Христоверы
– Врёшь поди, Ваня? – усомнилась Марина Карповна. – То, что у Гавриила был, ещё поверю, но чтобы вы ночь за картами провели…
– Так и было, душа моя, не сомневайся, – заверил Сафронов. – Карты так затягивают игроков, что всё забываешь на свете.
– Странно как-то, – натянуто улыбнулась Марина Карповна. – Вы как с Гавриилом схлестнётесь, так пьёте до утра и за юбками волочитесь.
Сафронов сел в кресло напротив и вздохнул.
– Так это когда было? Отошли те светлые денёчки, дорогая. Теперь годы берут своё, а я всецело твой. Сейчас всё больше на картишки тянет, чем под бабьи подолы.
– Все годы нашего замужества я считала, что ты любишь меня, Ваня, – с упрёком сказала Марина Карповна. – А ты только жил со мной рядышком, а сам всё за девками волочился.
– Нет, не продолжай! – всплеснув руками, запротестовал Иван Ильич. – Нам что, больше поговорить не о чем?
– А о чём нам ещё разговаривать, Ваня? – качая головой, возразила Марина Карповна. – Ты всегда поступаешь, как хочешь, и я уже привыкла к этому.
– Постой, тебя что-то не устраивает? – напрягся Иван Ильич. – А может быть, я держу тебя в чёрном теле? Ты же отказа ни в чём не знаешь, Марина. Живёшь как у Христа за пазухой.
Марина Карповна загадочно улыбнулась и пожала плечами.
– Нет, я на жизнь уже не жалуюсь, – сказала она. – Свыклась со всем и не ропщу. В доме всего вдоволь, кроме внимания. Ты всегда куда-то уезжал на две недели, а возвращался, бывало, через месяц. Я тебя каждый день ждала, но ты всё не ехал…
Морщась от гадкого чувства, появившегося внутри, Сафронов вскочил с кресла и подошел к окну:
– Ты сейчас говоришь, как избалованный ребёнок, дорогая. Я всегда уезжал только по делам, а не ради удовольствия.
Губы Марины Карповны задрожали от обиды.
– Ты лгал мне, Иван, – сказала она. – И уезжал ты в «деловые поездки» только из дома, но не из города. Ты переезжал к очередной пассии и жил у неё в своё удовольствие.
– Давай на этом закончим, Марина! – взмолился Иван Ильич. – Плохо или хорошо, но большую часть жизни мы прожили вместе. И знай: в моём сердце твоё место никем и никогда не будет занято.
Голос его дрогнул, наступило молчание.
– Ваня, подойди ко мне, – попросила Марина Карповна тихо.
Услышав её, Сафронов отошёл от окна и обернулся. Супруга сидела в кресле и смотрела на него полными печали глазами. С замирающим сердцем он подошёл к ней. В порыве Марина Карповна вскочила с кресла, обняла его за шею и потянулась к его губам.
– Я очень несчастна, Ваня, – прошептала она. – Муж мой непутёвый, поцелуй меня!
Сафронов растерялся. Ему не хотелось целовать жену. Он освободился от объятий Марины Карповны и с тяжёлым сердцем вышел из комнаты.
* * *Трое суток метался Силантий Звонарёв в постели, как одержимый. Он кричал, рычал, стонал и дышал так тяжело, что казалось, будто он доживает последние минуты своей жизни. Родители ни на шаг не отходили от кровати сына.
– О Хосподи, Владыка Небесный, смилуйся над ним, – молился отец, стоя с зажженной свечкой. – Облегчи его муки, Хосподи, сжалься над несчастным калекой.
Всякий раз, когда сын в беспамятстве сбрасывал с себя одеяло, старики с ужасом рассматривали его обезображенное тело.
– Хосподи, Боже мой милостивый, да разве это Силашка наш? – шептала мать, содрогаясь от ужаса. – Да ведь это демон из ада или, хуже того, сам Сатана из ада кромешного.
– Головешка обугленная сынок наш, – вторил отец. – Места живого на теле нет. Как же он выжил после эдакого увечья?
Старики молятся, вздыхают и снова разглядывают тело сына, представляющее собой сплошной ожог.
– Вон корка-то лопается, а из язв кровушка сочится, – чуть не плача, шепчет мать. – Видать, худо ему, Матвей, очень худо?
– Кожи на теле нет, только корка одна, – вздыхает отец. – Ссохлась вся и будто панцирь стала. Вот потому трескается и кровяка из трещин выступает.
– Да разве эдак жить можно? – всхлипнула мать. – Ты вон руку до локтя обжог, а сколько маялся, покуда зажило.
– Уже почитай годочков пять минуло, а я всё маюсь, – вздохнул отец. – Ожог мой тоже рассыхался, коростою покрывался и растрескивался опосля. Ладно старуха Маланья подлечила, а то б…
Силантий, словно чего-то испугавшись, вздрогнул и сбросил с лица прикрывающую глаза тряпку. Из-за отсутствия век его глаза всегда были открыты, и, ложась в постель, он прикрывал их влажной тряпкой.
– Что, телом моим любуетесь, родители? – поинтересовался он хриплым, надтреснутым голосом. – Да, меня теперь не признать. Я будто не человек, а демон из пекла адова. Как жив остался, и сам того не ведаю. Тех, кто был со мной рядом, живыми даже до госпиталя не донесли.
Выслушав его, старики тревожно переглянулись. Силантий посмотрел на них немигающими глазами и изобразил что-то наподобие улыбки лишённым губ ртом.
– Не хотел вам ничего рассказывать, родители, два месяца держался, но, видимо, придётся, – сказал он. – И не глядите на меня так, человек я, хоть и выгляжу как чёрт.
Он встал с кровати, обернулся одеялом и подошёл к столу.
– Мама, самогона мне дай, – сказал он. – Слишком тяжёлым признание моё будет. Начну с того, что забрали меня в солдаты и с такими же горемыками, как я, отправили на фронт, – морщась от воспоминаний, начал Силантий. – А там обучили маленько, как стрелять, штыком колоть вражину, и в окопы айда.
Он замолчал, что-то вспоминая, а старик, захмелев от выпитого, сказал:
– Знаем мы о том, сынок, знаем. Мы же сами тебя с матерью на войну провожали.
– Я всегда помнил тот день, находясь на передовой, – вздохнул Силантий.
– И мы с матерью вспоминали тот день не раз, – сказал старик, глянув на притихшую рядом старушку. – Из тех, кто ушёл с тобой воевать из села нашего, никто не вернулся покуда.
– Воевал я недолго, – продолжил Силантий. – Месяца не прошло, как в беду попал. В один из боёв пошли в атаку и вышибли немцев из окопов. Но скоро они вернулись обратно и пожгли нас всех в окопе из огнемётов.
– Батюшки… – прошептала старушка и перекрестилась.
Повернув голову, старик строго глянул на неё, и она, закусив губу, замолчала.
– Сынок, а огнемёт – что такое? – посмотрел он на сына. – Отродясь об эдаком оружии слыхивать не приходилось.
– Долго рассказывать, да и ни к чему, – вытирая слезящиеся глаза, сказал Силантий. – Скажу только, что изрыгает он огонь из себя на много саженей и всё выжигает тот пламень адский, чего касается.
Воспоминания угнетают солдата. Силантий поднёс стакан к обезображенному рту.
– Сынок, а ведь ты не пил никогда, – не удержавшись, подала голос старушка. – Никогда этой гадостью свой рот не пачкал. И голос твой…
– А ну цыц, Марфа! – грозно прикрикнул старик. – До войны не пил, а там, стало быть, начал. Сама же видишь, в каком аду побывало чадо наше. А голос… – Он посмотрел на сына. – И мне почудилось, что голос твой, Силашка, вроде как другой стал.
– Связки мои от огня пострадали, – нимало не смутившись, объяснил Силантий. – От того и голос изменился. А вы что, всё ещё не верите, что я ваш сын, родители?
Старики, переглянувшись, пожали плечами.
– Не серчай, сынок, – шмыгнув носом, пролепетала старушка. – Мы всё к твоему виду никак привыкнуть не могём. Вот и болтаем, сами не знаем чего.
– Мы тебе верим, сынок, не сумлевайся, – хмуря седые брови, заявил старик. – И документы я глядел самолично, и крестик видал нательный, что мать тебе на шею надела, на фронт отпуская. И она крестик тот признала, только вот…
Он на мгновение замялся и, вздохнув, продолжил:
– Как же документы и крестик нательный уцелели на тебе, когда немцы вас напалмом жарили?
– Да как вам сказать, – ухмыльнулся Силантий. – Хосподь сохранил, видать, меня и крестик, и документы. Будто чуял я беду ту заранее, что на нас шквалом огня обрушилась. Документы и крестик загодя я в тряпочку завернул и за голенище сапога засунул. Наши эдак делали, когда к бою готовились.
В сильнейшем волнении он схватил бутылку и прямо из горлышка сделал несколько глотков.
– Всё, хватит на сегодня об этом, – сказал он, переводя дыхание и откусывая кусочек хлеба. – Остальное позже обскажу. Мне бы сейчас тело чем смазать, чтобы муки облегчить. У меня настойка была лечебная, масляная, да закончилась вся.
Растерянные старики, переглянувшись, пожали плечами.
– Маслице топлёное есть чуток, сынок, – сказала старушка. – Поможет оно тебе?
– Давай, мама, – кивнул Силантий, – сойдет на безрыбье. Но мне жир барсучий или сало гусиное поболее помогает. Имеется в деревне эдакое?
– Нет, сынок, – покачал головой старик, – небогато живём, ты же знаешь.
– Гусей не держим и охотой не промышляет никто, – добавила старушка. – Мужиков почитай всех на фронт германский забрали, вот и некому за зверьём в лес ходить.
– На нет и суда нет, – усмехнулся Силантий. – А на базаре городском то отыскать можно?
– Дык на что? – вздохнул старик. – Как война началась, всё подорожало. А денежек у нас никогда не водилось вдосталь, тем более сейчас.
Силантий встал из-за стола и расправил плечи.
– Денег я дам, на всё хватит, – сказал он. – А ты, батя, с утра на базар собирайся. Мне каждый день ожоги смазывать надо и не раз. У вас на то масла не хватит.
12
После ночных радений сестры наводили порядок в горнице молельного дома.
Сёстры жили на «корабле» хлыстов вместе с «кормчим», старцем Андроном, и «богородицей» Агафьей. Красивые молодые женщины во время голоссалий и радений заметно выделялись среди всех остальных своими чистыми сильными голосами и в религиозных «плясках» им равных не было.
В будни сестры не только убирались, но и помогали «богородице» готовить еду, топить баню, собирать травы.
Во дворе за хозяйством присматривал Савва Ржанухин. Тихий, покладистый, недалёкий здоровяк, он ухаживал за животными, имеющимися в хозяйстве, и занимался извозом старца и «богородицы» по делам неотложным.
В это утро Евдокия вытирала окна, а Мария мыла пол. За работой сёстры и не заметили, как в горницу вошёл старец.
– Марья, выйди, – распорядился Андрон. – Мне с Евдохой покалякать надобно.
Евдокия под пристальным взглядом старца так и замерла, покраснела и опустила голову.
– Что-то ты в последнее время сама не своя, Евдокия? – хмуря лоб, поинтересовался Андрон. – Как спутанная ходишь, а мыслями, видать, далеко отсюда?
Евдокия изменилась в лице. Крутой нрав старца внушал ей страх.
– Евстигней весточки шлёт? – неожиданно спросил Андрон.
– Нет от него ничего, – ответила тихо Евдокия. – Ушёл и как в воду канул.
– Вот и я о нём ни сном ни духом, – сказал Андрон с укоризной. – Даже не ведаю, кем считать его, мёртвым или живым.
– И я знать не знаю, кем считать его, – вздохнула Евдокия. – И себя кем считать не знаю, вдовой или замужней.
– Ты считай себя тем, кто есть, – заговорил старец назидательно. – Забудь, что вы когда-то в церкви венчались. Все венчанные супруги, пришедшие к нам, прекращают православные брачные отношения. И ты знаешь о том.
– Знать-то знаю, но привыкнуть к этому никак не могу, – вздохнула Евдокия. – Да и не было у нас с Евстигнеем отношений никаких. После венчания он привёл меня на «корабль» людей божьих, и всё на том.
– Как это всё? – нахмурился Андрон. – Ты стала Евстигнею женой духовной, а это значит правильной. И он должен был хранить целомудрие твоё. И плотская связь между вами не возбранялась вовсе. Эдакая связь грехом не является, поскольку здесь не плоть проявляется, а духовная, христова любовь.
– А где теперь муж мой духовный, не знаю я, – всхлипнула Евдокия, – вот и маюсь от горя.
Андрон посмотрел на неё колючим, изучающим взглядом и протянул руку. Евдокия невольно протянула ему руку свою.
– Утри свои слёзы, Евдоха, и жди, – заговорил вкрадчиво старец. – Назначу я мужа духовного, тебя достойного. И накажу ему строго-настрого крепко заботиться о тебе.
– Как же так? – удивилась Евдокия. – А вдруг Евстигней объявится? Как же я в глазоньки его погляжу?
– Объявится не объявится, на воде вилами писано, – поморщился старец. – Но а ежели явится, я ему другую жену духовную подыщу. Внакладе не останется, обещаю.
* * *После разговора со старцем, оставившего тяжёлый осадок в её душе, Евдокия некоторое время не находила себе места. «Что ему надо? – думала она. – Зачем завёл со мной разговор эдакий непотребный? И как это, с его слов, складно получается: найдёт мне духовного мужа, будто они везде штабелями валяются? Евстигнею, если с войны живым вернётся, другую жену подыскать обещает. Всё как-то неправильно, не по-людски. У православных вон сходил под венец и на веки вечные оженился. Вот эдак правильно, по-христиански, а так… Так это значит во грехе жить с кем ни попадя?»
Глянув на часы, Евдокия поспешила за печь и быстро переоделась в красивое цветастое платье, подчёркивающее её фигуру. Мария, войдя в дом, сразу же обратила внимание на изменившуюся сестру:
– Ух ты?! Прямо не узнать тебя, Евдоха. Или ты опять в церковь намылилась, сестра? А может быть, барина того поискать? Вон как вырядилась, глаз не оторвать.
– Тебе-то какое дело, куда я, – огрызнулась Евдокия. – У тебя есть работа, вот и исполняй её, а в мои заботы не суйся.
– Ой, ой, ой, – обиделась Мария. – Ну и ступай себе куда хочешь. Только в общине недовольные тобой имеются. Тебя перестают понимать люди, а там и до беды недалече.
– Ладно, не серчай, – сказала Евдокия примирительно. – Ты правильно мыслишь – в церковь я. Душа так и тянет в храм Божий, чую, большая беда поджидает меня.
– Обижайся не обижайся, но ты сама накликиваешь на себя беды, сестра, – вздохнула Мария. – Живи, как все, и беды уйдут. Вот чего тебя всякий раз в церковь тянет? Потому, что ты только и думаешь, как бы помолиться тайно иконам. Ты как не от мира сего, Евдоха? Ни ума, ни разума в башке твоей не осталось. Блаженная – вот кто ты есть, сестрица моя дорогая.
– Нынче старец со мной беседовал, – проглотив обиду, сказала Евдокия. – Тебе что, не интересно, о чём он вещал мне?
– Интересно, но жду, когда ты сама мне всё расскажешь, – вдруг заинтересовалась сестра.
– Он ко мне хочет нового мужа духовного приставить, – вздохнула Евдокия. – Кого, не сказал, а у меня всё внутри сжалось от худого предчувствия.
– Подумаешь, – пожимая плечами, сказала Мария. – Андрон мудрое решение принял и правильное, ежели знать хочешь. Евстигней ушёл на фронт и канул. А ты места себе не находишь, в церковь зачастила и в свальных радениях не участвуешь.
– Не могу выносить блуда срамного, – брезгливо поморщилась Евдокия. – Не такая я.
– А я что, «такая», по-твоему? – возмутилась Мария. – Может быть, ты меня с гулящими девками ровняешь? Свальные радения грехами не считаются, и ты это не хуже меня знаешь, сестра неразумная.
Не желая ссориться, Евдокия не отреагировала на гневный выпад сестры и промолчала. Собравшись с мыслями, она решила успокоить Марию и даже рот открыла, чтобы произнести примирительную фразу, но… Вдруг открылась дверь, и в дом вошёл Ржанухин Савва.
– Ну где ты, Евдоха? – позвал Савва. – Я уже лошадь запряг, а ты всё носа из избы не кажешь.
– Сейчас я, – засуетилась Евдокия, накидывая на голову платок. – Ступай, Саввушка, выйду непременно.
Когда Ржанухин вышел на улицу, Евдокия перевела взгляд на сестру.
– Я пойду, Маша. С тобой мы опосля ещё посудачим. Не сердись на меня, сестрица, и не думай худо обо мне.
13
Иван Ильич Сафронов заглянул к купцу Лопырёву, старому знакомому и незаменимому собутыльнику, с которым они на протяжении долгих лет дружбы выпили не одну бутылку горькой и приударили не за одной сотней женских юбок. Они сидели за столом, пили чай и предавались воспоминаниям о былом.
– Как движутся твои коммерческие дела, Ивашка? – поинтересовался Лопырёв. – Всё так же, на высоте?
– Да какие сейчас дела, о чём спрашиваешь, Гаврила? – притворился озабоченным Сафронов. – Так, мелкие делишки, не больше. Держусь на плаву и рад тому.
– Ты бы видел сейчас своё лицо, Ивашка? – хохотнул Лопырёв. – Такое сквашенное, как будто последний хрен без соли доедаешь. А у меня вот сведения по тебе другие.
– А, по моим сведениям, дела твои не так блестящи, как прежде, – поддел собеседника Сафронов. – И лабазы твои поскуднели, и другая коммерция так себе.
Лопырёв, выслушав его, встряхнулся и весь напрягся.
– Откуда у тебя такие сведения, Ивашка? – хмуря лоб, поинтересовался он.
– Откуда? – улыбнулся Сафронов. – Не поверишь, но вся Самара об том говорит.
– Не говорят, а брешут люди, – в сердцах высказался Гаврила. – Трудно мне приходится, очень трудно, а кому сейчас легко, в такое-то время? Денег у людей мало стало, вот и покупательский спрос упал. Кручусь, как таракан в банке, а толков никаких.
– А сынок твой, Влас? Он тебе крутиться помогает? – хитровато щурясь, поинтересовался Сафронов. – А может, тоже врут люди, дурные слухи о нём пуская? Я вот слыхал, будто сыночек твой всё больше жизнь праздную ведёт? В ресторанах и кабаках, в дурной компании пребывает?
Выслушав его, Лопырёв поморщился.
– Мой сын, – сказал он, – это головная боль. Вымахал верстой, до макушки не достать, не подпрыгнув, а мне, отцу своему, обуза, а не подмога. Проку от него никакого. Только за юбками скакать горазд жеребцом, а родительский промысел никак не празднует.
– Видать, в тебя пошёл, – поддел его Сафронов. – Яблоко от яблони недалеко падает.
– Что я? – возмутился Лопырёв. – А ты лучше себя вспомни? Мы оба с тобой и попить и погулять любили, да дело знали. Только вот тебе повезло, дочка у тебя народилась, а у меня верзила и лоботряс никудышный.
– А ты жени его, – предложил Сафронов. – Может, и остепенится Влас твой, в семейную рутину погрузившись?
– А мы? Вспомни нас, Иван? – покачал головой Лопырёв. – Разве остепенила нас жизнь семейная? После венца ещё пуще вразнос ударились, правда, и о деле всегда помнили.
– Мы с тобой дело другое, Гаврила, – обронил Сафронов, наливая себе чая. – Ни мне, ни тебе не повезло. Тебя женили на кошельке отца Дуньки рябой, да и я тоже не по своей воле женился. Вот потому искали счастье мы не дома, не в семье, а в вине и обществе девок распутных.
Выслушав его, Лопырёв задумался, и его лицо осветила широчайшая улыбка.
– А знаешь, что, Иван: выдай-ка свою Анну за моего Власа? – оживился он. – Дочь у тебя одна и сын у меня один, и всё, что от нас останется, им достанется?
К предложению Лопырева Сафронов оказался совершенно не готов. Но как человек бывалый и изворотливый, Иван Ильич мгновенно сообразил, что ответить другу.
– А что, мысль хорошая, Гаврила, – сказал он с улыбкой. – Только Анна моя сейчас в Казани, в университете учится. Вот закончит, тогда и пожалуйста. Вполне возможно я благословлю её под венец идти.
– Другого ответа я и не ожидал от тебя, Ваня, – осклабился Лопырёв. – Ты всегда был сам себе на уме, даже пьяный в стельку. А ежели глубже копнуть? Для чего бабе нужна учёба? Читать, писать умеет, вот и будя. Ей того достаточно. Согласись, чтобы детишек рожать и растить их, много ума не надо.
– Тогда давай хотя бы конца войны дождёмся? – предложил Сафронов. – Да и дочку негоже с учёбы срывать. А свадьба нынче людей не порадует, а обозлит. Кругом горе, а у нас, у купцов, видишь ли, праздник отмечается?
– Иван, не крути мне мозги, я же тебя как облупленного знаю, – возмутился Лопырёв. – Не хочешь свадьбы, так и скажи. И нечего тут то на то, то на сё ссылаться.
– Ну что ты, не горячись, Гаврила, – со страдальческим выражением лицам обратился к нему Сафронов. – Да разве я против породниться с тобой? Ты меня неправильно понял. А война… Я вот чего опасаюсь, вдруг твоего Власа на войну закатают? А там и убить могут, не дай бог! Овдовеет моя доченька, вот чего я опасаюсь?
– Да не заморачивайся ты на сей счёт, Иван? – ухмыльнулся Лопырёв. – Мой сын на войну не пойдёт. Я уже заплатил кому надо и сколько надо. И Власа в покое оставят.
«Подсуетился, значит, скотина», – с озлоблением подумал Сафронов, а вслух, с довольной улыбкой, сказал:
– Тогда всё, считай, что мы поладили. А давно тебя такая удачная мысль посетила?
– Как пить бросил и по бабам мыкаться завязал, – с бравадой сообщил Лопырёв.
От ответа закадычного приятеля у Сафронова глаза полезли на лоб.
– Что ты сказал? Я не ослышался? – воскликнул он. – Я же к тебе только для того и пришёл, чтобы водки попить предложить.
– Всё, отпил я своё, Ивашка, – погрустнел Лопырёв. – А вот чайку давай ещё выпьем. И досуг у меня теперь другой появился. Всё, чем мы раньше с тобой занимались, я в помойку выбросил и забыл, так-то, Ваня.
Сафронов в сердцах отодвинул от себя пустую чашку и накрыл её ладонью, давая понять, что чаепитие закончилось.
– Всё, мне пора, – засобирался он. – Спасибо за чай, но я ещё пойду и водки выпью.
– А уговор наш о женитьбе детей будем считать состоявшимся, Иван Ильич? – не пытаясь его задерживать, поинтересовался Лопырёв.
– Конечно, – пообещал Сафронов. – Не сомневайся, дружище. Если твоего сына на фронт не отправят, значит, и мне беспокоиться нечего.
* * *Сафронов вышел на улицу в отвратительном настроении. Усевшись в коляску и не обращая внимания на кучера, он грубо высказался:
– Ишь чего удумал, скотина! Своего раздолбая на моей красавице Анечке собрался женить.
В сердцах он изобразил пальцами кукиш и вытянул руку в сторону дома Лопырёва.
– Вот тебе, выкуси, Гаврюша, – прошептал он злобно. – Дочка моя никогда твоему бездельнику не достанется, хоть тресни, хоть лопни, жизнью своей клянусь.
Не слыша команды барина, сидевший на козлах кучер медленно обернулся и уставился на Сафронова.
– А ты чего таращишься, дурак? – разозлился Иван Ильич. – Мы ещё долго будем торчать у этого дома?
– Дык я слова вашего жду, барин? – пробубнил кучер. – Дык, куда ехать, прикажете?
– Да хоть куда! – в сердцах выкрикнул Сафронов. – Только подальше от этого логова.
Пожимая плечами и что-то бормоча под нос, кучер взмахнул кнутом, и… Он не успел подстегнуть им коня. К коляске подошёл крепкий высокий мужчина и удержал его за руку.
– Эй, а ну отпусти мою руку, поганец! – прикрикнул на него опешивший кучер. – Я сейчас тебя…
Сафронов глянул на мужчину и узнал его.
– Савва? Ржанухин? Чего тебе? – обратился он к хлысту. – Чего ты удерживаешь мою коляску?
– Вижу, признал, барин! – одарил его Ржанухин широчайшей улыбкой.
– Ну, признал, и что? – удивился Сафронов. – Ты с каким-то делом ко мне, Савва?
– Так и есть, с делом я к тебе, барин, – отпуская руку кучера, кивнул утвердительно Ржанухин. – Меня к тебе старец прислал. Приглашает он тебя на воскресное соборное радение.
«Вот даже как? – изумился Иван Ильич. – Что же может означать такое приглашение? Какая в этом подоплёка?»
– Ну, хорошо, я приду, – сказал он. – А что, старец так всех, обособленно, приглашает?
– Да нет, не каждого, – осклабился Ржанухин. – Одни голуби сами приходят, они знают, когда и куда. А других, особливых, старец отдельно приглашает и в других местах для них радения устраивает.
– Ну, хорошо, говори, куда и во сколько приходить? – заинтересовался Сафронов, почувствовав пробудившуюся тягу к приключениям.
– А вот сюда и приходи, – загадочно улыбаясь, Савва указал рукой на дом Лопырёва.
– А ты ничего не путаешь, Савва? – изумился Сафронов, проследив за направлением его руки.
– Нет, не попутал я, барин, – хмыкнул Савва. – Вот в эти самые хоромы, из которых ты только что вышел, и приходи.
14
В деревенском доме Звонарёвых с раннего утра суета. Матвей Кузьмич собирается на базар, в город. С пасмурным видом он ходит туда-сюда по избе, заглядывая в углы и всюду, боясь чего-то забыть. Рядом с мужем суетится Марфа Григорьевна.
– А деньги взял, Матюша? – спросила она, останавливаясь посреди избы и заглядывая мужу в глаза.
– Взял, взял, – хмуро ответил он. – Куда же я без денег.
– А ты хорошо их в одёжку спрятал?
– Хорошо, не впервой.
– А еда вот, в узелочке, на столе лежит, – заботливо напоминает Марфа Григорьевна. – Тут тебе на весь день хватит. А что останется, не выбрасывай, домой вези.
Лёжа в кровати, Силантий с ухмылкой наблюдает за стариками. Он отлично понимает нервозное состояние привыкших к тишине и покою деревенских жителей, для которых поездка в город – целое событие.
Закончив сборы, Матвей Кузьмич подошёл к окну и выглянул на улицу.
– Ты кого-то поджидаешь, отец? – поинтересовался Силантий, чтобы отвлечь старика от тревожных мыслей.
– Макарку поджидаю я, – буркнул отец, садясь на табурет у стола. – Не на метле же верхом мне скакать до самой Самары.
– Так ты не говорил мне, что за тобой кто-то заедет, вот я и спрашиваю, – вздохнул Силантий.