаруживается брак. Рабов, проявивших свою непригодность, незамедлительно убивали. Во-первых, для того, чтобы избавиться от ненужной долее обузы. А во-вторых, для устрашения остальных. Видя, какая участь постигает непокорных, другие рабы лишний раз подумают, прежде чем проявить характер.

– Гнусный недоношенный ублюдок, без сомнения ненавидимый даже собственной матерью, – сказала я, с легкостью выдерживая взгляд боцмана и почти улыбаясь. Преследуя разом две цели: окончательно доказать свою непригодность и довести Черного Пирата до белого каления.

Мне удалось и то и другое.

– Ах так? Сама выбрала свою судьбу!

И он занес надо мной руку с ножом. Да, выбрала, и именно сама. И ты не смог отнять у меня этого права. Потому что я не раб, а все-таки человек, пусть даже знак красного дракона навеки оплетает теперь мою ладонь.

Я не испугалась и даже ни на дюйм не отстранилась. Еще мгновение – и вожделенная сталь коснется наконец моего сердца. И остановит его, остановит в тот момент, когда оно еще бьется в ритме, заложенном свободным человеком.

Но в этот самый момент с площади неожиданно раздался мужской голос:

– Стой! Я ее покупаю.

Нож застыл в руке, так и не приблизившись к моему телу. Мы с боцманом замерли, в равной степени удивленные, одновременно уставившись на покупателя, который проявил столь своеобразный вкус в выборе рабыни. Впрочем, удивление было отнюдь не единственным среди весьма противоречивых чувств, обуревавших каждого из нас. В пирате жажда наживы боролась с уязвленной гордостью и злобой, которые диктовали ему немедленно и несмотря ни на что расправиться с обнаглевшей девчонкой. Меня слова покупателя и вовсе выбили из колеи. Мгновение назад я точно знала, чего хочу, и была готова это получить. Теперь же запоздало пришли и страх, и сомнения, и ненависть к сорвавшему мои планы мужчине, и благодарность ему же за предоставленную возможность еще хотя бы недолго задержаться на этом свете. Я не могла понять саму себя и, как и боцман, продолжала стоять, тупо пялясь на неожиданно появившегося покупателя.

Он сильно выделялся на фоне окружившей помост толпы. Иностранец – это видно даже такому чужаку, как я. Одет совершенно иначе, чем местные. Они – в каких-то странных, на мой вкус, халатах светлых оттенков, застегнутых на многочисленные пуговицы. (У меня-то на родине халат – одеяние сугубо домашнее и в первую очередь женское, а здесь это явно мужская верхняя одежда. Женщины – те носят платья, хоть и совершенно иного кроя, чем у нас на севере). У этого же одежда более… нормальная, что ли. Опять же – на мой взгляд. Темные брюки, белая рубашка, расстегнутая настолько, насколько того позволяли приличия, меч в дорогих ножнах на кожаном поясе. Камзол, снятый, по-видимому, из-за жары, мужчина держал в руке.

Не местный, да. И тем не менее это и не мой соотечественник. Южанин. Это видно и по пепельно-черным волосам, немного не доходящим до плеч, и по темным глазам – отсюда цвет точно не разобрать, – и по относительно смуглой коже. Относительно – потому что она, безусловно, смугла для северянина, но вот для арканзийца, наверное, даже несколько бледновата.

Мужчина был чужеземцем, но в его поведении не чувствовалось смущения или растерянности, даже в самой малейшей степени. Наоборот, осанка – идеальная, движения – уверенные, взгляд – ледяной и высокомерный. И на меня не устремлен вообще. Только на боцмана. А тот, кажется, принял решение.

– Шестьдесят динаров, – заявил он, направив на меня нож и повернувшись к потенциальному покупателю лишь вполоборота.

– Что?!

Покупатель и бровью не повел, а вот его спутник, гневно нахмурив брови, шагнул поближе к возвышению. Видимо, соплеменник покупателя. Та же масть, вообще тип внешности похожий. Этот пошире первого в плечах, тоже темноволосый, правда, глаза светлее, кажется, зеленые – говорят, у южан это не такая уж редкость. Движения тоже уверенные, но менее сдержанные; сейчас он и не думал скрывать своего возмущения.

– Ты только что говорил, что тридцать динаров – стандартная цена! – заявил он, с легкостью запрыгивая на возвышение. – А эта рабыня явно не самая послушная. С какой же стати теперь шестьдесят?

А с такой, – ничуть не смутившись и откровенно зло ответствовал боцман, – что мне было нанесено оскорбление, и если я продам вам эту рабыню, мне придется оставить его безнаказанным. А это нанесет большой урон моей тонкой душевной организации. – Иронию, возможно, и оценили, однако не засмеялся ни один человек. – Но я готов, так и быть, пойти на сделку со своей честью, при условии, что вы заплатите мне тридцать динаров в качестве компенсации за поведение этой девчонки. Уж если она вам так приглянулась. Плюс тридцать динаров – ее собственная стоимость. Итого шестьдесят.

Я покраснела как рак, до того унизителен был этот разговор, хоть ведшие торг и не подозревали, что я понимаю их речь. Лучше бы этот ублюдок все-таки зарезал меня минуту назад…

– Компенсация? Ты в своем уме? Да это грабеж среди бела дня! – настаивал спутник покупателя. – Да если бы не мы, ты не получил бы за нее ни ролла!

– Зато получил бы моральное удовлетворение, – отрезал боцман. – И потом, здесь, в Остане, правила устанавливаем мы, арканзийцы, а не какие-то чужаки из Галлиндии.

Словно в подтверждение его слов, двое пиратов, до сих пор державшиеся в стороне, вскочили на возвышение.

Спутник покупателя недобро прищурился.

– Неужто? – вкрадчиво осведомился он, не особо испугавшись этого подкрепления. – Скажи-ка, мне только кажется или по установленным в вашей же Арканзии законам запрещено прилюдно убивать не то что женщину, но даже собаку?

Черного Пирата, не слишком уважавшего любые законы, в том числе и арканзийские, данное заявление не смутило, и этот унизительный торг мог бы продолжаться еще долго, а не исключено, что перерос бы и в драку, если бы не оклик покупателя:

– Ренцо, просто заплати ему столько, сколько он просит.

Голос прозвучал спокойно, но жестко и возражений не допускал. Спутник покупателя, не скрывая собственного недовольства, отсчитал шестьдесят динаров, вернул их в кошель, а оставшиеся монеты скинул себе в карман. После чего перебросил кошель боцману. Тот, со своей стороны, вручил мужчине конец веревки, которой было обмотано мое запястье. Будто собачий поводок или лошадиные поводья. Не знаю, в который раз за последнее время меня буквально-таки перемкнуло от чувства унижения и стыда, всепоглощающего, накрывающего с головой. Ну что ж, теперь этот брюнет вправе повести меня хоть на край света… хоть гораздо ближе – например, к себе в койку.

Конечно, можно было устроить шумную сцену. Вырываться, кричать, кататься по земле. Но что толку? Боцмана я успела узнать за время морского перехода и потому могла предсказать его реакцию. И предугадала ее совершенно правильно: все бы случилось так, как я хотела, если бы не неожиданное вмешательство покупателя. Но вот чего ждать от этого Ренцо и уж тем более от его немногословного и похожего на глыбу льда спутника, я понятия не имела. Не стоило дразнить их сейчас, играя в бессмысленные, да и противные мне самой игры. Следовало внешне смириться и немного подождать. Я все равно сумею исполнить задуманное.

Я бросила последний взгляд на собравшихся на противоположном краю возвышения девушек. Тех, с кем мы вместе провели последние, прямо скажем, не самые приятные десять дней жизни. С некоторыми из них мы были знакомы и прежде, по прошлой жизни. Сердце сжалось от чувства ностальгии. Непродолжительного. Это были завершающие ноты. Впереди – ненависть и туман.

Впрочем, следует отдать мужчине должное: тянуть меня за собой, как скотину, он не стал. Веревку из руки не выпустил, но в остальном вел себя вполне пристойно. Сказал: «Идем» – и, думая, что я не понимаю арканзийского, знаком предложил мне следовать за ним. Первым спрыгнул с возвышения и затем помог спуститься мне. От прикосновения его рук я почувствовала себя премерзко, хотелось закричать и оттолкнуть брюнета, хотя, повторюсь, говоря объективно, ничего непристойного или похотливого в его движениях не было.

Он просто помог мне спуститься. Так или иначе, я сдержалась, разве что вдох сделала особенно резкий, но кто же это заметит?

Мой новый хозяин (меня буквально передернуло от такой мысленной формулировки, но ведь она соответствовала действительности!) убедился в том, что все прошло, как надо, после чего молча развернулся и зашагал в ведомом ему одному направлении. Впрочем, Ренцо, наверное, тоже знал, куда мы идем; я же пребывала в полнейшем неведении, и, ясное дело, просвещать меня на сей счет не собирались. Впрочем, они все еще не знали, что я понимаю их язык, а я вовсе не намеревалась снабжать их такой информацией.

– Идем, – снова повторил Ренцо (видимо, обходиться со мной совсем уж без слов было для него, в отличие от его спутника, трудновато) и указал мне направление.

Собственно, оно было предсказуемым, ибо указывал он в спину удалявшемуся с площади иностранцу.

– Как тебя зовут? – спросил по пути ведший меня мужчина. Веревку он, к слову, продолжал держать, хотя ни разу не потянул меня силой и вообще старался вести себя аккуратно.

Я не отреагировала, продолжая поддерживать легенду о том, что арканзийский для меня – не более чем череда бессмысленных звуков.

– Я – Ренцо, – произнес мой надсмотрщик, приостанавливаясь, прикладывая руку к груди и четко выговаривая слова. – Ренцо Аглари. А это, – он указал на моего хозяина, – дон Данте Эльванди.

Последний, как ни странно, тоже приостановился и не без любопытства наблюдал за попыткой знакомства.

Я слушала, сохраняя безразличное выражение лица. Стало быть, дон. В сущности, это мало о чем говорило. И так понятно, что не пастух и не подмастерье. А в остальном право называться доном имели очень многие. Все аристократы – само собой, по праву рождения. Но не только. По сути, дон – это любой уважаемый член общества. Военный офицер – хотя эти, как правило, являлись одновременно и аристократами. Высококвалифицированный специалист. Лекарь, скульптор, ученый. Даже торговец – правда, только высшей категории. Иногда титул дона даровался и по более абстрактным причинам, за те или иные заслуги перед страной или ее правителями. К слову, наверняка и сам Ренцо тоже дон, просто не счел нужным выпячивать свой статус при знакомстве.

Гораздо важнее тут было другое. Дон – это не местный титул, не арканзийский. И не северный, не из моих краев. Такой титул существовал в Галлиндии – государстве, граничившем с Арканзией. Я знала об этом исключительно благодаря общему образованию. Сказать, что мне было так уж много известно о Галлиндии, не могу, но, если судить по обрывочным сведениям из энциклопедий и случайно прочитанных книг, она была более цивилизованна, чем Арканзия. Более цивилизованна в нашем, северном, представлении. С точки зрения самих арканзийцев, это скорее мы являлись безнадежными варварами. Но точка зрения арканзийцев мало меня волновала.

Некоторым образом Галлиндию можно было считать самой южной из северного блока стран. Язык там использовался арканзийский. Это было место, где южная природа сочеталась с северным мировоззрением. Пальмы – с аккуратностью северных садов, смуглость кожи – со строгими нарядами, знаменитые арканзийские бани – со светскими балами. Смешение культур, переплетение ментальностей. Но вряд ли все это будет иметь для меня хоть какое-то значение.